Миша, совсем спокоен: ни бабушка, ни дядя Сережа, ни я больше никогда не потревожим тебя. Я могу уйти сейчас
же. – Подожди, торопиться тоже ни к чему. Ты этим только меня обидишь. Все, что я сейчас говорил, относится
больше к бабушке, чем к тебе. С тобой я бы с удовольствием встречался иногда на нейтральной почве.
Переписываться не предлагаю, потому что в своей записке ты ясно показала, что не имеешь понятия о
конспирации. Но провести с тобой вечер, раз уж мы встретились, я буду рад. – Мерси, мне очень некогда. Я хочу
сегодня же уехать, а у меня еще нет билета… И потом… если ты не хочешь быть родным бабушке, я не хочу быть
родной тебе. Меня и бабушку разделять нельзя. И она потянула руку из его руки. – Неудобно здесь препираться на
глазах у всех. Подожди, я выйду тоже. Он бросил деньги на стол и вышел вслед за ней. – Я не хотел с тобой
ссориться, Ася. Я отлично понимаю, что обманул твои ожидания, но и ты должна понять, что я не мог говорить с
тобой иначе. – Извини, Миша, но я этого не понимаю и никогда не пойму,- ответила она, одеваясь. Губы ее дрожали.
При свете фонаря ему было видно это взволнованное личико, на которое он так часто смотрел в детстве. Что-то
сжалось в его груди, воспоминание опять дохнуло теплом в захолодевшую душу. – Ася, ты обиделась, и совершенно
напрасно. Повторяю – мне тоже очень больно. От всех прелестей жизни я стал неврастеником и уже знаю, что не
засну всю ночь. Ты многое недооценила: другой на моем месте стал бы вором и гопником или просто спился. –
Лучше бы ты спился, Миша. Он вторично удержал ее за руку. – Подожди! Ты истратилась на поездку, а у вас,
наверное, денежные затруднения. Я сам того не зная, ввел вас в заблуждение. Вот, возьми, пожалуйста. Я не знал,
что ты привезла мне деньги, и в свою очередь еще утром приготовил для бабушки. Здесь все, что у меня при себе
сейчас. – Михаил. Если ты хоть немного сохранил чувства джентльмена, ты сам понимаешь, что не желая считать
нас за родных, ты не смеешь предлагать нам денежную помощь. Не принуждай, а то я убегу, а ты, наверное,
помнишь – я очень быстро бегаю. – Ах, Ася, это все громкие слова! Я предлагаю от души: передавая из рук в руки, я
ничем не рискую, надо же понять. – Ты уж слишком умен, Миша, и конечно, умнее меня. Я никогда не сумею
устроить свою жизнь так, как ты. Ну и будь счастлив, если можешь. А меня оставь, пожалуйста, оставь. Прощай! И с
быстротой козы она перебежала на другую сторону улицы. Старая приятельница Натальи Павловны с утра ожидала
Асю и давно уже беспокоилась, куда девалась девушка. Только в восемь часов Ася наконец прибежала. Она
показалась старушке очень хорошенькой, очень милой и воспитанной, но, несомненно, чем-то расстроенной.
Старушка даже забеспокоилась – не было ли у девушки какой-то тайной встречи и не случилось ли чего-нибудь
непоправимого… Не считая себя вправе расспрашивать, она только обласкала ее и усадила обедать. Едва только
Ася кончила обед, во время которого успела рассказать все, что ей поручила Наталья Павловна сообщить о себе и о
сыне, как раздался звонок, и в комнате появилась длинная тощая фигура и прилизанная голова Валентина
Платоновича. После обычной процедуры представления он сообщил Асе, что успел кончить служебные дела и
уезжает с десятичасовым поездом; билет у него уже есть, на всякий случай он достал и для Аси. Этот билет он
вернет в кассу, если Ася желает остаться, но Ася заторопилась уезжать. Скоро они вышли на лестницу. – Не
пожелал поддерживать родственных отношений? -спросил Валентин Платонович, пристально взглянув на
молчаливую девушку. Она с удивлением обернулась на него. – А вы откуда знаете? – Я с самого начала допускал эту
возможность! Уже потому, как он отшатнулся от меня, можно было это предвидеть. Ася молчала. «Вот этот ведь не
отрекается же от родных и от своего круга, – подумала она, – а между тем он сын члена Государственного совета, и
его мамаша сама говорила бабушке, что у нее всегда готов чемодан с бельем и сухариками на случай ареста
Валентина Платоновича». Все так же молча они спустились вниз. Перед подъездом стояла элегантная машина,
Валентин Платонович открыл дверцу. – Прошу вас, Ксения Всеволодовна. Мы сейчас покатаемся по Москве. – Как?
