Порой подсудимые выражали свое презрение к суду насмешливым молчанием или громкими яростными выкриками. Когда Игнатий Музиль (брат Николая Рогдаева) предстал перед судом – его задержали в лесу под Нижним Новгородом, при нем была анархистская литература, – он отказался признавать суд и вставать перед ним. Точно так же осужденный террорист из Одессы Лев Алешкер назвал свой процесс «фарсом» и с суровой критикой обрушился на судей, которые приговорили его. «Это вы должны были сидеть на скамье подсудимых! – воскликнул он. – Долой всех вас! Гнусные висельники! Да здравствует анархия!» В ожидании казни Алешкер написал выразительное завещание, в котором предсказывал приход анархистского золотого века: «Рабство, бедность, слабости и невежество – все эти вечные узы человечества – будут сломаны и отброшены. Центром природы станет человек. Земля и ее плоды будут послушно служить всем. Оружие перестанет быть мерилом силы, а золото – мерилом богатства; сильными будут считаться те, у кого хватит смелости одержать верх над природой, а богатством – обладание вещами, которые считаются полезными. Такой мир и будет назван «Анархия». В нем не будет ни замков, ни хозяев и рабов. Жизнь будет открыта для всех. Каждый будет брать то, что ему необходимо, – это и есть идеал анархистов. И когда он придет, люди будут жить мудро и счастливо. Массы примут участие в создании этого рая на земле».
Самыми известными из процессов анархистов были те, на которых судили одесских «безмотивников», в декабре 1905 года бросивших бомбу в кафе Либмана, и группу «Безначалие» из Санкт‑Петербурга, которую в 1906 году захватила полиция. По делу в кафе Либмана перед судом предстали пятеро молодых мужчин и женщин. (Шестой участник Н.М. Эрделевский был схвачен после того, как ранил четырех полицейских, но ему удалось сбежать и скрыться в Швейцарии, где он помог организовать отделение «Черного знамени», получившее название «Бунтарь».) Все пятеро были быстро приговорены, троим из них вынесли смертный приговор. Моисей Метс, столяр по профессии, которому исполнился двадцать один год, отказался признавать за собой уголовную вину, хотя с готовностью согласился, что именно он бросал бомбу в кафе «с целью убить в нем эксплуататоров». Метс рассказал суду, что его группа хотела, ни меньше ни больше, как полной переделки существующей социальной системы. Не какие‑то частичные реформы, а «полное уничтожение вечного рабства и эксплуатации». Буржуазия, без сомнения, будет танцевать на его могиле, продолжил Метс, но «безмотивники» были только первым глотком весеннего воздуха. Будут и другие, заявил он, которые отбросят «ваши привилегии и вашу ленивую праздность, вашу роскошь и вашу власть. Смерть и разрушение всему буржуазному порядку! Да здравствует революционная классовая борьба угнетенных! Да здравствуют анархизм и коммунизм!» Через две недели после процесса Метс пошел на виселицу вместе с двумя своими товарищами – юношей восемнадцати лет и двадцатидвухлетней девушкой[10].
|
|
Двое других осужденных получили длинные тюремные сроки. Самая старшая из этой группы Ольга Таратута, которой было около тридцати пяти лет, вступила в социал‑демократическую партию в Екатеринославе в 1898 году, когда она только создавалась, а затем перешла в лагерь анархистов. Приговоренная к семнадцати годам заключения, Таратута вырвалась из Одесской тюрьмы и добралась до Женевы, где вступила в ассоциацию Эрделевского «Бунтарь». Но умиротворенная жизнь в эмиграции не соответствовала бурному темпераменту Таратуты, скоро она вернулась к активным формам борьбы внутри России. Таратута стала членом боевого отряда анархистов‑коммунистов в ее родном Екатеринославе, но в 1908 году была арестована и приговорена к долгому сроку тюремного заключения. На этот раз сбежать ей не удалось.
|
|
13 ноября 1906 года, в тот самый день, когда были повешены трое одесских «безмотивников», в столице перед судом предстала группа «Безначалие». Подсудимые, обвиненные в хранении взрывчатки и в «принадлежности к криминальному сообществу», отказались отвечать на любые вопросы суда. Александр Колосов заявил, что, поскольку суд уже вынес решение до начала слушания, он должен просто объявить приговор, после чего им останется лишь поблагодарить судей и спокойно удалиться.
