Викентий Викентьевич Вересаев
Том 2. Повести и рассказы
Собрание сочинений в пяти томах – 2
Викентий Викентьевич Вересаев
Собрание сочинений в пяти томах
Том 2. Повести и рассказы
На повороте*
I
Токарева встретили на вокзале его сестра Таня и фельдшерица земской больницы Варвара Васильевна Изворова. Токарев оглядывал Таню и в десятый раз повторял:
– Вот уж не ждал‑то, что увижу тебя здесь.
Варвара Васильевна сказала:
– А какая досадная вещь вышла… Я вам писала, – директор банка обещал мне немедленно дать вам место в банке, как только приедете. Вчера захожу к нему, – оказывается, он совсем неожиданно уехал за границу В Карлсбаде у него опасно заболела дочь. Спрашивала я помощника директора, ему он ничего не говорил о вас. Такая досада. Придется вам ждать, пока воротится директор.
Варвара Васильевна говорила извиняющимся голосом, как будто была виновата в неожиданном отъезде директора. Токарев улыбнулся ее тону.
– Так ведь не на год же уехал директор?
– Нет, конечно. На месяц, самое большее – на два А покамест, знаете что? Поедемте к нам в деревню. Я с завтрашнего числа получаю в больнице отпуск, нынче или завтра приедут из деревни лошади.
Токарев радостно воскликнул:
– Варвара Васильевна, да ведь это превосходно. Чего ж вы за меня огорчаетесь? Пожить в деревне – лучшего я бы и сам для себя не придумал…
Подошел носильщик с вещами.
– Куда прикажете извозчика брать?
Токарев веселый и оживленный, взял ремни с пледом.
– Какая у вас тут есть гостиница недорогая?
– Ну, вот еще, зачем гостиница? – встрепенулась Таня. – Остановишься у нас в колонии.
Токарев поднял брови.
|
|
– В колонии?.. Посмотрим, что за колония.
Они вышли из вокзала. Варвара Васильевна сказала:
– Поезжайте, господа. А мне нужно еще забежать в больницу, сделать две перевязки. Я сейчас буду у вас.
Токарев и Таня сели на извозчика и поехали к городу. Солнце садилось, над шоссе стояла золотистая пыль, и сам воздух казался от нее золотым. Токарев, улыбаясь, смотрел на Таню.
– Расскажи ты мне толком, как ты сюда попала. В феврале последний раз написала из Петербурга и после этого как в воду канула.
– Я тебе говорила, всю весну мы пробыли тут на голоде, в Артемьевском уезде. Ну, я тебе скажу, – и насмотрелись. Жутко вспомнить. До июня пробыли там и все просадили, у кого какие были деньги; то есть, понимаешь, ни гроша ни у кого не осталось. Ну, вот и пошли в Томилинск.
– Пошли?
– Где шли, где на товарном поезде ехали… Очень было весело. Здесь раздобыли работы, – кто по статистике, кто уроков. Живем все вместе, – целый, брат, дом нанимаем. За три рубля в месяц. Вот увидишь, славные подобрались ребята.
– Я кое‑что слышал о твоей деятельности на голоде. В вагоне я разговорился с одним земским врачом, – Рассудин, кажется, фамилия. Он мне много рассказывал про тебя.
– Рассудин? Что, что он говорил? – быстро спросила Таня и с любопытством подняла голову. Ее большие глаза самолюбиво заблестели.
Токарев лукаво улыбнулся.
– Одним словом, одобрял. А передавать не стану, – загордишься… А скажи ты мне лучше вот что: когда ты уехала на голод?
– В марте месяце.
– Как же ты с экзаменами устроилась? Перешла на следующий курс?
– Я уж зимою вышла с курсов.
|
|
– Вы‑ышла? – протянул Токарев и замолчал. – Почему? – коротко спросил он.
– На что они мне. Курсы важны только вначале, чтоб приобрести знакомства, попасть в известную среду А раз это уж есть, то что в них?