Ведь у нас же поезд в десять часов? – Поезд не в десять, а в двенадцать тридцать. Я присочинил немного, боясь,
чтобы вам не стало скучно со старухой. Мне хотелось показать вам белокаменную, пользуясь случаем, что знакомый
академик предоставил мне на этот вечер машину. – Да как же вы распорядились за меня? – А что ж такое? Ведь
смотреть Москву интереснее? – Конечно, интересней… но мне однажды уже попало за автомобиль, кода я ехала с
Рудиным. – Простите… с кем? – С Рудиным. Дядя уверяет, впрочем, что это была вымышленная фамилия, но я не
совсем уверена. И она кратко рассказала случившееся. Он кусал себе губы, чтобы не рассмеяться. – Ксения
Всеволодовна, уверяю вас, что все эти запреты относятся только к случайным знакомствам. Впрочем, если вы
сомневаетесь, что я есть я, или опасаетесь за целость «бывшего соболя», я тотчас остановлю машину. – Да нет, я не
сомневаюсь… совсем нет… – и она замолчала, смущенная. Покатались по Москве. Было и в самом деле интересно,
сквозь это в сердце все время чувствовалась боль от разговора с Михаилом, но все-таки было интересно. Возникло
только одно осложнение: в середине какого-то пустого разговора она проиграла pari a discretion [32], которое
предложил Валентин Платонович. Теперь ой прочел ей целую лекцию о том, что оплата pari – такой же долг чести,
как карточный долг или всякий другой. Причем прибавил: – Да вы не опасайтесь, Ксения Всеволодовна: ничего
особенно страшного я от вас не потребую. Под машину вас броситься не заставлю. – Ну, так говорите же скорее, что
вам надо, чтоб уж не беспокоиться, – сказала она с тревожной ноткой в голосе. – А вот сейчас выйдем из машины и
скажу. Они вышли, и когда он отпустил машину, то, наклонившись к ней, сказал тоном волка из «Красной
Шапочки»: – Вы должны поцеловать меня! Она вспыхнула и отшатнулась: – Что вы, я не хочу! Придумайте что-
нибудь другое. – Нет, Ксения Всеволодовна, только это! Отказываться нельзя никак – долг чести! Да и что тут
страшного? Коснетесь моей щеки прелестными губками. У меня нет ни кори, ни скарлатины – никакая зараза к вам
не пристанет. Дешево отделаетесь, уверяю вас. А впредь примите мой совет: ни с кем не заключайте pari a
discretion. Ася растерянно смотрела на него. – Господи, до чего же неудачная вышла эта поездка в Москву! – со
вздохом вырвалось у нее. – И в самом деле неудачная. Разрешите выразить сочувствие. Но так как времени у нас
мало, приступимте к делу немедленно. На улице целоваться несколько неудобно… Зайдемте хотя бы в этот
подъезд. Вошли в подъезд. – Поднимемся повыше – в верхних этажах тише, никто не помешает. Ася уныло
поплелась сзади, опустив голову. – Ксения Всеволодовна, я вас точно не эшафот веду! Повеселей немножко! Они
остановились друг против друга на плошадке пятого этажа. Было уже поздно, и на лестнице стояла полная тишина.