Бидбей, саркастический глава группы, не встал, когда суд назвал его имя, объяснив, что никогда не разговаривает с теми, «с кем он лично не знаком». Поэтому обвиняемые были удалены из зала суда. Бидбея приговорили к пятнадцати годам тюрьмы. Колосов, которому было назначено такое же наказание, три года спустя покончил с собой, бросившись в шахту одной из сибирских каторжных тюрем. Борис Сперанский получил всего десять лет из‑за своей молодости (к моменту суда ему было двадцать лет). Он сделал неудачную попытку побега из Шлиссельбургской крепости, из‑за чего добавил к своему сроку еще десять дополнительных лет. Закрытые сообщения из Шлиссельбурга в 1908 году сообщали, что Сперанский был избит за оскорбление тюремщика, а в другом случае тюремная охрана ранила его в обе ноги. Его конечная судьба оказалась неизвестной.
|
|
Осталось лишь рассказать о Толстом‑Ростовцеве и Владимире Ушакове. Во время заключения в Петропавловской крепости, притворившись психически больным, Ростовцев был переведен в тюремную больницу, откуда благополучно сбежал на Запад – как тридцать лет до него Кропоткин. К сожалению, Ростовцев не оставил в России свою склонность к терроризму. Он попытался ограбить банк в Монтре, но убил всего лишь несколько случайных прохожих, и швейцарской полиции пришлось спасать его от толпы, готовой линчевать преступника. В тюрьме Лозанны он облил себя керосином из лампы и сгорел заживо. Ушакову же удалось выскользнуть из полицейских сетей в Санкт‑Петербурге, и он нашел временное убежище во Львове. Прошло не так много времени, он вернулся в Россию, сначала присоединившись к боевому отряду в Екатеринославе, а потом перебравшись в Крым. Схваченный во время «экспроприации» банка в Ялте, Ушаков был доставлен в тюрьму в Севастополе, откуда попытался бежать, но, застигнутый полицией, приставил револьвер к голове и вышиб себе мозги.
Во время периода «умиротворения», который последовал за революцией 1905 года, много других известных анархистов было приговорено к длительным срокам заключения в тюрьме или пребывания на каторге. Среди них были Лазарь Гершкович и Даниил Новомирский, лидеры анархистского движения в Одессе[11], и Герман Сандомирский из киевской организации анархистов‑коммунистов. Владимир Забрежнев и Владимир Бармаш, ключевые в московском движении фигуры, были арестованы и заключены в тюрьму, но обоим удалось бежать. Забрежневу наконец удалось добраться до кружка Кропоткина, где его ждала совершенно иная жизнь – свободная от опасностей и отчаянных, безрассудных подвигов московского подполья, – но тем не менее и она требовала постоянных усилий и большой силы духа. Ясно, что 1905 год был всего лишь прелюдией, необходимой для закладки фундамента настоящей социальной революции, которая должна была последовать.
Глава 3
СИНДИКАЛИСТЫ
Пусть каждый честный человек задаст себе этот вопрос: готов ли он? Ясно ли он представляет себе ту новую организацию, к которой мы приближаемся сквозь сумятицу этих неопределенных идей о коллективной собственности и социальной солидарности? Знаком ли он с процессом – кроме полного разрушения, – который будет сопутствовать трансформации старых форм в новые?
Александр Герцен
Второй раз знакомый вопрос о терроризме всплыл в 1905 году, отчетливо подчеркивая уже заметный раскол в анархистском движении. Едва только в России началось освобождение от крепостной зависимости, как в городской России появился класс промышленных рабочих. В течение одного лишь последнего десятилетия века число заводских рабочих едва ли не удвоилось и в канун революции превышало уже три миллиона человек. Как относились анархисты к рабочему движению, находившемуся в младенческом возрасте?
