двери – тишина у их… Какие уж сплетни! А выползла – волосы трепаные, щеки розовые: «До свидания, Аннушка,
засиделась я», – и бегом. У, бесстыжая! – Ну, даже если и так, никого это не касается, – сухо сказала Нина. – Стоять
у замочной скважины некрасиво, и бранить Марину не за что: Олег не мальчик, он сам первый начал, я полагаю. –
Ну да, рассказывай! Так и поверю я. У нее все наперед обдумано было. Говорю, на то и приходила, знает она очень
хорошо, что тебя в это время нет. Она, видать, ловкая. Муж пущай одевает, да на машинах катает, да в театры
водит, ну а целоваться с молодым приятнее, чем со старым. И негожее это дело. Олегу бы жениться на хорошей
девушке, а не шашни заводить с балованной барыней, да где уж устоять, когда сама идет в руки, соблазн такой…
он же после тюрьмы напостившись. – Довольно, Аннушка! Как вы не понимаете, что есть вещи, которых нельзя
касаться. И зачем вы говорите «тюрьма» – точно он уголовник какой-то; он был интернирован, был в лагере, а не в
тюрьме, – и она вышла из кухни. Однако она не могла не сознаться самой себе, что Аннушка частично высказывала
ее собственные мысли и сама ловила себя на досаде на Марину. Она постучалась к Олегу. Он все так же лежал на
диване, кутаясь в рваную шинель, и совсем не имел вида торжествующего любовника. – Опять лихорадит и
усталость, – ответил он на ее вопрос. – Вы спали? – Нет, больше читал. Приходила Марина Сергеевна, хотела вас
видеть; просила вам передать, что придет вечером. – Ах, вот что! – и волей-неволей Нина удовольствовалась этой
весьма сокращенной редакцией. Через полчаса у двери Олега в коридоре разыгрался новый эпизод домашней
войны: – Мика, ты ходил за дровами? – Как же, ходил. Принес две штуковины, приткнул у двери. – Мика, да ведь это
метровые бревна! Надо было вязанку взять, а с этими еще так много возни! Я от усталости падаю, а придется
пилить и колоть. Ты совсем меня не жалеешь, Мика! Олег с усилием поднялся с дивана и вышел в коридор. – Идем,
Мика. Бери пилу и топор, – сказал он, надевая шинель, и вспомнил почему-то, как в вестибюле отцовского дома
произносил небрежно: «Шапку и пальто!» – и вскакивавшие при виде его денщики бросались исполнять
приказание. Нина запротестовала: – Олег, вам выходить нельзя: вы получите воспаление легких. – Успокойтесь,
Нина! Пилить было моею специальностью в Соловках все шесть лет. Для меня здесь работы на пять минут. Но что за
жизнь! – прибавил он с раздражением. – Певица с таким голосом, как у вас, не имеет самого необходимого! В
царское время мы могли бы иметь особняк и вас осыпали бы цветами! Я поднес бы вам «белую розу в бокале
золотого, как небо, Аи». Она слегка прищурила ресницы, как будто всматриваясь в картины, проплывающие перед
ее умственным взором, и неожиданно разразилась тирадой: – Совершенно верно! Певица с таким голосом, как у
меня, могла бы в царское время утопать в роскоши; но я-то не была бы певицей – ни мой отец, ни ваша семья не
пустили бы меня на сцену. Мой голос ушел бы на то, чтобы петь колыбельные в детской и романсы в салоне. А вот
теперь – измученная, усталая – я пою, пою без конца все и везде, и только в эти минуты я счастлива! Марина шла по
набережной Невы в своей хорошенькой беличьей шубке, запрятав в муфту ручки в лайковых перчатках. Пушистые
локоны стриженых волос выбивались из-под шапочки, ямочки на розовых щеках как будто подчеркивали
выражение счастья. Изредка улыбка слетала, и брови хмурились, потом опять расцветала улыбка. Мысли ее
разбивались на два русла. Одно из них было заполнено счастливыми воспоминаниями. «Как он схватил меня и
понес, как тигр свою добычу! Откуда силы взялись! Как приятно, когда тебя несут, как соломинку! А этот
бесконечно долгий поцелуй… как будто я выпила кубок шампанского – так тепло стало в крови и в сердце… у меня
голова начала сладко кружиться, показалось – я падаю. Я думаю, я была хороша тогда. Это комбине с розочками,
которое я надела на всякий случай, мне очень идет; хорошо, что я догадалась надеть его! Я была душка, я знаю, он,
наверное, сейчас без ума!» Но за этими мыслями вырастали другие, менее отрадные, несколько смутные, уяснить
которые даже самой себе было больно: ведь она так и не услышала от него слова «люблю», а между тем она сама
сказала это слово. Кроме того, она не могла не понимать, что сама, своими собственными усилиями придвинула это.
