Как‑то вечером – был уже поздний час, что‑то около одиннадцати – в дверь моей комнаты раздался осторожный стук.
– Входите! – крикнул я, продолжая делать выписку из толстого энциклопедического словаря.
Дверь тихонько скрипнула, и из‑за портьер выглянул двенадцатилетний сын моего соседа по квартире – Ленька. В руках он держал карманный атлас мира.
– К вам можно, дядя Семен? – просительно сказал он, потихоньку приближаясь к письменному столу.
– Можно‑то можно, – ответил я, – но, по‑моему, тебе полагается в это время быть уже в постели? А?
Ленька шмыгнул носом и хитро посмотрел на меня:
– Папа с мамой ушли в гости, а я… вот… – он показал на атлас, – изучаю…
– Понимаю, – сказал я, с трудом сдерживая улыбку. – Так сказать, идеальные условия для исследований. Никто не гонит спать, можно продуктивно работать.
– Вы все шутите, дядя Семен, а я серьезно…
– И я серьезно говорю, дружок. Думаешь, я не понимаю, что, если бы не важное дело, ты не стал бы меня беспокоить? Ладно, показывай, что у тебя, да побыстрее, пока родители не вернулись, а то застанут тебя здесь, и будет нам на орехи.
– Они возвратятся поздно, – с заговорщическим видом сообщил Ленька, усаживаясь плотно на стул. – Так что вы не бойтесь, дядя Семен.
– Ты полагаешь, что мне нечего бояться? – с полной серьезностью заметил я. – Спасибо, что успокоил. Тогда все в порядке, опасность мне не грозит. Что ж, говори, я тебя слушаю.
– Я хотел спросить вас… вот тут… – Ленька протянул мне карманный атлас и начал его перелистывать, слюнявя палец.
– Беда мне с тобой, Леонид, – деланно ворчливым тоном сказал я, кидая в то же время одобрительный взгляд на смышленую мордашку моего маленького приятеля – мне нравилась его настойчивость. – У меня полно работы, а ты с вопросами. Право, мне сейчас не до них. Вечно у тебя вопросы. И когда только они кончатся! Ну да ладно, говори, что у тебя там.
– Вот тут, – Ленька заметно оживился, увидев, что я не собираюсь его выпроваживать. – Когда я просматривал все карты, то заметил, что некоторые моря и реки имеют названия… как бы это сказать… – он запнулся в поисках подходящего выражения, – ну, в общем… по краскам, что ли…
– Ну и что?
– По некоторым я сам разобрался, – солидно продолжал Ленька тоном исследователя. – Например, про Красное море… О нем я прочитал в энциклопедии, Большой Советской… Про Черное море вы мне сами недавно рассказывали, а про Желтое нам учительница на уроке говорила.
– Что же именно она говорила? – полюбопытствовал я.
– Да так, – небрежно махнул мальчуган рукой, – совсем немного. Про Хуанхэ – китайскую реку, которая несет много желтоватого ила… лёсса, что ли… и потому так называется… Хуанхэ по‑ихнему, у китайцев, значит Желтая река. И что море от нее тоже так называется… Больше ничего.
– Гм. Объяснение твоей учительницы вполне правильно.
– Я знаю, дядя Семен, – досадливо поморщился Ленька. – Но ведь этого же мне мало. Понимаете? А про другие моря и реки? Почему они по цвету названы? Ведь должны же быть какие‑нибудь на это причины?
– Что верно, то верно, – согласился я. – Причины, несомненно, имеются, и в каждом случае различные… Ну например, Белое море или, скажем, река Белая… Кстати, ты знаешь, где она находится?
– Спрашиваете! – уверенно тряхнул головой Ленька и, раскрыв атлас в нужном месте, ткнул пальцем. – Пожалуйста! В Башкирской Автономной Республике! Город Уфа на ней стоит!
– Да ты заправский географ, – похвалил я его. – Вот давай и сообразим, почему море Белое и река Белая.
– Я думал уже, дядя Семен.
– И что же ты надумал?
– Море, может, потому, что оно находится на севере и покрыто льдами и снегом? – высказал робкое предположение Ленька.
– Для начала недурно, – поощрил я его. – Действительно, некоторые исследователи, которые интересуются происхождением географических наименований, высказывают именно такое предположение. Но есть и другое толкование…
– Какое, дядя Семен? – Ленька так и впился в меня глазами.