Со своей стороны, группы «Безначалие» и «Черное знамя» испытывали инстинктивную враждебность к большим организациям любого сорта и с нескрываемым нетерпением относились к утомительной работе по распространению на заводах и фабриках манифестов и листовок, если только в них не шла речь о насилии рабочих по отношению к своим эксплуататорам или не содержались призывы к немедленному вооруженному восстанию. Отказываясь от сотрудничества с зарождающимися профсоюзами, как с организациями реформистскими, которые «только продлевают агонию умирающего врага» с помощью «ряда частичных побед», они предпочитали полагаться на собственные вооруженные отряды, как на инструмент для уничтожения царского режима. Хлебовольцы и анархо‑синдикалисты, с другой стороны, осуждали террористов за то, что они распыляют свои силы в ходе налетов «бей‑беги» на привилегированные классы. Они считали организованный труд мощной машиной революции – и они же положили начало синдикалистскому движению.
Доктрина революционного синдикализма возникла во Франции в 1890‑х годах и представляла собой любопытный сплав анархизма, марксизма и тред‑юнионизма. От Прудона и Бакунина, создателей анархистских традиций, французские синдикалисты унаследовали всепоглощающую ненависть к централизованному государству, острое недоверие к политикам и зачаточное представление о рабочем контроле на производстве. Еще в 60 – 70‑х годах XIX века последователи Бакунина и Прудона в I Интернационале предложили форму рабочих советов, которые должны были стать как оружием классовой борьбы против капиталистов, так и структурной основой будущего либертарианского общества.
Эта идея была подхвачена и развита Фернаном Пелетье, высокообразованным юным интеллектуалом, испытывавшим большие симпатии к анархистам, который стал выдающейся личностью в синдикалистском движении Франции в годы его создания. В начале 90‑х волна «бомбометания» в Париже вызвала глубокое разочарование в тактике терроризма, вынудив значительную часть французских анархистов войти в рабочие союзы. Многим профсоюзам это придало сильный привкус анархизма. К концу столетия они стали чувствовать себя врагами государства и отказываться от завоевания политической власти – и революционными, и парламентскими методами, – поскольку она враждебна их подлинным интересам. Вместо этого они предвидели социальную революцию, которая разрушит капиталистическую систему и создаст бесклассовое общество, где экономикой будет руководить всеобщая конфедерация профессиональных союзов.
Вторым источником синдикалистских идей, сравнимым по важности с традицией анархизма, было наследство Карла Маркса, особенно его доктрина о классовой борьбе. Как и Маркс, сторонники синдикализма возлагали надежды на уничтожение капитализма силами рабочего класса, и в центре общественных отношений, с их точки зрения, был классовый конфликт. Они видели его развитие в том, что паразиты будут уничтожены в ходе неослабной битвы, которая завершится уничтожением буржуазного мира. Классовая борьба имела истоком убогую жизнь фабричных рабочих; она обостряла их настороженность к попыткам эксплуатации и укрепляла революционную солидарность. Считая доктрину классовой борьбы основной сутью марксизма, синдикалисты осуждали манеру, с которой революционное учение Маркса было выхолощено и скомпрометировано реформистами и ревизионистами европейского социализма – те пытались смягчить социальный антагонизм с помощью процедур парламентской демократии.
Тред‑юнионизм, третий источник концепций и техники синдикализма, напоминал марксизм в том плане, что относился к отдельному рабочему как к члену класса производителей, рассматривая его как скорее экономическое, а не политическое существо. Соответственно принципиальный источник силы рабочего человека крылся в организованной солидарности класса. Но там, где Маркс побуждал рабочий класс объединяться ради политических целей и захватывать государственный аппарат, «чистые» тред‑юнионисты предпочитали концентрироваться на насущных экономических целях и задачах. Рабочие могли рассчитывать на свои силы как производители материальных ценностей и предпринимали прямые экономические действия для приобретения материальных благ. Прямые действия обычно принимали форму забастовок, демонстраций, бойкотов и саботажа. Последний включал в себя «плохую работу за плохую зарплату», безделье на рабочем месте, уничтожение машин и оборудования и буквальное соблюдение самых мелких правил и незначительных требований; тем не менее насильственные действия против бригадиров, инженеров и директоров, как правило, не одобрялись.