– Ну-с, я жду! Ася стояла с поникшей головой. – Смелее, Ксения Всеволодовна! Минута – и все будет кончено, – так
говорили мне в детстве, когда держали передо мной ложку ужасного лекарства. Он шагнул к ней, и она заметила в
нем внезапную перемену: глаза у него как будто загорелись, дыханье стало прерывисто, исчезло насмешливое
выражение. Инстинктивно почувствовав опасность, она попятилась, но он уже обхватил рукой ее шею и приник к ее
губам, насильно разжимая их. Трепеща, она пыталась высвободиться. Когда наконец он выпустил ее и, как
ошпаренный, сел на подоконник, она возмущенно напустилась на него, встряхиваясь, как зверек: – Гадкий! Как вы
смеете? Кто же так целуется? Не умеете, так лучше не пробуйте! – Не умею? Я не умею? – искренно изумился
бывший паж. – Позвольте, почему же это я не умею? Впрочем, если вы искуснее меня, вы, может быть, дадите мне
несколько уроков? Я буду очень счастлив, – он уже овладел собой и вернулся к обычной манере разговора. –
Сколько я целовалась со всеми, и никто не целовал меня так! – То есть как это со всеми? С кем же, например? – Ну,
вы прекрасно знаете всех, с кем я живу! – Ох, Ксения Всеволодовна, ваше счастье, что я не обладаю esprit
maletourne [33]. А вы не допускаете, что женщины целуются одним способом, а мужчины другим? – Я не только с
женщинами целовалась, я и с мужчинами! Вот оно что! Интересно – с кем же это? – Ах, Господи. Каждое утро дядя
Сережа целовал меня в лоб, а в Светлое Воскресенье я христосовалась с Шурой Краснокутским! и с бабушкиным
старым лакеем, который всегда приходит поздравлять, и все целовались нормально, а не как вы! – Прекрасно!
Умозаключения ваши преисполнены мудрости, но несколько скороспелы. Когда-нибудь, вспоминая эту сцену, вы
отдадите мне должное во всех отношениях, а теперь бежимте скорее, иначе опоздаем на поезд и надолго
застрянем в Москве из-за этого злосчастного пари. Испуганная этой перспективой, она припустила вниз. Стоя у окна
в коридоре вагона и глядя на исчезавшие одно за другим предместья, она потихоньку вытирала слезы. Валентин
Платонович, вышедший из купе с папиросой, подошел к ней: – Не плачьте, Ксения Всеволодовна. Не стоит Михаил
ваших слез. А ну его! Скрывать от собственной жены свое происхождение! Хотел бы я знать, о чем он говорит с ней.
Ренегат! Право, если бы меня спросили, что я предпочитаю: сесть за первомайский стол с махровым пролетариатом
и неизбежной водочкой и икотой или на расстрел со всем beau mond’ом – я выбрал бы второе! Ася недружелюбно
покосилась на него исподлобья. «Нет, я о пролетариях думаю все-таки не так! Почему они должны быть хуже нас?»
– мелькнуло в ее мыслях. Но он начал в это время длинную тираду, клонившуюся к тому, что рассказывать дома о
поцелуе немыслимо: расплата за пари всегда должна оставаться втайне; к тому же он рискует навсегда утратить
расположение Натальи Павловны и тогда не сможет бывать в их доме и забавлять ее и Лелю в дни рождений и
именин. Требование это возмутило Асю. Она не сразу дала слово и в самом мрачном расположении духа ушла на
свою койку. Мысли ее снова перебросились к Михаилу. «Ее превосходительство и grand dame! Разве этим
исчерпывается содержание бабушки?» – и мысль ее тотчас натолкнулась на детское, но горькое воспоминание.
Двадцать второй год, Сергей Петрович и мадам везут ее из Севастополя в Петербург к бабушке. Грязные продувные
теплушки кишат: вшами и битком набиты людьми в полушубках. Люди эти пьют, гогочут, курят, ругаются и
называют друг друга «товарищи». Она еще никогда не видела таких людей с таким бесцеремонным отношением
друг к другу. Страшнее всех матрос Ковальчук, который то и дело рассекает топором поленья для «буржуйки»
посередине вагона. Угодив щепкой ей в лицо, он закричал на Сергея Петровича: «Замолчи, белогвардеец
недострелянный! К стенке приставлю!» Совершенно измученные, оборванные и больные, они все трое дождаться не
могли конца этого переезда, длившегося четверо суток, и еле живые дотащились до Натальи Павловны, которая
все годы гражданской войны провела в Петербурге одна, со старой преданной служанкой. «Я помню, бабушка тут
же, в передней, сорвала с меня все тряпки и велела своей Пелагее сжечь их, а меня на руках перенесли в ванну.
Вечером дядя Сережа уже лежал в бреду, а на другой день заболела сыпняком и я. Мадам видела, как тяжело
ухаживать за двумя беспамятными, и когда через несколько дней пришла ее очередь свалиться, умоляла отправить
ее в больницу. Но бабушка так не сделала: вдвоем с покойной Пелагеюшкой они и днем и ночью переходили от
постели к постели, из комнаты в комнату. Зарабатывать было некому, и приходилось продавать вещи, а теперь я
знаю, что такое продавать вещи! Как только очнусь, бывало, всегда вижу бабушку рядом. Как она ласкала меня!