Токарев потемнел.
– Странно… Курсы, во всяком случае, дают систематическое знание.
Таня рассмеялась.
– Систематическое знание… Диплом они дают, а не систематическое знание. Мне не шестнадцать лет, я и без профессорской указки сумею приобрести знания.
– Я не понимаю, ведь тебе всего один год оставался до окончания, – раздраженно сказал Токарев. – Что помещал бы тебе диплом? Кто знает, что может случиться в будущем, – почему его не иметь на всякий случай?
– Господи, как это скучно – о будущем думать. Не боюсь я никакого будущего, всегда сумею прожить и без диплома. Ведь тебе вот тоже оставался всего год до диплома, – не получил, и что ж? Большая от этого беда?
Токарев нахмурился и молчал.
Пролетка переваливалась из ямы в яму по немощеной, изрытой промоинами улице. Под заборами, в бурьяне, валялись дохлые кошки и арбузные корки. Пролетка остановилась у покосившихся ворот небольшого дома. На скамеечке сидел подслеповатый, бритый старик в жилетке и железных очках. Таня крикнула:
– Иван Финогеныч, пожалуйста, откройте нам ворота.
Старик оглядел пролетку и молча пошел отпирать. Они въехали на заросший муравкою двор. В его углу, около садовой калитки, стоял крохотный флигелек. На крыльцо вышли два студента.
Токарев и Таня сошли наземь. Таня сказала:
– Знакомьтесь, господа. Это мой брат, я вам о нем говорила.
Студенты, немного стесняясь, назвали себя и пожали Токареву руку.
|
|
– Шеметов.
– Борисоглебский.
Шеметов, стройный парень в синей рубашке, исподлобья взглянул на Токарева.
– Давайте‑ка, я вам снесу. – Взял из его рук чемодан и удивился. – У‑ух, тяжелый какой.
Огромный Борисоглебский крутил на подбородке жесткие черные волосики. Заикаясь, он спросил:
– Чай будете пить? Сейчас запалим самоварчик.
Вошли через сенцы в тесную комнату с грязными, полуоборванными обоями. Везде валялись книги. К стене были пришпилены булавками портреты Маркса, Чернышевского и Горького.
Шеметов ушел за булками и закусками. Борисоглебский возился в сенцах с самоваром.
Таня села на кровать.
– Ну, вот тебе наша колония… Третьего, Вегнера, еще нету, – ушел куда‑то… Она помолчала.
– Ну, расскажи же, что ты поделывал в Пожарске?
У Токарева еще не совсем прошло враждебное чувство к Тане. Он неохотно ответил:
– Да нечего рассказывать. Приехал туда из ссылки, служил в управлении железной дороги, ты знаешь. Прослужил год, штаты сократили, я и остался на мели.
– Ну, а что за народ там?
– Никакого «народу» нет, одни лишь обыватели. Скука, тишь, только книгами и спасался. Совершенно мертвый городишко.
Воротился из булочной Шеметов. В сенцах раздался его ворчливый голос:
– Несчастное дитя природы, он все тут с самоваром киснет… Пусти.
– Погоди, углей надо подкинуть, – возразил Борисоглебский.
– Уйди, постылый. «Углей»! Углей довольно, нужно сапогом раздуть… Вот так. Видал? Э, как пошла… «Угле‑ей»…
Таня слушала, улыбаясь.
– Милый парень этот Шеметов. Смотрит исподлобья, голос свирепый, а такая мягкая, деликатная душа. На голоде Вегнер заболел у нас сыпным тифом. Посмотрел бы ты, как он за ним ухаживал: словно мать.
Самовар подали. Сели пить чай.
Пришла Варвара Васильевна вместе с Вегнером. Невысокий и сутулый, с впалою грудью, Вегнер с застенчивою улыбкою пожал руку Токареву и молча сел за чай. Варвара Васильевна с торжеством объявила:
– Сейчас спасла Вегнера от расторгуевских собак. Подхожу к углу, вижу, – собаки его окружили, заливаются, а он стоит и собирается применить свой способ. Еле успела ему помешать.