Синдикализм – это французское обозначение для тред‑юнионизма – отводил рабочим союзам (синдикатам) господствующую роль в жизни рабочего человека. Через прямые действия против эксплуататоров союзы могли добиться повышения заработной платы, уменьшения длительности рабочего дня и лучших условий работы. Легализованные во Франции в 1880‑х годах, синдикаты собирали вместе всех рабочих определенной профессии в данном городе или районе. Синдикаты на местах, в свою очередь, поддерживали связь в национальных федерациях и, наконец, в Генеральной конфедерации труда (ГКТ), основанной в 1895 году, – она и объединяла все синдикаты и их федерации.
После 1902 года ГКТ включила в себя также и bourses du travail. Организованные скорее по географическому принципу, а не по промышленному, bourses были местными рабочими советами, имевшими отношение ко всем тред‑юнионам данного района. Они действовали и как бюро по трудоустройству, и как общественные клубы, статистические (собирали информацию о жалованье и занятости) и культурные центры; в них были библиотеки с вечерними курсами для подготовки рабочих к будущим обязанностям в роли управляющих и техников.
Тем не менее улучшение материального положения вряд ли можно было считать конечной целью революционного синдикалистского движения во Франции. Рабочие союзы во Франции создавались не для проведения частичных реформ, не с целью социального умиротворения, а для борьбы с классовым врагом. Убежденные, что капиталистическую систему ждет неминуемый крах, рабочие лидеры отвергали такую эволюционную тактику, как, например, заключение коллективного договора или агитация за трудовое законодательство на основе того, каким образом они признают существующий порядок вещей. Чистый «экономизм» реформистских союзов, которые прилагали усилия для извлечения все большего и большего количества материальных благ у хозяев, не мог преуспеть в том, чтобы положить конец укрепившейся системе эксплуатации. Такие методы только притупляли остроту классовой борьбы.
Партизаны революционного синдикализма были убеждены, что подлинная ценность требований хлеба с маслом лежит в усилении позиций рабочего класса за счет их хозяев. Каждодневная экономическая борьба укрепляет боевой дух рабочих и готовит их к финальной схватке с капитализмом и государством. Каждая отдельная стачка на местах, каждый бойкот, каждый акт саботажа помогают рабочему классу готовиться к апогею прямых действий – всеобщей забастовке.
Генеральная стачка – это наивысший пик классовой борьбы, драматический инструмент, предназначенный для слома капиталистической системы. Кроме простого подъема жизненного уровня, миссия тред‑юнионов заключалась в том, чтобы быть движущей силой социальной революции, а также основными ячейками грядущего бесклассового общества. Отпадает необходимость в вооруженном восстании или политическом перевороте. Весь пролетариат просто откладывает свои инструменты и покидает предприятия, таким образом заставляя экономику замереть, а буржуазию капитулировать. Зрелище миллионов рабочих, объединенных в общем стремлении бросить работу, парализует волю промышленников к сопротивлению. Тред‑юнионы при этом могут взять на себя выпуск продукции и руководство экономикой.
В новом обществе рабочие союзы займут господствующее положение, они будут отвечать и за рыночную экономику и за механизм государства. Средства производства станут общей собственностью, если вообще сохранится понятие собственности. На практике различные отрасли производства подпадут под прямой контроль соответствующих рабочих союзов. ГКТ возьмет на себя ответственность за координацию экономических проблем в национальном масштабе, а также руководство общественными делами и налаживание бесперебойного функционирования всей федеральной системы.
Двое из членов кропоткинской группы «Хлеб и воля», Мария Корн и Гогелия‑Оргеиани, были среди первых в России сторонников синдикалистского символа веры. Находясь в эмиграции в Париже, они в значительной мере сформировали свои идеи из наблюдений за французской моделью общества. В 1903 году первый номер издания «Хлеб и воля» объявил всеобщую забастовку «могучим оружием» в руках рабочего класса; следующий номер приветствовал июльские беспорядки в Баку как первую стадию всеобщей забастовки в истории России. На пике революции 1905 года журнал открыто провозгласил «революционный синдикализм». Мария Корн заметила, что еще в начале столетия не существовало русского слова для обозначения понятия «саботаж» и что русские, которые используют выражение «всеобщая забастовка», похоже, говорят «на каком‑то странном, непонятном языке».