"Моя бедная крошка! Моя птичка! Ну, открой ротик, глотни воды!" Мне так аккуратно меняли белье! Пелагеюшка
почти не отходила от корыта. Дядя Сережа все порывался в бреду куда-то бежать: два раза его настигали у
выходной двери и находили силы тащить обратно и укладывать снова в постель. Когда пришли трудные дни, grand
dame никакой работой не побрезговала и заразы не боялась. А через год, когда случился удар у Пелагеюшки,
бабушка точно так же ухаживала и за ней и меня заставляла около нее дежурить. Пелагеюшка целовала бабушке
руки и все повторяла: «Моя барыня – ангелица!» Ей, наверно, представлялось, что ангел – это мужчина. Вот тебе и
grand dame, ее превосходительство!»
Глава четырнадцатая
Мы говорим на разных языках. Д. Бальмонт. Забавные гримасы иногда преподносит советская действительность!
Они похожи на анекдоты, и их рассказывают, смеясь и оглядываясь тут же на дверь – как бы не услышал сосед-
пролетарий или гепеушник, который – не дай, Господь, как раз подходит в эту минут к двери! Вот, например,
маленькая Ася Бологовская побежала в лавку получить макароны, и ей завернули их в лист, который оказался
вырванным из трудов Лихачева и как раз на странице, повествующей о предках бояр Бологовских! А вот другой
случай: праздновался чей-то юбилей в Академии наук – банкет, произносились речи на банкете, и вот поднялся с
бокалом высокий седой Перетц. Легкий трепет пробежал по лицам присутствующих, ибо упомянутый академик
упорно не желал проявлять должную лояльности в своих речах: говорил, что в голову приходит, а в голову ему
всегда приходили мысли и сопоставления слишком смелые! В этот раз Владимир Николаевич пожелал нырнуть
вглубь истории и припомнить времена татарского владычества и поездки князей в Орду. Закончил он свою речь
следующим апофеозом: «Мы все любим и уважаем вас, дорогой коллега, за то, что вы в Орду на поклон не ездите и
ярлыков на княжение не выпрашиваете». После этих вдохновенных слов наступила тишина; все глаза опустились в
тарелки, многие присутствующие съежились, как будто желали исчезнуть вовсе… А бедный юбиляр? А вот анекдот
еще забавней: председатель Верховного Совета Калинин в юности служил казачком в имении сенатора Мордухай-
Болтовского; молодые господа, которым он приносил червей для удочек, снабжали его книгами и первыми
познакомили будущего столпа революции с творениями Маркса и Энгельса. Впоследствие, когда поместье
Мордухай-Болтовских уже было отобрано, бывший казачок заступился за внуков сенатора, которых не принимали в
университет, и дал им возможность получить высшее образование. Недавно явились арестовывать одного из
Мордухай-Болтовских, и вот, перерывая книги и вещи, агенты гепеу внезапно меняются в лицах и подталкивают
друг друга локтями – на стене перед ними портрет председателя Верховного Совета с надписью «Дорогому
Александру Ивановичу от благодарного Калинина». А вот анекдот еще острее: молодой человек, студент, сын
профессора, увидел на улице уже дряхлую даму с лицом, испачканным сажей, и в черной соломенной шляпке,
съехавшей набок. Однако черты этой дамы и жест, которым она придерживала рваную юбку, изобличали даму
высшего общества. Несколько мальчиков гнались за ней с хохотом, выкрикивая обидные слова. Молодой человек
отогнал мальчишек и с манерами рыцаря предложил старой даме руку, предлагая проводить ее домой. «Кто вы
юноша? Теперь редко можно встретить таких воспитанных молодых людей. Вы, должно быть, из хорошей
фамилии?» – спросила старая дама. «Римский-Корсаков», – представился, кланяясь, юноша и увидел изумленный
взгляд незнакомки. «Однако… Позвольте… Римская-Корсакова - я», – проговорила в ответ несчастная леди.
