В своем красноречивом возражении Малатеста недвусмысленно намекнул, что синдикалистское внимание к пролетариату сильно отдает узколобым марксизмом. «Фундаментальная ошибка Монатте и всех революционных синдикалистов, – заявил он, – по моему мнению, заключается в чрезмерном упрощении концепции классовой борьбы». Малатеста напомнил своей аудитории, что они первым делом и прежде всего являются анархистами. И в таковом качестве их целью является эмансипация всего человечества, а не какого‑то одного класса. Борьба за его освобождение – это дело миллионов «униженных и оскорбленных» из всех областей жизни.
Глупо считать всеобщую забастовку какой‑то панацеей, продолжил Малатеста, устраняющей необходимость в вооруженном восстании всех угнетенных и подавленных. Буржуазия накопила большие запасы продовольствия и всего необходимого, а пролетариат, чтобы выжить, вынужден рассчитывать лишь на свой труд. Так каким образом пролетарии, сложившие оружие, могут надеяться поставить буржуазию на колени? Малатеста предостерег делегатов – им необходимо отказаться от наивного представления, будто рабочее движение само по себе наделит рабочий класс необыкновенной силой. Он предостерег их против участия в союзах, зараженных влиянием социалистов‑политиканов, а также посоветовал не терять представления о конечной цели – создании бесклассового общества.
Опасаясь, что синдикализм может утонуть в болоте реформизма тред‑юнионистов и бюрократизма, Малатеста предупредил своих товарищей‑анархистов, что они не должны становиться чиновниками в союзах. Если же они пропустят этот совет мимо ушей, значит, преследуют собственные корыстные интересы, а дальше – «Прощай, анархизм!». Полтора года спустя сторонники Малатесты полностью отбросили убеждение, что тред‑юнионы могут стать базовыми ячейками нового общества; как «отростки капиталистической системы», они обречены на уничтожение социальной революцией.
Среди многих выходцев из России, разделявших антисиндикалистские взгляды Малатесты, были и критики, и самым язвительным из них был Абрам Соломонович Гроссман, чернознаменец, известный в анархистском движении как Александр. Бывший эсер, Гроссман перед революцией 1905 года провел в тюрьме два года. После освобождения он уехал в Париж, где стал постоянным автором анархистского журнала «Буревестник». Под своими работами он ставил подпись «А» (скорее всего, от Александр).
В 1907 году Гроссман вернулся в Россию и стал руководителем боевой организации анархо‑коммунистов в Екатеринославе. В феврале следующего года он был застигнут жандармами на Киевском вокзале и застрелен, оказав сопротивление аресту.
В серии статей, опубликованных в «Буревестнике» в 1906 – 1907 годах, Гроссман беспощадно нападал на позиции синдикалистов. Он утверждал, что хлебовольцы находятся под влиянием французского рабочего движения и ложно сравнивают синдикализм с анархизмом. Французский синдикализм, настаивал он, был «специфическим продуктом специфических французских условий» и часто не мог быть применим к революционной ситуации в России. Вместо того чтобы готовиться к социальной революции, писал Гроссман, лидеры профсоюзов, похоже, гораздо более заинтересованы в частичных реформах; рабочие союзы отбросили свои революционные обязанности и стали этакими консервативными инструментами «для взаимного приспособления друг к другу миров пролетариата и буржуазии». «Все реформы, – заявил Гроссман, – все частичные улучшения несут в себе угрозу революционному духу трудящихся масс, содержат микробы политического соблазна».
России нужен не солидный и законопослушный тип рабочего движения, характерный для западных стран, заявил он, а «прямые революционные действия». Французские синдикалисты ведут бесконечные разговоры о всеобщей забастовке, но «суть революции – не забастовка, а массовая экспроприация». Доктрина синдикализма, продолжал Гроссман, полна «поэзии» и «легенд», самая яркая из которых описывает «сияющие перспективы» рабочих союзов в будущем мире, свободном от рабства. По всей видимости, синдикалисты забыли, что холокост анархистов уничтожит существующую социальную структуру со всеми ее организациями – и тред‑юнионы не составят исключения. «Сила анархизма, – подвел итог Гроссман, – кроется в его тотальном и радикальном отрицании всех основ существующей системы».