Воспоминание о том, как она подбежала к нему и прижалась всем телом, чтобы вернее обеспечить себе победу,
наполняло ее острым чувством стыда: в этом было что-то нескромное, напоминающее приемы слишком опытной
женщины, что-то даже циничное… неужели она могла быть цинична? «Я сделала ошибку… надо было иначе:
дождаться, чтобы он сам умолял, чтоб на коленях… уже тогда. Но нет! Он умолять бы не стал, как бы сильно не
желал меня – все дело в том, что он без средств: у него нет костюма, нет денег, чтобы веселить и дарить подарки –
он сам сказал. Он не понимает, что мне ничего не нужно, мой глупый кавалергард. Вот именно из-за этого он не
смел добиваться меня. Ну, а раз так, я великодушно должна была первая сделать какой-то знак. Дело вовсе не в
моей испорченности: я должна была быть чуткой, когда он в таких стесненных обстоятельствах». И она опять
возвращалась к воспоминаниям о поцелуях и о своей красоте. «Вечером у Нины буду тише воды, ниже травы. Сама –
ничуть, ни одного взгляда, как будто я негодую. Пусть думает, что все уже потеряно, пусть помучается. Я еще
заставлю моего кавалергарда умолять и томиться. Все это еще не ушло, исправить ту минуту всегда в моей
власти». Короткий зимний день начинал уже погасать, когда она опомнилась немного и сообразила, что ей давно
надо быть дома: усталый муж, наверное, уже вернулся с работы и ждет обеда, а впрочем, Домработница подаст ему
– не обязательно самой! Только около десяти вечера она постучалась в дверь Нины. – Душечка Нина, здравствуй! Я
ведь приходила сегодня. Я так жалела, что не застала тебя. Вот я принесла торт: зови Мику и Олега и давайте пить
чай. – Жалела, что не застала? – переспросила Нина, и оттенок недоверия помимо ее воли прозвучал в ее голосе. –
Конечно, жалела, а что? – и щеки Марины предательски вспыхнули. Нина вертела в руках нож для разрезания
бумаги, и на ее выразительном лице лежала тень. – Ты только не играй со мной в прятки, прошу тебя, – сказала она,
глядя куда-то мимо подруги. – Ты что-нибудь знаешь? Откуда ты знаешь? – несколько смущенно спросила Марина. –
Это все равно, откуда. Знаю. – Так ведь не он же сказал тебе? – О, Боже мой! Конечно, нет! Они постояли молча. –
Ты недовольна мной, Нина? – Мне жаль Олега. Я знаю, что душевное состояние его очень тяжелое сейчас. К нему
надо очень бережно относиться, а ты… ты для своего удовольствия поиграешь с ним, а его запутаешь… ему так
трудно было устроиться на работу, а теперь ты этой связью можешь осложнить его положение на службе. Хоть бы
об этом подумала! И вообще, что, кроме осложнений, может дать эта связь? Никаких развлечений Олег
предоставить тебе не может, пойми же. А муж? Ты что ж, обманывать его собираешься? – Вот ты какая, Нина!