Но большая волна забастовок на юге в 1903 году и всеобщая забастовка в октябре 1905 года радикально изменили ситуацию. По мнению Корн, Россия начала учиться у революционных синдикатов Франции, которые привлекали к себе самые лучшие, самые энергичные молодые и свежие силы из лагеря анархистов. Оргеиани также ссылался на французский пример, когда шла речь о создании в России рабочих союзов, bourses du travail (скорее всего, bourses было для него чем‑то вроде «союза местных союзов»), а потом в конечном итоге – генеральной конфедерации рабочих организаций, следующей линии ГКТ. Такие рамки российского рынка труда, считал он, не только заменят капиталистическую экономику и авторитарное государство, но и революционизируют мир психологических и моральных понятий рабочих. Тред‑юнионы, говорил он, обеспечат «milieu libre», в котором психологически рождается новый мир и который обеспечит психологические условия для новой жизни.
Д.И. Новомирский, который до ареста был ведущим синдикалистом в России, точно так же ставил рабочее движение в центр всех стараний анархистов. Тем не менее, используя преимущества пребывания в Одессе, он признавал, что французская модель должна быть приспособлена к российским условиям: «Что необходимо сделать (этот вопрос он задавал в 1907 году), чтобы раз и навсегда разрушить капитализм и государство? Когда и как произойдет переход к будущему? Что надо делать именно сейчас? Нельзя сказать ничего конкретного, пусть даже мы попробуем использовать в этой связи идею всеобщей забастовки. Наша литература не приспособлена к специфической российской пропаганде и к российским условиям – и в силу этих причин она слишком абстрактна для рабочих»[12].
Тем не менее собственные синдикалистские теории Новомирского были очень близки к французскому прототипу: тред‑юнионы должны вести ежедневную экономическую борьбу, в то же время готовя рабочий класс к социальной революции, после которой тред‑юнионы станут «ячейками будущего общества рабочих». Кроме того, Новомирский воспринял от французских синдикалистов идею, что понадобится сознательное меньшинство дальновидных рабочих, которые станут побуждать к действиям инертные массы.
Исполняя роль этого «революционного меньшинства», анархо‑синдикалисты Новомирского не станут брать на себя обязанности командиров своих братьев по классу, а лишь будут прокладывать пути в революционной борьбе. Их нынешняя задача заключалась в том, чтобы уберечь тред‑юнионы от судьбы второстепенных органов политических партий. Для рабочих‑анархистов было очень существенно организовывать тайные ячейки, чтобы бороться с социалистическим «оппортунизмом» в существующих союзах. В то же самое время, чтобы привлечь неорганизованные и несознательные элементы рабочего класса, анархисты создавали свои собственные союзы и объединяли их в Всероссийском революционном союзе труда, который представлял собой версию ГКТ Новомирского.
Между 1905и 1907 годами Южно‑российская группа анархо‑синдикалистов Новомирского привлекла к себе немалое количество рабочих в больших городах Украины и Новороссии, а также интеллектуалов из среды социал‑демократов, эсэров и анархо‑коммунистов. Пусть даже утверждение, что они имеют 5000 сторонников, – явное преувеличение, последователи Новомирского включали в свои ряды кроме фабричных рабочих немало моряков и докеров припортовых районов Одессы, пекарей и портных из Екатеринослава. Его группа поддерживала тесные связи с анархистскими кругами в Москве и в других местах, создавала «организационные комиссии» для координации деятельности союзов на местах и набирала боевые отряды, чтобы иметь средства на развитие движения. «Я убежден, – заметил как‑то Иуда Рощин, – что Бог, если бы существовал, обязательно был бы синдикалистом – в противном случае Новомирского не ждал бы такой большой успех».