После безвременной смерти брата Иуда Соломонович Гроссман (он же Рощин) подхватил знамя антисиндикализма. Публикуясь в женевском журнале «Бунтарь» – он же был и его редактором, – Рощин обвинял русских синдикалистов, находящихся в эмиграции в Западной Европе в том, что они утратили представление о насущных нуждах русского рабочего движения. Их требования более высокой заработной платы и более короткого рабочего дня, говорил он, отвечали нуждам только организованной части квалифицированных рабочих, полностью отбрасывая обязательства перед люмпен‑пролетариатом, бродягами, неквалифицированными и безработными. Игнорировать отщепенцев общества было, с точки зрения Рощина, уничтожением солидарности угнетенного большинства.
Антисиндикалисты в критике своих противников не заходили так далеко, как братья Гроссман. Более сдержанный подход был свойствен молодому анархо‑коммунисту Герману Карловичу Аскарову (Якобсону) в серии статей, появившихся в 1907 – 1909 годах в «Анархисте», журнале, который издавался сначала в Женеве, а затем в Париже. Выступая под псевдонимом Оскар Буррит, Аскаров проводил резкое различие между реформистскими тред‑юнионами (профсоюзы) Англии и Германии и революционными синдикатами во Франции. Если первые были нацелены на «слияние труда и капитала», говорил он, то последние поддерживали радикальные традиции I Интернационала.
Синдикатам было чуждо эгоистическое стремление заниматься улучшением судьбы только своих членов, их конечной целью было полное разрушение государства и частной собственности, для чего они готовы были пустить в ход свое главное оружие – всеобщую забастовку. Тем не менее, как говорит Аскаров, синдикаты повторяют ту же ошибку, которая раньше решила судьбу I Интернационала. Открыв свои ряды перед рабочим людом всех цветов политического спектра, вместо того чтобы беречь цельность и однородность анархизма, они были вынуждены заниматься политиканствующими махинациями и словоблудием профсоюзных чиновников. По мнению Аскарова, тред‑юнионизм в любой форме таит в себе зародыши авторитарного централизма. Поэтому он побуждал своих коллег‑анархистов остерегаться «красноречивых ораторов» из марксистских партий и полагаться только на «силу и мощь, проистекающие из жизни рабочего класса». Организовывайте подпольные анархистские союзы, говорил он им, и «объявляйте безжалостную войну против властей, которую будете вести всегда и всюду».
Хотя споры между синдикалистами и антисиндикалистами продолжались более десятилетия, было ясно, что расцвет терроризма прошел. По мере того как репрессии правительства против террористов набирали силу, необходимость в организации и дисциплине становилась до боли отчетливой. Последствия революции быстро дали понять, что пора переходить от романтизма террористических действий к прагматической стратегии массовых акций.
Все больше и больше анархистов обращалось к спокойной пропагандистской работе в попытке утвердиться на той опоре, которую они обрели в рабочем движении в 1905 году. В годы между подавлением революции и началом Первой мировой войны большинство анархистов, оказавшихся на Западе, направили свою энергию на решение практических дел организации. Самые фанатичные члены «Черного знамени» и «Безначалия», которым удалось пережить контрреволюцию, продолжали быть в оппозиции к тред‑юнионизму, веря лишь в люмпен‑пролетариев и безработных, хотя кое‑кто, особенно уважаемый Гроссман‑Рощин, смягчил свою платформу. Заняв новую позицию, которую он назвал «критическим синдикализмом», Рощин принял точку зрения «Хлеба и воли», что рабочие союзы, если они смогут освободиться от манипуляций социалистических политиканов, станут ценным оружием в революционной борьбе. Он даже согласился, что анархисты могут принять участие в деятельности союзов – пока будут агитировать других рабочих за анархизм.