Все засмеялись. Токарев спросил:
– А что это за способ?
– У него свой особенный способ есть отпугивать собак, самый верный. Если бросится собака, нужно только присесть на корточки и грозно взглянуть ей в глаза – она сейчас же подожмет хвост и убежит.
– Только никак он себе грозного взгляда не может выработать, – заметил Шеметов.
– В этом‑то его и горе… Недавно, на голоде, пошел он к лавочнику покупать соли для своей столовой. Выскочила громадная собака; он присел на корточки и грозно взглянул ей в глаза, а она как цапнет его за нос.
Вегнер с улыбкой качал головою.
– Как все точно! Я только говорил вам, что слышал на голоде от одного пономаря о таком способе. А вы каждый день рассказываете, как будто все это и вправду было, – даже знаете, что именно я шел покупать к какому‑то лавочнику.
– И завтра будет рассказано так же, – неумолимо сказала Варвара Васильевна.
Темнело. Сменили второй самовар. В маленькие окна тянуло из сада росистою свежестью и запахом спелых вишен. Токарев взял со стола продолговатую серенькую книжку и стал просматривать. Это были протоколы недавнего ганноверского съезда немецкой социал‑демократической партии[1].
Таня заглянула, какую он взял книжку.
– Вот. Правда, характерно? Весь съезд целиком был посвящен книжонке Бернштейна… Нечего было больше делать.
Токарев перевертывал страницы книжки и сдержанно возразил:
– По‑моему, Бернштейн над очень многим заставляет задуматься.
Таня изумилась.
– Господи, Володя! Ну, над чем он может заставить задуматься? Ведь это просто банкрот – успокоившийся, присмиревший и трусливый. И ведь до чего он гаденько‑труслив: у него даже не хватает мужества прямо отречься от прежних «мечтаний»…
– Не вижу у него трусости. Напротив, нужно было большое мужество, чтобы выступить с такою книгою. И ни от каких мечтаний он не отказывается, он восстает только против трескучих фраз.
Вегнер слегка покраснел и, пощипывая бородку, спросил:
– Но этого‑то вы не будете отрицать, что он – филистер до мозга костей?
– Я этого не отрицаю, – поспешно сказал Токарев. – Но это нисколько не мешает быть его книге по существу глубоко верною. Филистерство остается при авторе, а в книге его все‑таки больше настоящего, реалистического марксизма, чем в правоверном марксизме.
Таня насмешливо улыбнулась.
– Удивительное дело. Ты согласен, что он насквозь пропитан филистерством; как же это филистерство может не отражаться на самой сути его построений? Как будто филистерство – это так себе, маленький придаток, который не стоит ни в какой связи с остальным.
Спор разгорелся жестокий. Вмешались другие, и было столько мнений, сколько спорящих. Таня спорила резко, насмешливо, не брезгала софизмами и переиначиванием слов противника. Ее большие глаза с суровою враждою смотрели на Токарева и на всех, кто хоть сколько‑нибудь высказывался за ненавистного ей Бернштейна. Было уж за полночь, в комнате стоял душный табачный дым, а в окна тянуло свежею и глубокою тишиною спавшей ночи.
Варвара Васильевна взглянула на часы и всполошилась.
– Господи, мне уж давно пора в больницу С двенадцати часов начинается мое дежурство, а теперь уж двадцать минут первого. Прощайте, господа!
Она поспешно надела шляпу, протянула руку Токареву.
– Приходите завтра, я с двенадцати часов буду свободна. – И быстро ушла.
– Ну, пора бы уж и спать, – сказал Токарев. – Правду говоря, голова трещит с дороги.
Он беспомощно огляделся: где его могут тут положить?
– Мы вам сейчас устроим постель, – сказал Шеметов и встал.