– Считают, что море названо Белым по цвету его воды, который светлее по сравнению с другими морями.
– А почему?
– Гм‑гм. Как бы это тебе объяснить попроще? Словом, из‑за того, что в его воде есть множество таких микроорганизмов… Ты знаешь, что такое микроорганизмы?
– Ну, это в общем такие… самые маленькие живые существа… вроде микробов, – неуверенно ответил Ленька. – Мы это еще в школе не проходили…
– Вот, вот! Такие мельчайшие организмы, которых в Белом море великое множество, рассеивают проникающие в море солнечные лучи. Поэтому и вода кажется светлее. Понял?
– Ага!
– А что касается реки Белой, то… впрочем, может быть, у тебя есть соображения на этот счет?
Ленька отрицательно помотал головой.
– В таком случае коротко расскажу. Считается, что это название произошло оттого, что берега реки во многих местах имеют беловатый цвет, так как они сложены белыми известняками. Это такая горная порода.
– А Белый Нил? – спросил Ленька. – Он тоже по цвету берегов назван?
– Нет, дружок, его наименование возникло из‑за белесоватого цвета воды. Или, например, Красная река на полуострове Индокитай…
– Дядя Семен, а я знаю еще другую реку с таким названием.
– Вот как? Любопытно.
– Это потому, что я теперь изучаю английский язык, – с достоинством пояснил Ленька. – В Соединенных Штатах Америки есть такая река, Ред‑ривер называется. «Ред» – по‑английски красная, а «ривер» – река. Только почему она красная, я не знаю, – огорченно заключил он.
– Этому горю легко помочь, – ласково потрепав мальчика по плечу, сказал я. – Кстати, в Соединенных Штатах Америки есть еще река, тоже Красная. Известна она под именем Колорадо. Слыхал про такую, может быть?
– В какой‑то книжке, кажется, читал, – неуверенно сказал Ленька, наморщив лоб и силясь что‑то вспомнить.
– Колорадо, – продолжал я объяснять, – по‑испански означает «красная».
– Вот это да! – восхитился Ленька. – И на английском, и на испанском, и на вьетнамском…
– И на многих других языках, – подтвердил я. – В этом нет ничего удивительного. Во все времена люди разных народов давали географические названия по каким‑либо характерным особенностям. Так вот, и Красная, и Ред‑ривер, и Колорадо получили свои наименования за красноватый цвет воды, который образуется из‑за того, что они несут большое количество красной глины. Понятно?
– Само собой, – довольным голосом ответил Ленька. – Только вот… одна река какая‑то подозрительная… по названию то есть, – пояснил он, нахмурившись.
– Давай ее сюда, – весело сказал я, – сейчас мы ее разоблачим.
– На юге Африки, дядя Семен! Оранжевая! Больно название чудное. – На Ленькином лице отразилась усиленная работа мысли. – А может… – он вопросительно взглянул на меня, – у нее берега оранжевые какие‑то или еще что? Поэтому и имя такое?
Я отрицательно покачал головой и усмехнулся. – На сей раз, брат, ты не угадал. Тут совсем другая причина. Дело в том, что… хотя нет, прежде ответь мне на такой вопрос: ты читал «Капитан Сорви‑голова» Луи Буссенара?
– Читал, совсем недавно! – глаза Леньки вдохновенно блеснули. – Ух и книжка интересная!
– Значит, помнишь хорошо ее содержание?
– Спрашиваете! Хотите, расскажу?
– Нет, нет, дружок, не утруждай себя, – поспешно остановил я его, опасаясь, что мой легко воспламеняющийся собеседник погрузится в пучину приключений героя романа Буссенара. – Я попрошу тебя ответить еще на такой вопрос: какая война описывается в этой книге?
– Известно какая, – бойко сказал Ленька. – Буров с англичанами.
– Святая истина, – кивнул я. – А кто такие были буры?
– Ну, дядя Семен, это ж всем известно, – Ленька явно недоумевал, зачем я обо всем этом спрашиваю. – Буры – это… колонисты… переселенцы…
– Опять правильно, – снова согласился я. – Но откуда переселенцы? Знаешь?
– Из Нидерландов! – выпалил Ленька. – В общем из Голландии!..
Я поднял вверх указательный палец и торжественно произнес:
– В этом‑то все и дело!