Раскол в лагере анархистов, вызванный острыми разногласиями между терроризмом и анархизмом, продолжал давнюю тенденцию, после восстания декабристов в 1825 году свойственную каждому радикальному движению в России. И действительно, переход от анархо‑коммунизма к анархо‑синдикализму напоминал отступничество предыдущего поколения, когда Плеханов и его сторонники перешли от народничества к марксизму. Подобно первым русским марксистам, анархо‑синдикалисты сочли растущий пролетариат революционной волной будущего. Для них тоже центром всего и вся стала классовая борьба, и тем не менее снова, как первые марксисты, они избегали терроризма, который только мешал готовить рабочих к грядущему конфликту с хозяевами и правительством.
В силу этих причин их антагонисты – террористы – назвали синдикалистов «легальными анархистами» по аналогии с «легальными марксистами» 1890‑х годов. Этот ярлычок показывал уровень дозволенности: ведь царские цензоры теперь начали разрешать синдикалистам издавать в больших количествах книги и брошюры, которые широко распространялись среди рабочих и интеллигенции в России и за рубежом.
Антисиндикалисты осуждали эту легальную деятельность. По их мнению, синдикалисты стремительно погружались в болото экономических реформ, бюрократизма и псевдомарксистской идеологии. Чернознаменцы и члены «Безначалия» не сомневались, что видят в своих оппонентах то же пренебрежение простым крестьянством и неумытым люмпен‑пролетариатом, которое Бакунин и народники видели в своих соперниках‑марксистах. Они продолжали противостоять любой организации в сфере труда, даже свободной федерации тред‑юнионов, опасаясь, что организованный коллектив квалифицированных рабочих вместе с «сознательным меньшинством» лидеров может стать новой правящей аристократией.
Как учил Бакунин, социальная революция должна стать подлинным народным восстанием, в которой примут участие все угнетенные элементы общества, а не только одни тред‑юнионы; постоянное давление синдикалистов за улучшение условий труда сказывается на революционном горении обездоленных как ушат холодной воды.
По мнению этих фанатиков, следовало немедленно разрушить старый режим, пустив в ход террор и ярость всех сортов, – «пусть анархия правит миром». Они не считали, что конечным итогом должно стать общество, состоящее из обширных промышленных комплексов, которым управляют тред‑юнионы.
Антисиндикалисты презирали их, считая органическими компонентами капиталистической системы, устаревшими организациями умирающей эпохи, – и вряд ли они могли лечь в основание анархистской утопии. Скорее, они предвидели свободную федерацию территориальных коммун, в которой найдется место всем обыкновенным людям и где производственные комплексы будут состоять из небольших мастерских. В свете этих воззрений можно понять, почему ремесленники и полуквалифицированные рабочие Белостока, которые в быстром росте современных предприятий видели угрозу своему существованию, склонялись скорее к группе анархо‑коммунистов «Черное знамя», а не к анархо‑синдикалистам, которые громче всего давали о себе знать в Одессе с ее большим портом и развитой промышленностью.
Анархо‑коммунисты видели грядущее время в зеркале романтических представлений, в котором отражалась доиндустриальная Россия сельскохозяйственных коммун и кустарных мастерских. С другой стороны, анархо‑синдикалисты (так же, как их двоюродные братья из кружка «Хлеб и воля»), похоже, смотрели одновременно и в прошлое и в будущее. Перспектива нового мира, занятого промышленным производством, по крайней мере, не вызывала у них отторжения; и действительно, со временем им стало свойственно чуть ли не преклонение перед футуристическим культом машин.
Им была свойственна вестернизация с ее восхищением перед технологическим прогрессом – по контрасту со славянофильскими мечтами анархо‑коммунистов о том невозвратном времени, которого, вполне возможно, вообще никогда не существовало[14]. Тем не менее в то же время анархо‑синдикалисты отнюдь не призывали к критическому преклонению перед массовым производством. Находясь под сильным влиянием Бакунина и Кропоткина, они предвидели опасность, которая может угрожать человеку, оказавшемуся в шестеренках централизованного промышленного механизма. В поисках путей выхода они тоже смотрели назад, в децентрализованное общество рабочих организаций, в котором труженики всего мира в самом деле могут быть хозяевами своей судьбы. Но золотой век, когда на местах можно было заниматься своими делами, реализовать было невозможно. В итоге централизованное государство и централизованная промышленность, две самые мощные силы современности, сметут с пути анархистских раскольников.