Немедленно нырнули в генеалогию и выяснили, что старушка – Полина Павловна – приходится кузиной покойного
композитора и grand-tante [34] юноше. Вошли в квартиру Полины Павловны, и глазам студента представился
огромный портрет одного из его предков – градоначальника Петербурга – рядом с закоптелой времянкой
посередине бывшей гостиной. Усадив родственника, старая дама начала сетовать на бедственное положение и при
этом обмолвилась, что подает прошение в Кремль, чтобы ей как бывшей фрейлине ее величества установили
наконец заслуженную пенсию… Молодой человек вскочил, как ужаленный: «Склероз мозга! О, да! Она уже не
понимает, что делает». Прямо от неожиданно обретенной тетушки бросился он к отцу и прочим родственникам, и
скоро на семейном совете было постановлено выплачивать Полине Павловне пенсию по пятьдесят рублей с каждого
гнезда, лишь бы она не напоминала кому не следует о былом величии рода… Много ходило трагикомических
анекдотов по поводу заселения квартир недопустимо разнородным элементом; даже в газете раз промелькнула
статья под названием «Профессор и… цыгане!» Наталью Павловну всего более беспокоили именно такие рассказы.
Весьма возможная перспектива заселения ее квартиры пролетарским элементом превратилась у нее в последнее
время в idee fixe и лишала ее сна. Она чувствовала себя как под дамокловым мечом, и беспечность Аси в этом
вопросе раздражала ее. Великолепная барская квартира Натальи Павловны с высокими потолками и огромными
окнами уже несколько лет назад по приказу РЖУ была разделена на две самостоятельные квартиры: пять комнат
вместе с кухней и черным ходом отпали. Теперь оставался один парадный вход, а бывшая классная была
превращена в кухню с плитой и краном. Мадам содержала эту кухню в величайшей опрятности и чувствовала себя в
ней полной хозяйкой. Но и оставшиеся шесть комнат показались РЖУ слишком обширной площадью для одной
семьи, и скоро столовая – одна из самых больших комнат, отделанная дубом, – была отобрана и заселена красным
курсантом и его женой, явившихся с ордером, как снег на голову. Теперь за Бологовскими осталась спальня
Натальи Павловны, бывший кабинет ее мужа, который стал комнатой Сергея Петровича, бывшая библиотека и
маленький будуар. В библиотеке спала на раскладушке мадам, в будуаре на диване – Ася. Попадать в библиотеку и
будуар можно было только через гостиную, где была еще дверь в переднюю. Комната эта, как проходная, на учет
не бралась и не подлежала заселению, но за «излишки» площади приводилось платить вдвойне. Вся семья
предпочитала платить, лишь бы сохранить комнату, благодаря которой можно было избегнуть тесноты, и которая
служила теперь одновременно и столовой, и гостиной. Небольшой зимний сад, отделенный от коридора стеклянной
стеной, представлял теперь собой беспорядочный склад ломаной мебели и ненужных вещей, но вследствие
стеклянных стен не мог быть использован как жилая площадь. Отобрать для заселения могли только кабинет или
спальню. Опасения Натальи Павловны оказались не напрасны: через два дня после возвращения Аси из Москвы
явилась комиссия из РЖУ, сопровождаемая управдомом, и беззастенчиво вторглась в комнату. Не снимая фуражек,
с папиросами в зубах они обошли комнаты, и жертвой был выбран кабинет, который велено было очистить тотчас
же. На вопрос Наталии Павловны – не разрешат ли ей заселить кабинет по собственному выбору, ей очень грубо
ответили, что заселением ведает РЖУ и что новые жильцы явятся завтра же. И Наталья Павловна и мадам были
очень расстроены случившимся. Чувство изолированности и уюта исчезло уже при водворении красного курсанта
полгода тому назад; теперь – с новым вторжением чужеродного элемента – квартире предстояло сделаться
«коммунальной». Стали спешно разгружать кабинет. В гостиной стоял огромный концертный беккеровский рояль, в
кабинете – Мюльбах, которого страстно любил Сергей Петрович. Порешили переставить его в гостиную, а
концертный отправить в комиссионный. Письменный стол, нотные и книжные шкафы и портреты предков
перетаскивали частично в библиотеку, частично в гостиную, где все еще находилось место; все ненужное – в
зимний сад. Наталья Павловна несколько раз входила в кабинет и с невыразимой грустью обводила глазами
разоряемое гнездо сына. Ася, пробегавшая туда и обратно в передничке с пыльными руками, всякий раз озабоченно
останавливала на бабушке тревожный взгляд. По телефону был экстренно вызван на помощь Шура Краснокутский.
Он находился в опале у Аси: накануне скончалась, наконец, знаменитая борзая, и Шура был приглашен
сопровождать девушек на кладбище, где предполагалось зарыть Диану на семейном месте под скамейкой.