– Чудно! – непонимающе пожал плечами Ленька, фыркнув при этом. – Причем здесь Нидерланды… переселенцы… и вдруг оранжевый цвет.
– А ты не фыркай прежде времени, – назидательно заметил я, строго посмотрев на него. – Если я спросил тебя об этом, значит, была на то причина.
– Да это я так, – начал сразу оправдываться Ленька. – Просто непонятно. Оранжевый цвет и… Нидерланды…
– То‑то и оно, что цвет здесь ни при чем…
– А что же тогда?
– Об этом я и хочу тебе рассказать… Название реке дали голландцы, которые в шестидесятых годах XVIII столетия не один раз пересекали ее.
– А‑а‑а, – разочарованно протянул Ленька, – вот почему вы меня спрашивали о бурах…
– Отчасти поэтому. Но я не кончил, дружок, потерпи еще немного. Ну‑с, так я повторяю, что наименование реки пошло от голландцев.
Но почему они дали реке такое необычное имя – Оранжевая? Оказывается, нет ничего проще, чем объяснить это. Правильнее река должна была бы называться Оранской, потому что голландцы наименовали ее так в честь фамилии принцев Оранских – правителей Нидерландов. С чьей‑то легкой руки название Оранская превратилось в Оранжевую, каковое обстоятельство заставляет некоторых молодых людей задавать вопросы, вместо того чтобы, как это им надлежит в столь поздний час, пребывать в объятиях сна.
– Эт… – хотел было что‑то сказать Ленька, поднявшись со стула, но я легонько подтолкнул его к двери. – Не экай и не мекай. Больше не скажу тебе ни слова. Мне надо работать, а тебе спать. Спокойной ночи.
Ленька пожелал мне также спокойной ночи и, пообещав завтра навестить меня непременно, выбежал, припрыгивая, из комнаты.
Гремящий дым
Из‑за легких стен доносился глухой гул селения: разноязыкие голоса, крики детей, скрип жерновов, мычание скота. Жизнь в арабском селении Уджиджи на берегу озера Танганьика текла своим чередом.
Привычный слух Давида Ливингстона ловил этот монотонный, изо дня в день повторяющийся шум – путешественник надеялся услышать новые звуки, приметы приближающегося каравана.
Исхудавший, замученный лихорадкой и другими болезнями, оставленный большинством слуг, с которыми начинал последнее путешествие, он страстно мечтал о том времени, когда снова пойдет в путь.
Не имея никаких вестей с родины, от близких, Ливингстон чувствовал себя одиноким и покинутым. Болезненное состояние и беспомощность очень тяготили этого деятельного по натуре человека. Большую часть времени он вынужден был проводить в постели, испытывая недомогание.
Полулежа на соломенном мате, покрытом козьей шкурой, Ливингстон просматривал свои дневники, делая в них время от времени пометки и внося исправления. Это были записи его последнего путешествия. Перечитывая отдельные страницы, он то и дело невольно обращался мыслью к прошлому, к первым своим походам, когда он был моложе, крепче, здоровее и когда его окружали верные друзья макололо.
Воспоминания властно овладевали им, и он с наслаждением отдавался их течению, забывая на время свое безрадостное настоящее.
…Вот он плывет на лодке по реке Замбези, или, как ее называют местные жители, Лиамбве.
Берега реки, острова, встречающиеся на пути, покрыты пышной растительностью. Ветви деревьев, склоняющиеся к самой воде, пестрят цветами яркой раскраски. Рядом с изящными, стройными пальмами, листва которых четким силуэтом вырисовывается на фоне безоблачного неба, возвышается то здесь, то там могучий баобаб. Тут же, горделиво распрямившись, стоят серебристые монгононо, напоминающие своим видом ливанские кедры. Поодаль от них возвышаются мацуори с ярко‑красными плодами. Эти деревья своим обликом мало чем отличаются от кипарисов. И еще, и еще деревья разнообразных пород. Одни из них похожи на каштаны, другие на вязы, третьи на дубы.
Любуясь открывшейся его взору картиной природы, Ливингстон с нетерпением ожидает появления знаменитого водопада, о котором не раз слышал от макололо.