Таня опять стала милою и радушною. Она воскликнула:
– Нет, нет, не надо. У вас тут клопов много. Он у меня наверху будет спать, а я пойду ночевать к Варе. Пойдем, Володя.
По крутой лесенке из сенец они поднялись наверх. В крохотной комнатке было жарко от железной крыши и душно, как в бане. Книги и статистические листки валялись на полу, на стульях, на кровати. На столе лежала черная юбка. Таня поспешно повесила ее на гвоздь.
– Ну, вот тебе комната… Тебе не будет жестко спать? – спросила Таня и пощупала рукою свою кровать.
Токарев был приятно возбужден спором и общей атмосферой, от которой уж стал отвыкать. Он рассеянно ответил:
– Нет, ничего.
– Ну, спи… Прощай.
Таня пошла к двери. Вспомнила что‑то и остановилась.
– Да, вот что. Не возьмешься ли ты обделать тут одно дельце?
Токарев насторожился.
– Что такое?
– Видишь ли… Какое впечатление произвела на тебя Варвара Васильевна?
– Право, не могу сказать, – я ее слишком мало видел.
– Она очень живой человек и дельный. Между тем вот уж третий год киснет тут в Томилинске, в больнице, – отслуживает земскую стипендию. Ей положительно невозможно здесь оставаться, необходимо перетащить ее в Петербург.
– Ну, да… Но что же я тут могу сделать?
– Видишь ли, мне говорила Варя, ты знал в Петербурге ее двоюродную сестру Засецкую; она кончила на фельдшерских курсах двумя годами раньше Вари. Так вот, эта Засецкая теперь замужем здесь за членом управы Будиновским – либеральный земец, влиятельный человек. Познакомься с ними, они как раз третьего дня приехали на неделю из деревни. Ты человек солидный. Подействуй на Будиновского, уговори его, чтоб Варе сократили срок службы в земстве.
– Она что же, сама хочет этого?
– Ей ничего об этом и говорить не нужно. Она такая щепетильная, ни за что не согласится.
– Вот странно. Какое же мы имеем право без ее разрешения хлопотать за нее?
– Ах ты, господи! – Таня досадливо передернула плечами и быстро прошлась по комнате. – Ну, я не знаю, – как хочешь, а здесь ей невозможно оставаться. Я прямо не могу с этим примириться.
– Проведать Засецкую я не прочь, мне интересно повидать ее. Но хлопотать за Варвару Васильевну без ее разрешения – это, по‑моему, бесцеремонно прежде всего по отношению к ней же самой… А скажи, пожалуйста, я и не знал, что Варвара Васильевна получала стипендию; ведь ее родители – богатые люди, имеют имение под Томилинском.
– Да, только оно все в долгах, усадьба разваливается, отец сильно в карты играет. Они только наружно богаты… Ну, однако, прощай. Спи… Так завтра мы все‑таки пойдем к Будиновским.
Таня ушла. Токарев сел на окно, закурил папироску. Росистый сад, облитый лунным светом, словно замер. Было очень тихо. Только изредка полно и увесисто шлепалось о землю упавшее с дерева яблоко. Вдали кричали петухи.
Варвара Васильевна произвела на Токарева довольно бледное и расхолаживающее впечатление. А между тем в Пожарске и раньше – в Вятской губернии он думал о ней с сладким и захватывающим чувством. В Петербурге они были хорошо знакомы. Время стояло горячее, волна общественного настроения начинала подниматься все выше, они не заметили, как сближение их стало чем‑то большим, чем дружба. Однажды вечером, вдруг, в неожиданном порыве, Токарев высказал Варваре Васильевне то, что он к ней чувствовал; Варвара Васильевна резко и испуганно отшатнулась и с этого времени стала все больше замыкаться и отдаляться от Токарева. А между тем он чувствовал, что и она любит его… Вскоре Токарева арестовали, потом сослали в Вятскую губернию. Они все время переписывались, и в этой переписке образ Варвары Васильевны делался для него все светлее, чище и дороже. Теперь, увидев ее, он почувствовал разочарование. Идеальный образ, увеличенный расстоянием, оделся плотью и превратился в обыкновенную девушку, – к тому же бледную, похудевшую и постаревшую; только лицо ее, строгое и красивое, немножко подходило к прежней мечте.