Кроме анархо‑синдикалистов, которые действовали главным образом на юге, анархо‑коммунисты из школы «Хлеба и воли» добивались немалых успехов в расцветающем в России рабочем движении. В Москве анархистские агитаторы доставляли листовки на заводы Замоскворечья и Пресни и на ткацкие фабрики соседних текстильных городов; анархистские ячейки на таких крупных предприятиях, как ткацкая фабрика Цинделя или электростанция, организовывали забастовки и демонстрации, а группа «Свободная коммуна», связанная с движением Новомирского, несмотря на то что она принадлежала к анархо‑коммунистам, имела определенное количество сторонников в союзе металлистов и несколько меньшее число среди типографских рабочих. В апреле 1907 года конференция анархо‑коммунистических групп Урала, которые большей частью придерживались позиции «Хлеба и воли», призвала к созданию «нелегальных межпартийных союзов» и одновременно – к участию анархистов в существующих профсоюзах, дабы противостоять разлагающему влиянию социалистов‑«оппортунистов». А тем временем в Северной Америке тысячи эмигрантов вступали в анархо‑синдикалистский Союз русских рабочих Соединенных Штатов и Канады.
На русских синдикалистов, и на родине, и в изгнании, большое впечатление произвела тенденция промышленных рабочих к самоорганизации, несмотря на неуклонное противостояние правительства. Тайные союзы вот уже тридцать лет вели нелегкое существование в России, стремясь одолеть препоны, которые ставил перед ними закон, а стачечные комитеты появились во время великих петербургских стачек текстильщиков в 1896 и 1897 годах. В 1903 году правительство позволило создание советов старейшин на промышленных предприятиях. И пусть даже избранные старейшины подлежали утверждению работодателей, само их существование говорило о важном этапе в эволюции рабочих организаций в России. Многие из таких советов на деле стали подлинными представителями рабочих в горячие дни 1905 года.
Революция также принесла свидетельства спонтанной организации рабочих комитетов на заводах и фабриках. Они играли жизненно важную в создании советов рабочих депутатов роль, сначала в таком текстильном центре, как Иваново‑Вознесенск, а потом в Санкт‑Петербурге и других городах. Тред‑юнионы также достигли заметного прогресса в 1905 году, а в марте следующего года были наконец легализованы.
Революционная атмосфера России подпитывала дух радикализма в тех рабочих организациях, которые по своему настрою были ближе к революционному синдикализму Франции или Италии, чем к эволюционному тред‑юнионизму Англии или Германии. В 1905 году рабочее движение в России было слабым и неорганизованным, его раздирали фракционность и взаимное недоверие между рабочими и интеллигентами. Не имея традиций парламентской демократии или легального профсоюзного движения, российские рабочие практически ничего не ждали ни от государства, ни от промышленников и обратились к идее «прямого действия», которую практиковали вооруженные комитеты на местах.
Концентрация рабочей силы на больших предприятиях скорее способствовала, чем мешала росту небольших рабочих комитетов, потому что большие производственные комплексы обычно делились на несколько предприятий, что обеспечивало плодородную почву для появления групп, склонных к радикальным действиям.
События 1905 года укрепили убеждения многих синдикалистских групп в спонтанном возникновении во времена острых кризисов кооперативных организаций на местах. Без сомнения, в них входили те, кто видел советы, профсоюзы и фабричные комитеты в свете кропоткинских воззрений, считая, что они являются современным выражением естественной склонности человека ко взаимной помощи и берут начало еще от племенных советов, деревенских собраний или в зачатках организованности еще более первобытных времен.
Но сторонники синдикализма, пришедшие после Кропоткина, смешивали принцип взаимной помощи с марксистской доктриной классовой борьбы. Потому что в понимании синдикалистов понятие взаимной помощи не включало в себя человечество в целом, а существовало только для представителей единственного класса, пролетариата, чья солидарность закалилась в борьбе против капиталистов. Различные рабочие организации, настаивали они, представляют собой боевые отряды, а не арбитражные суды для смягчения классовых конфликтов, как считали либералы и реформисты. Синдикалисты, например, считали, что советы должны обладать и революционными функциями, отвечающими российским условиям. Открытые для всех левых рабочих, каких бы оттенков политических воззрений они ни придерживались, советы должны были действовать как беспартийные рабочие организации, созданные «снизу» на уровне города или района с целью свержения старого режима.