Но что это? Впереди, поверх крон деревьев, там, где река делает небольшой поворот, он видит гигантские столбы не то пара, не то дыма! Их пять, этих столбов. Они поднимаются высоко к облакам, появившимся на горизонте, и как бы сливаются с ними, несколько отклоняясь от вертикали под воздействием ветра. Кажется, будто там, за лесом, горят пять колоссальных костров, посылая в небо клубы белоснежного дыма.
Вскоре до слуха Ливингстона стал доноситься какой‑то грохот, все более нарастающий.
– Водопад?! Там?! – возбужденно прокричал он, наклонившись к своему коричневому спутнику, ловко орудующему веслом.
Такеленг (так называли этого макололо) невозмутимо кивнул головой.
Челнок продолжал быстро скользить вниз по течению, и Ливингстон жадно впитывал в себя все детали открывшейся панорамы, чтобы потом как можно более полно занести свои впечатления в дневник, который он все время вел.
– А знаешь ли, Такеленг, ведь этого водопада не видел еще ни один европеец! – обратился он опять к гребцу и, не дожидаясь ответа, поднес к глазам бинокль. – По моим расчетам, до водопада осталось не более полумили. Там, посреди реки, я вижу остров. С него должен быть хорошо виден водопад, как мне кажется. Подплывем к острову?
– Туда плыть нельзя, Дауд, – последовал лаконичный ответ, – Моси оа Тунья проглотит нас.
– Как ты сказал? – переспросил Ливингстон. – Моси оа Тунья? Я не раз слышал это выражение от покойного вашего вождя Себитуане. Означает оно, если я не ошибаюсь, на вашем языке «здесь пар издает шум».
Такеленг утвердительно кивнул головой.
– О, теперь для меня понятен вопрос Себитуане, когда он меня как‑то в разговоре спросил: «Есть ли в твоей стране пар ы, которые производят шум?» Эти столбы дыма и гром водопада столь неразрывны между собой, что в отдельности их и представить себе невозможно. Моси оа Тунья! Какое точное определение! И как образно выражена суть явления!
– Ты, Дауд, легко научился понимать язык макололо, потому что у тебя большое сердце, – одобрительно отозвался Такеленг, и на его невозмутимом лице появилось подобие улыбки.
– Возможно, возможно, – не вникая в смысл слов, сказанных его спутником, рассеянно заметил Ливингстон, не отрывая взгляда от острова. Он был весь во власти одной мысли. – Пойми, Такеленг, я обязательно должен побывать на этом острове!
– Это страшное место, Дауд. Смотри, какая участь тебя ожидает. Вон туда смотри! – Такеленг показал рукой в самую середину стремнины, где какое‑то животное делало отчаянные усилия выбраться из пенящегося потока.
– Вижу, вижу, – глядя в бинокль отвечал Ливингстон. – Неужели это бегемот? Конечно, он! Как его швыряет о скалы. Вот бедняга! А, Такеленг? Неужели он не выберется из водоворота?
– Моси оа Тунья не отпустит, – отозвался тот уверенно.
– А ведь бегемоты – отличные пловцы, и силы им не занимать. Ах, как его! Смотри, Такеленг, он уже не в силах сопротивляться течению! Конец! – Ливингстон сокрушенно вздохнул.
– Вот, Дауд, то же самое будет и с нами, если мы решимся плыть к острову. Бегемот сильнее человека и плавает лучше… О‑э! – Такеленг замахал рукой людям, сидящим в других лодках, следующих позади. Приставайте к берегу! – И он стал выгребать веслом, искусно выводя челнок из фарватера.
– Ты меня не убедил, Такеленг. Разве можно бегемота сравнить с человеком! Нет! Я никогда не прощу себе, если не воспользуюсь такой возможностью и не взгляну на водопад вблизи… Неужели среди твоих сородичей не найдется смельчака, который согласился бы провести меня туда?
– Мне трудно угнаться за твоими мыслями, Дауд. Но если ты так решил, должно быть, для тебя это очень важно. И я попробую тебе помочь… Я сам пойду с тобой, потому что я воин и не боюсь смерти! – Последние слова Такеленг произнес с горделивым достоинством.
– Вот эта речь мне по душе, – одобрительно подхватил Ливингстон. – Не будем мешкать, друг. Вперед!