Хорошо тебе говорить. Ты вышла по любви, в двадцать лет, вышла за блестящего офицера, целовалась с ним,
сколько хотела, а потом целовалась с твоим Сергеем. А я? У меня никого не было. Ты отлично знаешь, в каком
положении оказались девушки, которые не успели до революции выскочить замуж: нищета, никаких выездов и
балов, никого из нашего общества, никакого выбора… Ты только подумай: я сегодня в первый раз узнала, что такое
поцелуй мужчины, который нравится. А ведь мне уже тридцать два года! Пусть ты потеряла своего мужа, пусть
потеряла Сергея, но ты была любима и любила, а я пропадала зря. Ты горечи этого чувства даже понять не можешь.
И ты еще меня осуждать будешь! – у Марины от досады даже слезы выступили на глаза. – Да я не осуждаю, Марина,
я беспокоюсь только. Всегда все складывается так, что я должна за всех беспокоиться. И Моисея Гершелевича
жалко, ты его, по-видимому, даже за человека не считаешь, а он так всегда добр с тобой! – Моисей Гершелевич
получил меня, и пусть с него этого будет довольно. Ты, Нина, всех жалеешь, кроме меня. Нина помолчала. – Ну, а
беременности ты не боишься? – Нина, почему ты, во что бы то ни стало, хочешь окатить меня ледяной водой? Нина
молчала. – Нинка, ты ведь меня не разлюбишь? Ну, ругай меня, сколько хочешь, дорогая, только люби! Это все, что
мне надо. Она знала власть своей кошачьей ласки над одинокой подругой, ей было достаточно обнять Нину и,
взглянув ей в глаза, потереться щекой о ее плечо, чтобы получить ответную улыбку. – Ты знаешь отлично, что не
разлюблю. Но ты безумная какая-то, Марина. – Безумная – вот это верно! Хочу быть счастлива и буду! Через
несколько минут они уселись за чайный столик и по настоянию Марины кликнули «мальчишек». Но пришел один, с
неожиданным известием: «Не знаю, что такое с Олегом Андреевичем, он чего-то разговаривает сам с собой, уж не
бредит ли?» – Ну вот, я так и знала! – воскликнула Нина, вскакивая. Марина метнулась было к двери, но Нина,
поймав ее за руку, выразительно сдвинула брови и повела глазами на Мику; Марина поняла и опустилась на диван.
– Садись и разливай чай, а я пойду к нему, посмотрю, что такое, и сейчас вернусь, – и она вышла. – Да, бредит, не
узнал меня. Боюсь, не воспаление ли легких. Придется звонить в больницу – дома ухаживать некому, а он целый
день один, и в комнатах холодно, у меня нет денег даже на лишнюю вязанку дров. Марина вытирала глаза. – Это
глупо, что я плачу, – пролепетала она, встретив удивленный взгляд Мики, – но мне так жаль тебя, Нина, на тебя
сыплются все несчастья! Нина, дорогая, позволь мне – вот сто рублей, это для вас всех. Смотри, какой Мика
бледный. Возьми, пожалуйста. Неужели я ничем тебе помочь не могу? Нина начала возражать. После небольшой
перепалки решили, что Нина вернет эти деньги, когда будет продан только что снесенный в комиссионный магазин
маленький Будда слоновой кости. Нина уверяла, что этот Будда приносит несчастье, и что ей не жаль расстаться с
ним. – Чудак Олег Андреевич, – сказал Мика, увлекаясь тортом, – бредит почему-то по-французски: сначала так,
какие-то несвязные слова бормотал, а потом вдруг говорит: «Le vin est tire, il faut le boire» [27], - вина какого-то ему
захотелось, видите ли! Нина незаметно покосилась на Марину: щеки Марины вспыхнули и губы задрожали, как у
обиженного ребенка. Проводив Марину, Нина велела Мике лечь в ее комнате, а сама пошла спать к Олегу и села
около него в ожидании санитарного транспорта, который вызвала по телефону. В этот день она очень устала и
была полна множеством впечатлений. После пилки дров, которая, по-видимому, дорого обошлась Олегу, она,
покончив с печкой и другими хозяйственными делами, собралась наконец нанести визит Наталье Павловне.