Несчастная звезда юноши внушила ему в ту минуту, когда выносили тело собаки, насвистать траурный марш
Шопена. Ася, расстроенная смертью собаки и всеми предшествующими событиями, с несвойственной ей резкостью
набросилась на Шуру, требуя, чтобы он тотчас замолчал и обнажил голову, и хотя и то и другое было послушно
выполнено, оставалась крайне немилостива к верному поклоннику. С похорон она не пригласила его в дом; поэтому
получив теперь приглашение помочь при передвижении мебели, юноша прибежал бегом и проявлял бурную
энергию, надеясь заслужить, наконец, прощение. К вечеру все уже было готово, начищено и прибрано, только
концертный рояль – очередная жертва – стоял неприкаянный посередине комнаты: за ним должны были приехать
из комиссионного магазина. Продажа этого рояля сулила новый выход из материального тупика. Мадам причитала
над великолепной ванной – комната эта, вся в мраморных изразцах, с мозаиковым полом, теперь переставала быть
собственностью семьи. Новые жильцы явиться не замедлили – это было нечто, превзошедшее все самые тревожные
ожидания. Во время утреннего завтрака после звонка, в передней послышалась громкая икота и чей-то грубый бас
начал что-то доказывать, все повышая и повышая голос. Неожиданно, без предварительного стука, дверь гостиной
распахнулась и в комнату ввалилась крупная фигура в засаленной гимнастерке, с замотанным вокруг шеи грязным
шарфом и взлохмаченной головой. – Так что я явился с ордером на вашу комнату. Выделите мне ключи без
проволочек, потому как переселяться надо. Даром, что ли, мы кровь проливали? – заговорила неведомая личность.
Наталья Павловна вышла из-за стола. – С кем я говорю? – спросила она с достоинством. – Отставной матрос,
потомственный пролетарий – Павел Хрычко! – гаркнул тот. – Коли ежели хотите увидеть ордер – пожалуй,
поглядите, а чинить себе препятствия я не позволю. Я – инвалид; у меня в боях с буржуями кисть изувечена, у меня
жена и дети. Я жаловаться буду! – Никто не собирается чинить вам препятствия, – тихо сказала Наталья Павловна, –
если у вас ордер, вы вправе переселяться. Ключа от комнаты у меня нет, так как мы жили своей семьей и комнат не
запирали, а ключ от квартиры я вам дам. В свою очередь, прошу вас стучаться, прежде чем входить. – Ну, это
можно, ежели непременно желаете. А только спесь-то с вас еще не сбита, как я погляжу. И чего смотрит товарищ
Дзержинский? Ну, да это потом. Благодарим, через час будем. Вслед за этим началось «великое переселение
народов», по выражению Аси. Неизвестные женщины в валенках и платках перетаскивали домашний скарб:
тюфяки, подушки, табуретки, кружки, корыто, пустые бутылки, портреты вождей… попеременно раздавались то
ругань, то детский плач; харканье и плевки создавали, так сказать, основной фон этой симфонии. Едва только
водворили вещи, по-видимому, тотчас сели за стол, так как послышалось нестройное пение и пьяные мужские и
бабьи голоса. Кто из примелькавшихся лиц являлся членами семьи этого столпа современного общества –
отставного матроса, а кто приглашенными им гостями – сказать пока было трудно. Наталья Павловна, мадам и Ася
поспешили закрыть задвижки из гостиной в переднюю и из спальни в коридор, чтобы изолироваться в своих
комнатах, как в осажденной крепости, а выходя в ванную или в кухню, с робостью осматривались, свободна ли
дорога и конвоировали друг друга. Чувство беззащитности, покинутости и сиротства все усиливалось и щемило
сердце каждой из этих трех женщин, когда неожиданно подоспела помощь в лице Валентина Платоновича и Шуры.
Оказалось, что обоих послала мадам Краснокутская, которая в этот день разговаривала по телефону с Натальей
Павловной и была осведомлена о тревожных событиях в их доме. – На экстренном заседании решено было
произвести мобилизацию на случай, если потребуется вмешательство вооруженных сил дружественной державы, –
отрапортовал Валентин Платонович, целуя руку Натальи Павловны. Прибывавшее подкрепление явилось очень
кстати. Все несколько оживились; мадам отважилась выйти в кухню поставить чайник, чтобы напоить гостей, но
тотчас прибежала обратно с сенсационным известием: из кухни исчез самый большой медный чайник, а из
коридора – круглый стол черного мрамора, на котором стоял телефон, переставленный бесцеремонно на пол
неизвестными руками. Это вызвало всеобщее возмущение, особенно волновалась мадам. Одна Ася пыталась
заступиться и, перебегая от одного к другому, тщетно восклицала: – Не надо поднимать шума из-за таких пустяков!