Глава 4
АНАРХИЗМ И АНТИИНТЕЛЛЕКТУАЛИЗМ
Рабы, рабы! Иль вами позабыт
Закон, известный каждому народу?
............................................................
Раб должен сам добыть себе свободу! [15]
Лорд Байрон
Большинство русских анархистов испытывало глубоко укоренившееся недоверие к системам, построенным на рационализме, и к интеллектуалам, которые создавали их. Разделяя веру времен Просвещения во врожденное благородство человека, они ни в коем случае не соглашались с философами, верившими в силу абстрактных причин[16]. Все движение было пронизано антиинтеллектуализмом различных степеней убедительности. Если в кропоткинском кружке «Хлеб и воля» он носил мягкий и оторванный от жизни характер, то был резок и неумолим среди террористов «Безначалия» и «Черного знамени», решительно умалявших книжную ученость, превознося инстинкты, волю и действие, как высочайшие качества человека. «Im Anfang war die Tat» – этот афоризм Гете в 1905 году украшал эпиграфом журнал «Черное знамя» – «Вначале было деяние».
Анархисты решительно отвергали точку зрения, что законы, которые управляют обществом, носят рациональный характер. Они утверждали, что так называемые научные теории истории и социологии – всего лишь искусственные изобретения человеческого ума, мешающие проявлению в человеке естественных и спонтанных импульсов. Главный удар их критицизма был обрушен на доктрины Карла Маркса. Бидбей, лидер группы «Безначалие», напал на «все эти «научные» социологические системы, состряпанные на социалистической или псевдоанархистской кухне, у которых ничего общего нет с подлинно научными творениями Дарвина, Ньютона и Галилея». Абрам Гроссман из группы «Черное знамя» в том же духе обрушился на безличный рационализм Гегеля и его учеников‑марксистов: «Идея ничего общего не имеет с бесстрастным пониманием, ее нельзя оценивать с точки зрения причин и следствий – она должна быть преобразована в чувства, омыта «соками нервов» и кровью сердца. К актам героизма и самопожертвования людей подвигали и будут подвигать только чувства, страсти и желания; только в жизни, полной страстей, герои и мученики обретают силы… Мы не принадлежим к почитателям убеждения, что «все реальное рационально»; мы не признаем неизбежности социальных феноменов; мы скептически оцениваем научное значение многих так называемых законов социологии».
Гроссман советовал: чтобы обрести понимание человека и общества, надо a priori игнорировать «законы» социологии, а вместо них уделять внимание эмпирическим данным психологии.
Антиинтеллектуализм русских анархистов коренился в четырех радикальных традициях XIX века. Первой из них, конечно, был сам анархизм, доктрины Годвина, Штирнера и Прудона, но все же важнее всего для русского анархизма была доктрина Бакунина. Второй (парадоксально, так как марксизм был основным предметом критики русских анархистов) была жесткая прямолинейность марксизма. Третьей было русское народничество 1870‑х годов, а последней – синдикалистское движение, возникшее во Франции ближе к концу века.
Михаил Бакунин, как уже отмечалось, отрицал «а priori идеи предопределенных и предвзятых законов», отдавая предпочтение своим собственным «чисто инстинктивным» доктринам. С его точки зрения, было чистым идиотизмом разрабатывать рациональные проекты будущего, поскольку, как он утверждал, «мы считаем чисто теоретические рассуждения бесплодными». Для обыкновенных мужчин и женщин важны не слова, а дела. «Учить народ? – однажды задался он вопросом. – Это глупо… Мы должны не учить народ, а побуждать его к восстанию».