Совершенно для нее неожиданно ее встретили очень тепло, как невесту Сергея Петровича, о чем говорилось
открыто. Наталья Павловна обнимала ее, Ася бросилась на шею, а француженка осыпала ее любезностями. Наталья
Павловна передала ей письмо Сергея Петровича, читая которое она расплакалась, и это еще больше сблизило их.
Вернулась она только за пять минут до того, как к ней постучала Марина, но ничего не рассказала ей, так как
Марина была слишком полна своим собственным романом, а говорить мимоходом о таком важном событии в своей
жизни Нина не хотела. К тому же сообщить о своем будущем браке как раз в тот день, когда ее подруга очертя
голову решилась на измену, показалось ей неделикатным. Теперь, сидя в тишине комнаты, она припоминала все
подробности своего визита и чувствовала себя отогретой и очарованной отношением этой семьи. Ей захотелось
перечесть письмо. Она вспомнила, что оно осталось в ее муфте, принесла и, усевшись снова у постели Олега и
заслонив от него свет лампы, развернула письмо. «Милейшая и лучшая из женщин, свершилось: еду в
неизвестность! Мать и Асю оставляю на произвол судьбы без всяких средств к существованию, с тобой лишен
возможности даже проститься, а между тем многое бы хотелось сказать. Слова твои о потере тобой ребенка
совершили какой-то переворот во мне. Все последние дни я все время думал об этом, и если ты еще хоть немного
любишь меня – считай своим женихом. Делаю тебе формальное предложение. Матери и Асе я уже сказал, что
считаю тебя своей невестой, уверен, что они окажут тебе какое только смогут внимание. Счастлив буду, если это
принесет тебе хоть каплю радости. Я и раньше ничем, кроме любви, не мог бы украсить твою жизнь, а теперь как
жених я не имею ровно никакой цены. Всякая другая женщина не колеблясь отвергла бы предложение человека в
моем положении, но ты не из таких. И все-таки, считая себя связанным данным тебе словом, я оставляю тебе
полную свободу ждать с решением, сколько ты захочешь. Может быть, этим я искуплю свою вину. Пишу письмо
ночью. Не знаю, когда мы увидимся, когда я опять обниму тебя и услышу божественное сопрано моей Забеллы. Не
могу представить себе жизнь без любимых людей и без оркестра!» Она опустила письмо на колени, и опять слезы
полились из ее глаз. «О, как хочется быть счастливой, хоть месяц, хоть день один! Но мне даже не поехать к нему
из-за Капеллы и концертов, которые не могу бросить, потому что жить нечем. А если ему не дадут там работать,
надо будет и ему помочь. Нет, службу бросать нельзя». Олег начал водить головой по подушке и что-то бормотать…
Она оглянулась и, что-то сообразив, поднялась и поспешно стала шарить около его изголовья. «Вот он! Хорошо, что
я вспомнила, – если бы санитары обнаружили, немедленно составили бы протокол и передали дело в гепеу». Она
спрятала револьвер в муфту и энергично задернула молнию. «Завтра же брошу его в Неву: пока он здесь, мне не
будет покоя». Она чувствовала, что, вопреки намерениям, все больше и больше привязывается к Олегу и что эта
сломленная молодая жизнь возбуждает в ней с каждым днем все больше и больше сестринского участия.
Глава двенадцатая
В начале февраля Наталье Павловне сделалось нехорошо, когда она подымалась по лестнице, возвращаясь домой.