Русские социал‑демократы предавали анафеме синдикалистскую концепцию советов как неполитической и неидеологической боевой организации рабочего класса. Социалисты, противостоя и ультраэкстремизму антисиндикалистов в лагере анархистов и опасаясь опасной конкуренции просиндикалистов, стремились исключить представителей обоих групп из советов, профсоюзов и рабочих комитетов. В ноябре 1905 года, когда всеобщая забастовка уже начала сходить на нет, Исполнительный комитет Петербургского Совета проголосовал за запрет всем анархистам на участие в их организации. Это решение укрепило решимость русских синдикалистов создавать свои собственные анархистские союзы, отделенные от существующих рабочих организаций и противостоящие непартийным и неидеологическим убеждениям французских синдикалистов.
В сравнении с горячим энтузиазмом Корн и Оргеиани отношение Кропоткина к синдикализму было в лучшем случае осторожным. Он сдержанно относился к советам, в которых господствовали социалисты, и рекомендовал анархистам участвовать в рабочих организациях, пока есть возможность оставаться двигателями народного восстания, не имеющими отношения к какой‑либо партии. Группа харьковских анархо‑коммунистов, сочувствующих взглядам Кропоткина, объявила, что, если советы подпадут под политический контроль социалистов, они никогда не смогут выполнить свою основную задачу как «боевая организация», ведущая тружеников «ко всеобщей забастовке и восстанию». Революционные советы, в которых доминирующее положение занимали интеллигенты – любители трескучих фраз, неминуемо превращались в кружки для парламентских дебатов. Что же до рабочих советов, то Кропоткин не разделял восторгов своих молодых сторонников и предлагал лишь оказывать им квалифицированную поддержку. Он признавал, что профсоюзы являются «естественным органом непосредственной борьбы с капитализмом и организации будущего порядка вещей», а также что всеобщая забастовка – «мощное оружие борьбы». Тем не менее в то же время он критиковал синдикалистов, как и марксистов, за то, что они мыслили лишь в понятиях промышленного пролетариата, оставляя в стороне крестьянство и его нужды. Представляя собою скромное меньшинство в преимущественно сельской России, рабочий класс не мог только своими силами совершить социальную революцию, так же как профсоюзы не способны стать зародышами анархистского содружества. По оценке Кропоткина, видение будущего у анархо‑коммунистов куда шире, чем у анархо‑синдикалистов, потому что они стремились к созданию цельного общества, в котором должны получить развитие все здоровые аспекты человеческого бытия.
В определенной степени Кропоткина также могла беспокоить синдикалистская вера в «сознательное меньшинство», в задачу которого входило разжигать энтузиазм вялого большинства. Идея революционного авангарда – пусть даже он состоял исключительно из работников физического труда – отдавала якобинством, которое было предметом ненависти для Кропоткина и слишком напоминала элитарную теорию большевизма, которую в то время разрабатывал Ленин.
Было опасно слишком полагаться на рабочие союзы и в силу другой причины: они могли найти общий язык с буржуазным миром или, что еще хуже, пасть жертвой амбициозных социалистов‑интеллектуалов. Следовательно, самой умной политикой было бы создать чисто анархистские союзы или присоединиться к непартийным союзам – с намерением привлечь их к анархизму. В любом случае анархисты должны держаться в стороне от всех объединений, которые уже приняли социалистическую платформу.
Язвительный спор об отношениях между анархизмом и синдикализмом, конечно, затронул и Россию. Мало того – он вообще угрожал расколоть анархистское движение во всей Европе на два враждебных лагеря. Этот вопрос рассматривался руководством Международного конгресса анархистов, который состоялся летом 1907 года в Амстердаме[13]. Собравшиеся услышали оживленные дебаты между Пьером Монатте, молодым французским приверженцем революционного синдикализма, и убежденным итальянским анархо‑коммунистом Эррико Малатестой. Монатте выражал экстремистскую интерпретацию места рабочего класса в мире. Ссылаясь на Амьенскую хартию, краткое изложение позиции синдикалистов, принятую ГКТ в предыдущем году, он возлагал на профсоюзы задачу преобразования буржуазного мира в рай для рабочих. Рабочие союзы, завершив борьбу по свержению капитализма и государства, возьмут на себя роль фаланг, передовых отрядов социального переустройства мира, унаследованного промышленными рабочими.