– Не торопись, Дауд. Одной храбрости здесь мало. Вон на том челноке есть макололо, которого зовут Туба Макоро. Он знает средство против Моси оа Тунья и очень искусно управляет лодкой…
– Гм. Если не ошибаюсь, в переводе Туба Макоро означает «разбиватель каноэ», – с сомнением глядя на Такеленга, заметил Ливингстон. – Не очень‑то обнадеживающее имя…
– Тебя смущает его имя? – сказал Такеленг. – Не тревожься, Туба знает средство против Моси оа Тунья, только он один. Я позову его.
– Зови, – согласился Ливингстон.
– О‑э, Туба! – закричал Такеленг. – Иди сюда! Тебя зовет Дауд!
Туба несколькими ударами весла подвел свой челнок к лодке Ливингстона.
– Дауд звал меня, и я пришел. Что нужно от меня Дауду?
– Такеленг говорит, что ты можешь провести челнок к тому вот острову.
– Он сказал правду, – последовал равнодушный ответ. – Когда‑то я жил в этих местах и не раз плавал к острову. Оттуда виден весь Моси оа Тунья как на ладони…
– Вот это мне и нужно, – заметил Ливингстон.
– Но тогда я был молод и крепок, а теперь…
– Боишься не справиться?
– Не так говоришь, Дауд. Туба никогда не знал страха. Только всякое дело требует осторожности. Один человек не сможет провести челнок между скалами, даже я. Мне нужен помощник.
– Я не хотел тебя обидеть, Туба, – извиняющимся голосом сказал Ливингстон. – Вот Такеленг согласен пойти с нами.
Туба наклонил голову:
– Этого достаточно. Только твоя лодка, Дауд, не годится. Она слишком тяжела. Переходи в мой челнок. А ты, Такеленг, садись за руль.
Через несколько минут легкий челнок Тубы выплывает на середину реки. Такеленг сидит на корме, выполняя распоряжения Тубы. Ливингстон поместился рядом с ними. Сам Туба, вооруженный длинным шестом, стоит на носу.
Челнок легко скользит вперед, благополучно минуя многочисленные камни и водовороты.
Вдруг перед ним внезапно вырастает над пенящимися волнами остроконечная черная скала. Туба упирается в нее шестом и командует Такеленгу, стараясь оттолкнуться и повернуть нос лодки. Водяные брызги захлестывают сидящих в лодке. Неожиданно шест срывается со скользкой поверхности камня, и челнок со всего маху ударяется боком о скалу. Опять высоко вверх взметаются водяные брызги и наполовину заливают накренившуюся лодку.
– Дауд, пересядь к правому борту и черпай воду. Быстрее, иначе перевернемся, – снова командует Туба.
Ливингстон молча выполняет распоряжение. Он помнит, что звук его речи может уменьшить действие «средства» Тубы против Моси оа Тунья. Об этом он был предупрежден перед началом плавания. Суеверие макололо его насмешило, но он не подал виду, чтобы не обидеть своих друзей, и решил строго соблюдать это условие. Но тут же его нарушает.
– Уф! Кажется, пронесло! – облегченно вздыхает он, не переставая вычерпывать из лодки воду, когда они благополучно минуют опасное место. Он захвачен остротой борьбы и предвкушает момент, когда они достигнут наконец острова и перед ним откроются сокровенные тайны этого грозного детища природы.
Между тем челнок, направляемый опытными руками его отважных спутников, миновав все опасности, подплывает к острову, расположенному в самом центре реки.
– Выходи, Дауд, – обращается к Ливингстону Туба. – Такеленг проведет тебя к обрыву. Я подожду вас здесь, у лодки.
– Хорошо, – соглашается тот. – Идем, Такеленг.
– К обрыву надо ползти, Дауд. Один неверный шаг – и можно сорваться. Будь, пожалуйста, осторожен, Дауд, – напутствует его Туба.
И вот они на краю обрыва.
С невольным благоговением Ливингстон устремляет взор в глубь разверзшейся под ним огромной пропасти, на дне которой бурлят воды Замбези.
Он видит сплошное белое облако. Это мельчайшие брызги, на фоне которых сказочным рисунком вытканы две яркие радуги. Из облака вырывается гигантская струя пара, поднимаясь на большую высоту. Это один из столбов, из тех пяти столбов, что он наблюдал еще издали, приближаясь на лодке к водопаду.
Наверху пар, сгущаясь, изменяет свой цвет. Становясь темным, как дым, он падает назад, обрушиваясь градом мельчайших капелек на листву вечнозеленых деревьев и стекая затем многочисленными ручейками. Эти ручьи никогда не достигают дна расселины, так как на полпути их встречает водяной столб и вновь уносит вверх. И так до бесконечности.