Вызванный на квартиру старый врач, лечивший ее еще в добрые старые времена, нашел упадок сердечной
деятельности, прописал несколько сердечных средств и покой и велел несколько дней полежать. Когда мадам
раздевала ее, та проговорила, обращаясь больше к самой себе: «Попались в сети наши оба сокола… Кажется, это у
Пушкина?» И француженке ясно стало, что мысль о судьбе сыновей не оставляла ее ни на одну минуту. Аси не было
дома, когда она и вышедшая ей навстречу мадам шепнула, что бабушку пришлось уложить. Ася в первую минуту
так испугалась, что расплакалась; но после уверения старших дам, что ничего особенно-тревожного пока еще нет,
ее успокоили. Весь День ни она, ни мадам не отходили от Натальи Павловны. Вечером пришла Зинаида Глебовна с
Лелей и Нина, но, несмотря на всеобщие старания поддерживать веселую и бодрую атмосферу около постели
Натальи Павловны, отсутствие Сергея Петровича слишком остро чувствовалось, и ясно было, что как раз покоя, в
котором всегда так нуждается сердечная больная, ей нельзя дать. На третий день болезни бабушки Ася выудила,
наконец, из почтового ящика первое письмо от Сергея Петровича. Он писал: «Дорогие мои! Я все еще в дороге.
Едем очень медленно, постоянно стоим на запасных путях. Везут нас в закрытом наглухо вагоне, но сквозь решетку
окна мы, когда поблизости нет конвойных, выбрасываем письма на станциях и полустанках, в надежде, что кто-
нибудь из добрых людей их подберет и опустит. Таким образом, я уже бросил два письма к Нине и два к вам. За
меня не беспокойтесь – я здоров. Вагон, разумеется, не слишком благоустроен, зато общество самое избранное.
Очень многие из моих спутников прямо из мест заключения. Нам, более счастливым, пришлось поделиться с ними
запасом провианта, конвертов и папирос, а теперь мы договорились с одним из конвойных, чтобы он за небольшую
мзду покупал нам на наши деньги эти необходимые вещи, которые он передает, влезая на станции под вагон, через
трубу в уборной. (Извините за такую деталь.) Хорошо было бы, если б нашу компанию не разъединили, а поселили в
одном месте. Освещение в вагоне очень тусклое, темно и тряска, читать невозможно. Коротаем время в
бесконечных разговорах на самые разнообразные темы, вплоть до философских. Я организовал маленький хор, и мы
поем иногда «Очи черные, очи жгучие», «Как ныне сбирается» и другие общеизвестные песни. Посередине вагона
стоит жаровня, около которой мы греемся и на которой кипятим воду – нам ее приносят в медном чайнике три раза
в день. Я был бы почти доволен, если бы не постоянное грызущее беспокойство за всех оставшихся. Ваш Сергей».
Это письмо читала вслух Ася, так как у Натальи Павловны задевались куда-то очки; когда мадам подала их, Наталья
Павловна сказала: «Дай мне, я хочу увидеть его руку». Ася молча протянула письмо, в котором ее больше всего
поразили слова «сквозь решетку окна» – ей вспомнилась картина «Всюду жизнь». «За решетку такого человека, как
дядя Сережа!» – думала она, чувствуя, что слезы сжимают ей горло, и, отвернувшись, разглядывала давно
знакомые ширмы лионского бархата со сценами из жизни аркадских пастушков. Наталья Павловна перечитывала
письмо в полном молчании, и когда взглянула на своих домочадцев, встретилась с тревожным взглядом Аси,
устремленным на нее из-под ресниц, и озабоченными глазами француженки. Она сложила письмо и спокойно
проговорила: – Приготавливайте чай и садитесь сюда, ко мне. Ася бледная, ей надо пораньше лечь. Этими словами
она вновь установила тот градус выдержки и спокойствия, который считала необходимым. Ни разу не было
произнесено ни одного слова о том, что Сергею Петровичу никогда не разрешат вернуться, что не сегодня-завтра
Наталья Павловна получит точно такую же повестку, что двери консерватории для Аси окончательно заперты, а
средства к жизни отсутствуют. Если говорили, то только о событиях текущего дня или, напротив, о предметах, не
имеющих отношения к действительности. Мадам любила поговорку: «Il faut faire bonne mine a mauvaise jell [28]».