Токарев начал раздеваться. Сел на кровать, чтоб снять ботинки, уперся в нее руками – и остановился.
– Одна‑ако!.. – Он поднял одеяло и простыни. На сосновых подставках лежали три неоструганных доски, покрытые тонким солдатским сукном, – и больше ничего, это была вся постель.
Токарев расхохотался. Он вспомнил, как Таня спрашивала: «Не жестко будет тебе?»
– Да, «не жестко», – громко сказал он, щупая ладонью твердые доски. Охватило горячее умиление к Тане; видимо, ей самой это действительно не жестко; она заботилась, чтоб ему было поудобнее; он сказал: «Не будет жестко», – и она успокоилась.
Токарев развязал свои ремни, уложил на доски пальто, подушки, плед, все, что было в комнате из Таниной одежды, и кое‑как устроил сносную постель. Все улыбаясь, он потушил свечу и лег.
Прошел час, другой, – Токарев не мог заснуть. Было душно, кусали комары и мошки, жесткие Танины простыни терли тело. Наложенные вместо тюфяка вещи образовали в постели бугры, и никак нельзя было удобно улечься. Хотелось пить, а воды не было. Токарев лежал потный, угрюмый и злой и вспоминал свою уютную квартиру в Пожарске. Опять он бездомен. Будущее темно и неверно, и что хорошего может он ждать от этого будущего?
II
В широком коридоре больницы пахло валерианкой и мятой. Таня постучала в небольшую белую дверь. Ответа не было. Она отворила дверь. Комната была пуста.
– Ну, так я и думала. Вари еще нет. А уж второй час. Наверно, помогает кому‑нибудь управляться. Я положительно не видывала, чтоб человек когда‑нибудь так работал. С утра до ночи возится с больными, все служащие выезжают на ней и сваливают на нее всю работу, а она и в ус себе не дует.
Комната была большая и чистая, два окна выходили в больничный сад.
Токарев сел в кресло и закурил папиросу. Таня прошлась по комнате, остановилась перед этажеркою и стала пересматривать книги. За дверью тонкий женский голос спросил:
– Варенька, вы у себя?
Таня поморщилась.
– Ее нет здесь.
В комнату, с книжкою в руках, вошла молодая девушка в сером платье – бледная, с круглыми, странно‑светлыми голубыми глазами. Токарев поднялся с кресла. – Здравствуйте, Татьяна Николаевна. Варенька скоро придет?
– Не знаю я, – хмуро ответила Таня.
Девушка растерянно поглядывала на Токарева. Таня пробурчала:
– Мой брат. Ольга Петровна Темпераментова.
Темпераментова почтительно пожала руку Токарева.
– Я очень рада, мне Варенька столько рассказывала про вас. Она ужасно рада, что вы перебираетесь из Пожарска в Томилинск… Я эти дни как раз вспоминала об вас: я вот читаю Варенькину книжку, Энгельса, «О происхождении семьи», с вашею надписью ей… Какая книжка, просто замечательно! Так глубоко, так ясно все изложено… Как неопровержимо доказывается правильность материализма…
Слова сыпались, как мелкие горошины, – ровные, круглые и сухие. На душе сразу стало сухо и пусто. Токарев слушал, стараясь изобразить на лице внимание. Таня села к окну и стала читать. А Ольга Петровна со своими растерянными, странно‑голубыми глазами продолжала высыпать свое восхищение от книжки.
Пришла, наконец, Варвара Васильевна. Она сняла больничный халат, поспешно вышла и воротилась с горячим кофейником. Сиделка внесла поднос с чашками.
– Ну, слава богу. Свободна, – облегченно вздохнула Варвара Васильевна и села на кровать.
– Долгонько вы «освобождались», – с улыбкой заметил Токарев.