Бакунин распространял свое недоверие к абстрактным теориям и на интеллектуалов, которые излагали их. Он резко осуждал создателей «научных» систем, особенно марксистов, живших в нереальном мире пыльных книг и толстых журналов и ровно ничего не знавших о подлинных человеческих страданиях. Их так называемая наука об обществе принесла реальную жизнь в жертву на алтарь схоластических абстракций. Бакунин не хотел отбрасывать фикции религии и метафизики только для того, чтобы заменять их новыми фикциями, как он воспринимал их, псевдонаучной социологии. Сам он в свою очередь провозглашал «революцию жизни против науки, или, точнее, против правил науки». Миссия науки заключалась не в том, чтобы править людьми, а спасать их от предрассудков, болезней и тяжелой нудной работы. «Одним словом, – заявлял Бакунин, – наука, как компас, ведет по жизни, но не заменяет собой жизнь».
Хотя Бакунин и сам считал, что интеллигенты играют важную роль в революционной борьбе, он предостерегал, что слишком многие из них, особенно среди его соперников‑марксистов, питают ненасытную жажду власти. В 1872 году, за четыре года до смерти, Бакунин обсуждал, чем может стать марксистская идея «диктатуры пролетариата», если она когда‑либо одержит верх: «Это будет правление научного интеллекта, самое авторитарное, самое деспотичное, самое надменное и самое презрительное из всех режимов. Будет новый класс, новая иерархия настоящих или ложных ученых, а мир во имя науки будет поделен на господствующее меньшинство и необозримое необразованное большинство». В одной из своих основных работ «Государственность и анархия», опубликованной в следующем году, Бакунин расширил свое пугающее пророчество в весьма грозном абзаце: «По теории господина Маркса, люди не только не должны уничтожить [государство], а обязаны, усилив его, передать в полное распоряжение своим благодетелям, охранникам и учителям – лидерам коммунистической партии, точнее, господину Марксу и его друзьям, которые продолжат освобождение [человечества] так, как они это понимают. Все рычаги управления правительством окажутся в их сильных руках, потому что невежественному народу требуется исключительно жесткое руководство. Они создадут единый государственный банк, сосредоточив в своих руках всю коммерческую, промышленную, сельскохозяйственную и даже научную продукцию, а затем разделят массы на две армии – промышленную и сельскую – под прямой командой государственных инженеров, которые и создадут новое привилегированное научно‑политическое сословие».
По мнению Бакунина, последователей Маркса можно было смело считать «жрецами науки», служившими в новом «привилегированном храме ума и высшего образования». С нескрываемой брезгливостью они общались с обыкновенными людьми: «Вы ничего не знаете, вы ничего не понимаете, вы тупоголовы, и человек с интеллектом должен взнуздать вас и руководить вами».
Бакунин считал образование столь же важным инструментом господства, как и частная собственность. Пока учение будет доступно лишь меньшинству населения, писал он в 1869 году в своем эссе «Всеобъемлющая инструкция», оно будет эффективно использоваться для эксплуатации большинства. «Тот, кто знает больше, – писал он, – естественно, будет господствовать над тем, кто знает меньше». Если даже помещики и капиталисты будут уничтожены, то всегда существует опасность, что «мир снова может быть разделен на массу рабов и небольшую горстку правителей, и первые будут работать на последних, как они это делают и сегодня». Бакунин советовал вырвать дело образования из монополистической хватки привилегированных классов и сделать его доступным в равной степени для всех. Как и капитал, образование должно перестать быть «наследственным имуществом одного из нескольких классов» и стать «общей собственностью»[17]. Цельное образование в области науки и ремесел (но не изучение пустых абстракций религии, метафизики и социологии) обеспечит всех граждан умением и знаниями, устранив тем самым едва ли не главный источник неравенства. «Каждый должен трудиться и каждый должен иметь образование», – утверждал Бакунин, так что в прекрасном обществе будущего не будет «ни рабочих, ни ученых, а только люди».