Казалось, фраза эта стала девизом в семье. Ася болезненно переживала в эти дни свою неприспособленность к
жизни. В течение одной недели она потерпела крах в двух попытках заработать и начала считать себя дурочкой,
неспособной к труду. Первая из этих попыток состояла в уроке музыки, который ей предложили в музыкальной
школе. Семья рабочего получила по разверстке комнату репрессированного «бывшего», посередине этой комнаты
стоял брошенный рояль, теперь бесхозный. Поселившаяся вновь семья завладела им, и старая бабушка – мать
рабочего – порешила учить музыке маленького внука. Мальчик оказался маленький, кругленький, русоголовый,
стриженный в скобку и подпоясанный ремешком – ни дать ни взять мужичок-с-ноготок! Ножки его еще не
дотягивались до педали, а пел он очень чисто и с голоса мог повторить любую музыкальную фразу. – Как приятно,
что у тебя такой тонкий слух, Витя! – радостно восклицала Ася. – Я не выношу фальшь! Мы с тобой будем песенки
петь вместе. Учительница и ученик просидели за роялем больше часа, а старая бабушка, подперев рукой щеку, с
нежностью созерцала их. – Сподобил Бог сыскать учительницу! Не напрасно я маялась. Больно уж молода, да
видать ласковая, и в роялях понимает… Пошли теперь, Господи, разумение Витеньке! Когда учительница уходила,
старушка вынесла ей коржиков собственного изготовления. Ася возвращалась сияющая: одна деталь всецело
завладела ее воображением – уходя, она столкнулась с рабочим, отцом ребенка, и увидела, как Витя тотчас же
прыгнул на сундук так, что головка его пришлась на уровне головы отца, и обвил ручонками его шею. «У меня тоже
так будет! – решила Ася. – Мой сынок будет прыгать на бабушкин кофр, который в передней. А пролетарии вовсе не
троглодиты, как уверяют бабушка и мадам, а такие же хорошие, как мы». Только когда она уже подходила к своей
квартире, ее пронзило печальное соображение: уходя из дому, она без умолку щебетала о том, сколько сможет
заработать уроком, но увлеклась слухом и голосом ребенка настолько, что подрубила сук, на котором собралась
усесться; когда выяснилось, что старушка приравнивает оплату за урок к тому, что получает сама за мытье полов,
Ася, не подумав хорошенько, брякнула: – Мне денег не надо вовсе! Ваш Витя такой способный, я буду заниматься
бесплатно! Эти великодушные фразы легко слетели с ее губ, но где, спрашивается, был ее разум? «У нас не
заплачено за квартиру и музыкальную школу; доктор велел покупать бабушке творог и сметану; мадам любит
крепкий чай, а в последнее время пьет ради экономии почти воду; мои ботинки "просят каши", если я их не починю,
то на школьном концерте не в чем будет выйти на эстраду… Ах, какая я глупая! Эти люди живут, по-видимому,
лучше нас – за один пакетик чаю для мадам стоило бы съездить на этот урок, а я от всего отказалась разом!»