Темпераментова влюбленными глазами следила за Варварой Васильевной.
– Ведь вы не знаете, Варенька такая добросовестная. Всем ей нужно помочь, за всем присмотреть. Главный доктор прямо говорит, что ею держится вся больница…
– Варя, пойдемте сейчас к Будиновским, – прервала Таня. – Володя хотел бы повидать Марью Михайловну.
– Отлично. Сейчас после кофе и пойдем.
Сели пить кофе. Ольга Петровна сыпала своим пустым разговором, время шло томительно и угнетающе. Все поспешили кончить.
Вышли на улицу. Таня шла, нахмуренная и злая.
– По‑моему, это профанация Энгельса – давать его читать таким госпожам. Не понимаю, чего вы возитесь с нею. Ведь пять минут пробыть с нею – это каторга.
– Скучновата она, верно, – согласилась Варвара Васильевна. – Да и навязчива немножко. А все‑таки она очень хороший человек… и несчастный. С утра до ночи бегает по урокам, на ее руках больной отец и целая куча сестренок; из‑за этого не пошла на курсы…
На тихой Старо‑Дворянской улице серел широкий дом с большими окнами. Густые ясени через забор сада раскинули над тротуаром темный навес. Варвара Васильевна позвонила. Вошли в прихожую. В дверях залы появилась молодая дама в светлой блузе – белая и полная, с красивыми синими глазами.
– А‑а, Варенька! Редкий гость. – Она радостно поцеловалась с Варварой Васильевной. Потом с недоумевающею улыбкою прищурила близорукие глаза на Токарева.
– Не узнаете, Марья Михайловна? – улыбнулся Токарев.
– Ах, господи, да это Владимир Николаевич! Я слышала от Вареньки, что вы перебираетесь в Томилинск… Как же вы изменились! Ну, здравствуйте, здравствуйте! – Она крепко, несколько раз, пожала руку Токарева. – Пойдемте, господа, в кабинет… Боря, иди сюда! К нам гости!
Мягко ступая летними башмаками, из кабинета медленно вышел высокий, плотный господин с русою бородкою, остриженною клинышком. Марья Михайловна перезнакомила всех. Вошли в просторный, прохладный кабинет.
– Это Токарев, Владимир Николаевич… Я тебе часто рассказывала про него. Приятелями были в Петербурге.
На дубовом письменном столе в порядке лежали книги и бумаги. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь жалюзи, весело играли на зеленом сукне стола и на яркой бронзе письменных принадлежностей. У окон величественные латании, нежные ареки и кенции переплетали узоры своих листьев. В кабинете было комфортно и уютно.
– Я слышал, вы переселяетесь к нам в Томилинск? – медленно спросил Будиновский, глядя на Токарева спокойными, серьезными глазами.
Он стал расспрашивать Токарева о его прежней жизни, слушал и сочувственно кивал головою. Токарев рассказывал, а сам приглядывался к Марье Михайловне. В Петербурге, курсисткой, она была тоненькая и худенькая, с большими, чудесными глазами, полными беспокойства и вопроса. Теперь глаза смотрели мягко и удовлетворенно. Красивое, полное тело под легкою блузою дышало тихим покоем.
– Да, Варвара Васильевна, я вам хотел сообщить, – вспомнил Будиновский. – Вы простите меня, но я вашего заявления до сведения управы не довел.
Варвара Васильевна нахмурилась и холодно сказала:
– Очень жаль. В таком случае я сама напишу председателю.
– Вот, Владимир Николаевич, подействуйте хоть вы на Варвару Васильевну, – с улыбкой обратился Будиновский к Токареву. – Весною на земском собрании мы единогласно постановили выразить Варваре Васильевне благодарность за ее сердечное и добросовестное отношение к больным в нашей больнице. Послали ей соответственную бумагу, а она в ответ подала мне заявление, что не нуждается в нашей благодарности… Ну как можно это делать?