Ближе к концу столетия Петр Кропоткин развил концепцию Бакунина о «цельном» человеке в своей книге «Поля, заводы и мастерские». На всем ее протяжении Кропоткин описывал «интегрированную» коммуну, в которой каждый может заниматься и ручным и умственным трудом и жить в блаженной гармонии. Как и Бакунин, он не доверял тем, кто утверждал, что владеет высшей мудростью, или провозглашал так называемые научные догмы. Настоящая задача интеллектуалов, считал он, не в том, чтобы приказывать окружающим, а в том, чтобы помогать им готовиться к великой задаче эмансипации; «и когда мышление людей будет готово и внешние обстоятельства станут благоприятны, – заявлял Кропоткин, – то настанет время финального рывка – и сделает его не только та группа, которая организовала его, а народная масса…».
Вторым источником антиинтеллектуализма среди самого младшего поколения русских анархистов была марксистская литература, которая по иронии судьбы вызывала у социал‑демократов сильные подозрения к Бакунину и Кропоткину. Хотя марксисты до мозга костей были именно теми интеллектуалами, чьи политические амбиции и «научные» теории вызывали глубочайшую враждебность анархистов, последние тем не менее полностью соглашались с одной базовой идеей, которая часто встречалась в писаниях Маркса, – рабочий класс должен принести себе свободу своими собственными стараниями, а не полагаться на какого‑то спасителя со стороны, который и сделает за него эту работу. В 1848 году в «Коммунистическом манифесте» Маркс и Энгельс написали, что «все предыдущие движения были движениями меньшинства или в интересах меньшинства», в то время как «пролетарское движение – это независимое, самостоятельное движение огромного большинства». Два года спустя, в 1850 году, Маркс развил эту тему в обращении к Центральному комитету Лиги коммунистов, когда он призывал всех рабочих Европы к организации «перманентной революции», чтобы установить их собственное пролетарское правительство в форме муниципальных советов или рабочих комитетов. Полстолетия спустя довольно много русских анархистов, которые читали эти откровенные слова, похоже, пришли к выводу (хотя подтверждений этому немного), что Маркс отказался от своей жесткой схемы исторических стадий в пользу радикального плана революции, очень напоминавшего их собственный – план, который ставил целью одним махом и усилиями лишь обездоленных масс достичь бесклассового общества. Что касается Бидбея, то и он был согласен включить в 1905 году призыв к «перманентной революции» в символы веры группы «Безначалие».
Марксистским лозунгом, который оказал еще более сильное воздействие на русское анархистское движение, стало знаменитое предложение Маркса в преамбуле к уставу только что, в 1864 году, организованного I Интернационала: «Освобождение рабочего класса должно быть проведено самим рабочим классом». Анархисты истолковали это заявление как призыв к социальной революции масс с целью не столько просто захватить, сколько уничтожить государство. Звонкие слова Маркса, сказанные в условиях 1864 года, снова и снова появлялись в русской анархистской литературе. Временами они сопровождались строчками «Интернационала», в которых была та же мысль:
Никто не даст нам искупленья,
Ни бог, ни царь и ни герой.
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой!
То есть марксисты и анархисты, провозглашая этот лозунг, отражали общую веру в восстание масс, выступая и против бланкистского coup d'etat, – в чем Маркс был согласен с Бакуниным, несмотря на их острое противостояние в I Интернационале. Позднее призыв этот служил точкой соприкосновения между анархистами и социалистами, которые противостояли авторитаризму и тоже придавали очень большое значение спонтанности и инициативе масс.
На антиинтеллектуализм русских анархистов влиял также сильный антагонизм между политиками и интеллектуалами, который во второй половине XIX века развился в рядах европейского рабочего движения. Эта враждебность, проистекавшая из убеждения, что интеллигенты – эта особая мягкотелая разновидность, чьи интересы не имеют почти ничего общего с интересами рабочих от станка, – была особенна сильна среди прудонистов, выступавших против того, чтобы нерабочие входили в Генеральный совет I Интернационала, и решительно возражавших против присутствия образованных буржуа в рабочем движении.