Другая попытка была предпринята уже без ведома Натальи Павловны. Выходя на следующий день из подъезда, она
увидела пожилую даму, державшую закутанного младенца. Ася придержала дверь, пропуская ее пройти, и с
готовностью вызвалась подержать младенца, пока дама эта дошла до булочной и обратно. Благодаря Асю, дама
сказала, что очень устала нянчиться с внуком. – Не можете ли мне порекомендовать какую-нибудь женщину,
которая согласилась бы выносить на ежедневную прогулку нашего Алешу? – спросила она. – Возьмите меня! –
выпалила Ася и покраснела, как рак. – Вас? Это ведь ваша бабушка живет в бельэтаже по одной с нами лестнице –
вдова генерал-адъютанта, неправда ли? – Да, – шепнула Ася. И в голосе ее тотчас послышалась виноватая нота. – Я
знаю вашу бабушку в лицо. Весьма достойная дама, всегда в трауре. Разве она разрешит вам зарабатывать в
качестве няньки? – Бабушка сейчас больна, а нам очень нужны деньги. Возьмите меня, пожалуйста, я очень люблю
детей, я его не обижу. – Попробуем. Приходите завтра в три часа, если не будет метели, – было ответом. Ася
ликовала: такой легкий и приятный заработок! Под предлогом репетиции глинкинского трио, ей удалось уйти из
дому в нужный час, и вот она спускается с лестницы, бережно держа на руках укутанного бутуза. В подъезде
стояла группа молодых людей, по-видимому, студентов. – Расступитесь, товарищи, молодая мать идет! – сказал
один из них. – Ай, ай, какой хороший бутуз! – сказал другой. – Мальчик? – спросил третий. – Сын, – ответила с
важностью Ася. – Новый защитник революции, стало быть! А как имя? – Алеша. – А по батюшке? Ася встала в тупик.
Кажется, чего проще – скажи первое попавшееся имя, и все тут; но, как нарочно, все мужские имена вылетели из ее
памяти. Эта заминка была воспринята как симптом весьма специфический. – Да зачем ему отчество! – воскликнул
один из компании. – Он и без отчества будет хорош! Да здравствует товарищ Алексей, защитник мировой
революции! – Ура! – загалдели все, а один из них, положив руку на плечо Аси, сказал: – Молодец. Так именно
должна поступать истинная коммунистка. Семья – пережиток. Глаза Аси с наивным недоумением обратились на
него. «Как поступать?» – уже готово было слететь с ее языка, но она инстинктивно почувствовала, что запутывается
в нитях разговора, к тому же жест студента показался ей слишком фамильярным, она поспешила отойти в
маленький сквер напротив подъезда и села там на скамейку; Алеша широко улыбался беззубым ротиком: новая
няня, видимо, ему очень нравилась. Две пожилые женщины, сидевшие тут же, с любопытством оглядели Асю,
живой пакетик на ее руках и даже «бывшего» соболя. – Сын? – Сын. – Только со школьной скамьи – и уже мамаша! А
что, роды-то трудные были? Таз-то у вас, надо думать, узкий, а может, ребенок и лежал-то неправильно? Где
рожали-то? Широко раскрыв глаза, Ася с ужасом смотрела на них, не зная что отвечать. В эту минуту молодые люди
махнули ей за изгородью уроненной перчаткой. – Бегите, возьмите, а ребенка отдайте пока нам, –
покровительственно сказала одна из женщин, и едва Ася передала им Алешу, который сейчас же сморщился и
запищал, и выбежала из сквера, как дама, бабушка ребенка, показалась в подъезде. – Это что же такое? Вы уже
поспешили отделаться от ребенка? – и, отбирая Алешу, она прибавила: – И это девушка из порядочного дома! Ася
растерянно оглянулась и, почувствовав в этих словах что-то еще непонимаемое ею ясно, но оскорбительное для
себя, вспыхнула от обиды. Ничего не объясняя и не оправдываясь, она убежала в подъезд. Эта вторая неудача
расстроила ее больше первой, а уже подстерегало новое огорчение. Во второй половине дня она возвращалась из
музыкальной школы в сопровождении Шуры Краснокутского; этот юноша с томными глазами и изысканными
манерами, бывший лицеист, окончивший неожиданно для себя вместо лицея советскую трудовую школу, ухаживал
за Асей довольно безнадежным образом – она неизменно потешалась над каждым проявлением его любви, и ему
никак не удавалось заставить ее взглянуть серьезно на свои чувства. Сам Шура, однако, очень редко умел говорить
серьезно, что ему постоянно ставила в вину Ася. В этот раз, разговаривая очень мирно, они только что повернули с
Литейного на Пантелеймоновскую, когда высокий сумрачный человек в рабочей куртке и кепке почти столкнулся с
ними и, смерив их недоброжелательным взглядом, громко сказал: – Всех бы вас – аристократов – перевешать!