– А как можно благодарить человека за то, что он исполняет взятые на себя обязанности? – резко возразила Варвара Васильевна. – Благодарят за самое обыкновенное исполнение своих обязанностей! Да ведь это дико! Этак скоро дождешься еще благодарности за то, что не обворовываешь больных и не берешь с них взяток!
Будиновский улыбался, забавляясь ее негодованием.
– Мы благодарили вас именно за особенное отношение к своим обязанностям, а не за обычное, формальное; отзвонил, и с колокольни долой!
– Ну, не стоит об этом говорить! Дело само по себе слишком ясно. Я работаю вовсе не для вашего земского собрания, и мне решительно все равно, одобряет оно меня или порицает.
В ее голосе зазвенели слезы обиды. Она быстро прошлась по кабинету и, закусив губу, остановилась у окна. Будиновский посмеивался. Токареву тоже было немножко смешно. Таня слушала, внимательно насторожившись, глаза ее блестели; у нее создавался новый план.
Вошла горничная и доложила, что подано кушать. Марья Михайловна встала.
– Господа, пойдемте обедать!
Направились в столовую. Таня отстала от других и остановила Будиновского.
– Борис Александрович, мне нужно с вами поговорить.
Будиновский с удивлением посмотрел на Таню и любезно сказал:
– Пожалуйста! В чем дело?
– Видите ли… Вы сейчас рассказывали, как довольна управа службою Варвары Васильевны. Ей еще год нужно отслужить стипендию… Нельзя ли, во внимание к ее выдающейся деятельности, устроить так, чтоб простить ей этот год?
Будиновский, наклонив голову, внимательно слушал.
– Я не совсем вас понимаю… Зачем ей это нужно?
– Затем, что тогда она может уехать отсюда, – в Петербург, например. Ее только отслуживание стипендии и удерживает здесь.
– Я этого не знал.
Будиновский в замешательстве погладил бородку и медленно прошелся по кабинету.
– Откровенно говоря, мне сделать это чрезвычайно неудобно. Вы знаете, Варвара Васильевна – двоюродная сестра моей жены. На меня и так все косятся за мой последний доклад о недостатках постановки народного образования в нашей губернии; если же я предложу сделать, что вы желаете, то все скажут, что я «радею родному человечку»[2].
– Господи, стоит на это обращать внимание!
– Очень даже стоит, – серьезно возразил Будиновский.
– Что же теперь делать? – Таня задумалась. Вот что: тогда познакомьте меня с каким‑нибудь другим влиятельным членом управы.
«Вот неугомонная!» – подумал Будиновский и неохотно ответил:
– Сейчас все разъехались из города. Раньше осени все равно ничего нельзя сделать.
– Господа! Идите же обедать! – крикнула из столовой Марья Михайловна.
Таня быстро сказала:
– Только, пожалуйста, не говорите Варе о нашем разговоре.
Они пошли в столовую. По тарелкам уж была разлита ботвинья с розовыми ломтиками лососины и прозрачными кусочками льда. На конце стола сидел рядом с бонной шестилетний сын Будиновских, в матроске, с мягкими, длинными и кудрявыми волосами. Он с любопытством глядел на Токарева и вдруг спросил:
– Зачем у тебя синие очки?
– Ах, Кока, ну что тебе за дело? – рассмеялась Марья Михайловна. – У дяди глазки болят.
– Глазки болят… Тогда нужно компрессы, – уверенно сказал Кока.
– Какой опытный окулист! – улыбнулся Будиновский Токареву.
Марья Михайловна вздохнула.
– Да, тут станешь опытным!.. Всю эту зиму он у нас прохворал глазами; должно быть, простудился прошлым летом, когда мы ездили по Волге. Пришлось к профессорам возить его в Москву… Такой комичный мальчугашка! – Она засмеялась. – Представьте себе: едем мы по Волге на пароходе, стоим на палубе. Я говорю. «Ну, Кока, я сейчас возьму папу за ноги и брошу в Волгу!..» А он отвечает: «Ах, мама, пожалуйста, не делай этого! Я ужасно не люблю, когда папу берут за ноги и бросают в Волгу!..»