Во Франции решимость фабричных рабочих полагаться только на свои силы – она называлась ourvrierisme – провозглашалась повсюду, перекрывая все политические разногласия. Например, ультрарадикальные «аллеманисты» безоговорочно исключали из своих рядов «белоручек», а реформистские профсоюзы, хотя и не испытывали враждебности к интеллигентам как таковым, тем не менее настороженно относились к радикальной идеологии, которая могла подвергнуть опасности конкретные достижения нескольких десятилетий. Революционные синдикалисты тоже не видели никакого толку в своекорыстных политиканах. Они настаивали, что политическая агитация ни к чему не приведет; парламент – средоточие жульничества и соглашательства, все эти частичные реформы – чистая иллюзия, главный их эффект состоит в том, что из рабочего движения устраняется его революционная острота. Капитализм будет уничтожен – а пролетариат соответственно освобожден – только с помощью прямых действий пролетарских союзов.
Недоверие углублялось еще и тем, что все большее количество знаменитых социалистов стало входить в парламенты и правительства. В 1893 году, когда во французскую палату депутатов были избраны марксистские вожди Жюль Гед и Эдуард Валлиант, хорошо известный бланкист, многие рабочие пришли к убеждению, что их политические лидеры перекуплены врагом. Еще более сильное потрясение принес 1899 год, когда Александр Милльран принял пост министра торговли в правительстве Рене Вальдек‑Руссо, став первым социалистом в «буржуазном» кабинете министров. Заводские рабочие, полные воинственности, выразили свою горечь в следующем году на конгрессе Федерации труда в Париже. «Все политики – предатели», – сообщил один оратор, а другой предупредил своих товарищей, чтобы они не поддавались на показное обаяние интеллектуалов из среднего класса, а «полагались бы исключительно на энтузиазм рабочих».
Фернан Пелетье, выдающийся лидер синдикалистов, провел резкое различие между «милльранизмом» политически ориентированных социалистов и неподдельной революционностью сторонников синдикалистов, которые были «мятежниками во все времена, людьми в полном смысле слова без бога, без хозяев и без страны, неколебимыми врагами любого деспотизма, морального или коллективного, – то есть врагами законов и диктатуры, включая диктатуру пролетариата». Такая антиполитическая тенденциозность стала официальной политикой Конфедерации труда в 1906 году, когда Амьенская хартия подтвердила полную независимость французского профсоюзного движения от всех политических хитросплетений.
В облике Пелетье не было ничего от мрачного замасленного пролетария. Он был неизменно чисто выбритым журналистом, выходцем из среднего класса, получившим хорошее образование. Восприняв проблемы рабочего класса как свои собственные, стал исключительно действенным и эффективным профсоюзным лидером, которому доверяли и которым восхищались все члены Конфедерации труда, от мала до велика. Всю свою энергию Пелетье посвящал практическим делам по организации рабочего движения и прямых действий, отдавая идеологические задачи на откуп тем интеллигентам, которые, по его мнению, не были искренне увлечены ежедневной борьбой рабочих за право на лучшую жизнь. Рабочим союзам, заявлял он, «наплевать на теорию… а их эмпиризм стоит всех систем в мире и в своих предвидениях он точен, как календарь».
Идеологии и утопии, утверждал он, никогда не рождаются в среде тех, кто работает руками. Их сочиняют интеллигентные выходцы из среднего класса, которые «ищут лекарства от наших болезней в своих собственных идеях; они сочиняют их по ночам при свете масляных светильников, вместо того чтобы увидеть и наши заботы, и реальность».
Такие теоретики синдикализма, как Жорж Сорель, Хуберт Лагардель и Эдуард Берт, признавали, что с практической точки зрения синдикалистское движение мало чем им обязано. Более того, Сорель и Лагардель охотно признавали, что они больше узнали от активных профсоюзников, чем научили их. «В мерцании полуночных светильников» они разрабатывали философию, которая ставила моральную ценность прямых действий гораздо выше их экономических результатов. Ни одно крупное движение, утверждал Сорель, не достигало успехов без «социальных мифов». На настоящем этапе всеобщая забастовка и была тем «мифом», который мог вдохновить рабочий класс на героические деяния и оказать поддержку в ежедневных стычках с буржуазией. Всеобщая забастовка была призывом к действию, поэтическим видением, образом битвы, которая поднимает массы на совместные действия и вселяет в них мощное чувство морального превосходства.