Юноша и девушка растерянно взглянули друг на друга. – Господи, что же это?! – воскликнула Ася и остановилась. –
Пойдемте, пойдемте скорей! – воскликнул Шура и повлек ее за руку. – Не оборачивайтесь! Впрочем, он не идет за
нами. Какое у него было злое лицо! – Шура, что мы ему сделали? Они ведь уже расстреляли наших отцов… Неужели
же и наше поколение надо резать и гнать? Неужели же мало крови? – Это называется классовой борьбой, Ася. Мы
хотим жить, учиться, быть счастливыми, а мы уже приговорены – вопрос о сроках только. Вот мы хватаемся, кто за
иностранные языки, кто за науку, наша образованность пока еще якорь спасения, но они хотят иметь свои кадры
«от станка», и когда создадут их – нас, бывших, будут выкорчевывать, как пни в лесу. – Шура, да в чем же мы
виноваты? Мне, когда началась революция, было семь лет, а вам десять. И еще, как мог он знать, кто мы? Если бы
мы прогремели мимо в золоченой карете, но мы – как все, мы одеты ничуть не лучше окружающих! Он прижал к
себе ее локоть: – Тут не нужно кареты, Ася! Вас выдает ваше лицо – оно слишком благородного чекана. Я всегда
повторяю вам, что у вас облик сугубо контрреволюционный. А мой вид… да мой вид тоже очень характерный!
Недавно я зашел в кондитерскую, а продавщица говорит: «Вид господский, килограммный, а покупаете вовсе
незаметную малость». Ася засмеялась, а потом сказала: – Милый килограммный Шура, мне очень грустно! – Не
расстраивайтесь, Ася! Я для вас все на свете готов сделать – даже перевернуть земной шар! В глазах Аси мелькнул
шаловливый огонек: – Шура, переверните земной шар, пожалуйста! Не можете? Вот и попались! Вы очень, очень
добрый и милый, но вы любите говорить расплывчатые ничего не значащие фразы, а я, хоть и совсем несерьезная,
пустых разговоров все-таки не терплю! Она ничего не сказала дома о страшном человеке, который хотел увидеть ее
повешенной, но не могла отделаться от жуткого впечатления… ее – Асю! – повесить на трех столбах с
перекладиной… За что? В этот вечер неожиданно раздался звонок – редкость в опальном доме. И когда
любопытный носик выглянул в переднюю, глазам представилась невысокая худощавая фигура молодого скрипача-
еврея из музыкальной школы. – Доди Шифман! – радостно воскликнула Ася и вылетела в переднюю. – Здравствуйте,
Ася! Я пришел сообщить, что репетиция нашего трио состоится не в пятницу, а завтра; заведующий
инструментальным классом поручил мне вас предуведомить. И еще… у меня вот случайно билеты в «Паризиану»,
идет хороший фильм… Не пойдете ли вы со мной? – застенчиво пробормотал юноша. – С удовольствием, конечно,
пойду! – Ася подпрыгнула и уже схватилась за пальто, но, обернувшись на француженку, встретилась с ее суровым
взглядом. – Вы разрешите мне, мадам? Или следует спросить бабушку? – Растерянно пролепетала она. – Laissez-moi
parter moi-meme avec M-me votre grande mere [29],- ледяным тоном отчеканила француженка и вышла. Напрасно