Все рассмеялись. Кока, ухмыляясь, оглядывал смеющихся.
В передней раздался звонок. Вошел красивый студент в серой тужурке, с ним молодая девушка – розовая, с длинною косою. Это приехали за Варварой Васильевной из деревни ее брат Сергей и сестра Катя.
Сергей, только что вошел, быстро спросил:
– Получила отпуск?
– Получила!
– Чудесно! Значит, едем!
– Сережа, Катя! Садитесь скорей, ешьте ботвинью! – сказала Марья Михайловна.
Пришедшие поздоровались. Сергей крепко и радостно пожал руку Токареву, – видимо, он уж слышал о нем от сестры.
– А мы с Катей приехали, сунулись к тебе, – обратился Сергей к Варваре Васильевне. – Тебя нету, сидит только девица эта… Как ее? С психологической такой фамилией. Сказала, что вы сюда пошли… Ну, а ты, шиш, как поживаешь? – спросил он Коку. – Дифтеритом не заразился еще? Пора бы, брат, пора бы тебе схватить хороший дифтеритик.
– Ах, Сережа, ну что это такое?! – воскликнула Марья Михайловна.
– Нет, ей‑богу, следовало бы ему заразиться! Живут в деревне, мать – по образованию фельдшерица и не позволяет бабам приносить к себе больных ребят, – заразят ее Коку!
Марья Михайловна заволновалась.
– Ну, Сережа, мы лучше об этом не будем говорить! Я не могу заниматься общественными делами. Женщина, имея детей, должна жить для них – это мое глубокое убеждение.
Сергей изумленно вытаращил глаза.
– Какое же это общественное дело – каломелю или хинину дать ребенку?
– Мы делаем для народа все, что можем. Благодаря Борису в нашем уезде прибавлено восемь новых фельдшерских пунктов, увеличена сумма, отпускаемая на лекарства… Мы за это имеем право не подвергать опасности Коку. Я могу жертвовать собою, а не ребенком… Владимир Николаевич, что ж вы себе лафиту не наливаете? Боря, налей Владимиру Николаевичу… Нет, право, эта молодежь – такая всегда прямолинейная, – обратилась она к Токареву. – Недавно продали мы наше мценское имение, – только одни расходы с ним. Сережа смеется: будете, говорит, теперь стричь купоны?.. Я решительно не понимаю, – что ж дурного в том, чтоб купоны стричь? Почему это хуже, чем хозяйничать в имении?
– Я ничего против купонов не имею, – возразил Сергей с легкой улыбкой. – Но Борису Александровичу не восемьдесят лет, чтобы сидеть на ворохе бумаг и резать купоны.
– Это все равно. Мы не имеем права рисковать капиталом.
– Почему так?
Марья Михайловна поправила кольца на белых, мягких пальцах.
– Деньги от мценского имения целиком должны остаться для Коки.
После цыплят подали мороженое, потом кофе. Сергей перешептывался с Таней. Будиновский курил сигару и своим медленным, слегка меланхолическим голосом рассказывал Токареву об учрежденном им в Томилинске обществе трезвости.
– А какую прекрасную публичную лекцию в пользу этого общества прочел у нас недавно Осьмериков, Алексей Кузьмич, – обратилась Марья Михайловна к Токареву. – О рентгеновских лучах… Это учитель гимназии нашей, – такой талантливый человек, удивительно! И как его дети любят! Вот, если бы у нас все такие учителя были, я бы не боялась отдать Коку в гимназию.
– Действительно, удивительно дети его любят, – сказала Варвара Васильевна. – Весною встретилась я с ним на улице, идет в целой толпе гимназистиков. Разговариваю с ним, а мальчуган сзади стоит и тихо, любовно гладит его рукою по рукаву… Так жалко его, беднягу, – в злейшей чахотке человек.