Пожалуйста, не надо! Он такой жалкий, с больной рукой! Вспомните Достоевского – может быть, эта семья вроде
семьи Снегирева или Мармеладова! – Ксения Всеволодовна, согласитесь, что с первого же дня брать без спроса
чужие вещи – бесцеремонность исключительная, -воскликнул Шура. – Которой надо сразу же положить конец, или
эти наглецы сядут вам на голову! – твердо закончил Валентин Платонович. -Александр Александрович, приглашаю
вас в атаку отбить трофей! -смеясь обратился он к Краснокутскому. Тот выпрямился и, отбивая ногами такт, стал
насвистывать марш Преображенского полка. Способность Шуры все превращать в шутку всегда раздражала Асю.
«Под этот марш когда-то ходил папа, а он профанирует его!» – подумала она, надувая губки. Через пять минут стол
был водворен обратно, а одна из женщин, по-видимому супруга «потомственного пролетария», явилась объясняться
по поводу чайника: – Так что мы очень просим… Гости, видите ли, у нас – не в чем подать… Уж будьте так любезны,
мы новоселье празднуем! А если кого из гостей вырвет в коридоре, так уже вы не беспокойтесь – я завтра весь пол
перемою, – говорила она. Это была еще молодая женщина тридцати пяти лет, круглолицая мещаночка, достаточно
миловидная, но что-то приниженное и подобострастное было в ее манерах в противоположность вызывающему тону
супруга. Слова о рвоте у гостей произвели настолько ошеломляющее впечатление, что несколько минут все
совершенно ошарашенные молчали. Наталья Павловна первая нашлась и сказала, что согласна оставить чайник на
сегодняшний вечер, но просит впредь без ее ведома ничего из ее вещей не трогать. Женщина проворно убежала. –
Ну и публика! – воскликнул Валентин Платонович. – Ну и сброд! – подхватил Шура, и опять закипело возмущение. В
эту как раз минуту дверь гостиной распахнулась и на пороге выросла фигура самого «потомственного». Жена,
видимо, удерживая его, тянула его за руки обратно. – Вы уж очень зазнались тут! – зарычал он, вырываясь. – Ишь
ты, со скандалами являются! Что же мне с семьей в подвале, что ли, оставаться? За что боролись? Да я, если захочу,
всех вас упеку! Нашли кого пугать, офицерье переодетое! Ваше время прошло! Наталья Павловна поднялась, вся
дрожа от бессильного негодования, остальные замерли. Один Валентин Платонович не растерялся. Он сделал шаг
вперед и толкнул в грудь непрошеного гостя: – Вон, или сейчас вызову милицию по телефону и привлеку к
ответственности за хулиганство! Угроз ваших здесь никто не боится. Здесь все советские граждане. Я сам был
красным командиром! – и, схватив гостя за шиворот, он выволок его в переднюю. Тот ударил Валентина
Платоновича с размаху кулаком, но подоспевший Шура, захлопнул дверь на задвижку. – Наталья Павловна, не
расстраивайтесь, он пьян. В трезвом виде он этого не повторит, – сказал Валентин Платонович, держа платок у
глаза. – Он получил хорошее ассажэ и впредь будет смирен, как ягненок, – сказал Шура. – Получил ассажэ, но не от
вас! – не удержалась, чтобы не съязвить Ася. Оказалось, что у Валентина Платоновича порядком подшиблен висок и
глаз. Его усадили, стали делать ему примочки арникой. Шура, не без зависти, наблюдал, как хлопотала около него
Ася. Но Валентин Платонович не пожелал воспользоваться полученным преимуществом, одержимый постоянным
желанием острить: – Ксения Всеволодовна, если мне суждено погибнуть во цвете лет от этой смертельной раны,
умоляю Вас, в память обо мне, никогда не заключайте pari a discretion с вашим новым соседом, -улучив минуту,
голосом умирающего проговорил он; девушка с досадой отвернулась. Пьяные крики начали смолкать, и скоро