По левую сторону от острова со скалы низвергается совершенно прозрачная масса воды, пенящаяся внизу, как в кипящем котле. Белизна пены напоминает чистоту первого снега. Сверкающая пелена этой массы кажется похожей на мириады маленьких комет, устремившихся в одном направлении и оставляющих за своим ядром хвост из пены. И здесь высоко к небу вздымается гигантский водяной столб.
Ливингстон, затаив дыхание, любуется этой непередаваемой картиной, но не забывает и о деле. Ведь он должен попытаться хотя бы приблизительно определить высоту, с которой падает вода. Он прикидывает и так, и этак, и по его предположениям получается, что она равна примерно тремстам футам.
Место, где возник водопад, представляет собой щель, образовавшуюся от правого до левого берега Замбези в твердой базальтовой породе. Оно с трех сторон ограничено обрывами, покрытыми густым лесом. До падения река имеет ширину около полумили, а внизу, зажатая, стиснутая скалами в узком ущелье, едва достигает семидесяти футов.
– Пора возвращаться, Дауд, – как будто издалека доносится до него голос Такеленга.
– Ты прав, друг, – со вздохом сожаления соглашается Ливингстон. – Идем к Тубе, на сегодня хватит.
Столь живо представшие его мысленному взору воспоминания блекнут, становятся расплывчатыми… Снова глухо доносится сквозь легкие стены гул селения, привычный, разноголосый.
Внезапно его натренированный слух уловил какую‑то перемену: крики стали сильнее. Ему даже показалось, что он различает звуки ружейных выстрелов.
Недоумевая, что бы это могло быть, Ливингстон сделал несколько шагов к двери, намереваясь выйти, но тут дверь распахнулась, и в проеме появился Суси, его слуга, возбужденный и радостный.
– Большой хозяин, о большой хозяин! – закричал он, захлебываясь от восторга. – Сюда идет белый человек с большим караваном! Это, наверное, твой друг!
– Какой белый человек? – недоверчиво переспросил Ливингстон, волнуясь. – Ты, верно, ошибся, Суси.
– Нет, нет, не ошибся, – замотал тот головой. – Мои глаза сами видели, и я с ним говорил…
– Как говорил?
– Они стреляли из ружей, и народ сбежался им навстречу. А я протиснулся поближе и сказал белому господину: «Good morning!»[19]
Тогда он посмотрел на меня с удивлением и спросил: «Откуда тебя принесла нелегкая?» – «Я Суси, слуга доктора Ливингстона», – ответил я, смеясь от радости. «Как, – спросил он, – разве доктор Ливингстон здесь?» – «Да, сударь», – ответил я. «В этой самой деревне?» – «Да, в этой деревне». – «Правду ли ты говоришь?» – сомневался белый человек. «Верно, верно, сударь, – подтвердил я опять и добавил: – Да я только что вышел от него». – «А доктор здоров?» – «Не совсем, господин». Тогда он мне приказал: «Беги, Суси, и скажи доктору, что я иду к нему». И я побежал…
– Как имя этого человека? Как его зовут? – взволнованно спросил Ливингстон, теряясь в догадках. Он не мог еще поверить, что действительно в Уджиджи появился европеец. – Говори же, Суси.
– Не знаю, хозяин, – пожал тот озадаченно плечами. – Я не спросил.
– Ты что‑то путаешь, Суси, – боясь поверить в чудо, сказал Ливингстон. – Беги назад и узнай, как зовут этого человека. Скорее беги.
Слуга опрометью бросился выполнять приказание, а Ливингстон надел шапку и вышел вслед за ним на улицу, где уже начал собираться народ у его дома.
Водопад Моси оа Тунья, названный так местными жителями за его неповторимые особенности, Давид Ливингстон впервые посетил и исследовал в 1855 году. Он был первым из европейцев, которому довелось наблюдать эту великолепную игру природы в глубине Африканского материка.
Путешественник довольно точно определил высоту водопада. Она равна 106 метрам. Впоследствии он еще раз побывал там вместе со своим братом Чарлзом Ливингстоном и другими своими соотечественниками – участниками экспедиции.
Ливингстон назвал водопад в честь королевы Англии водопадом Виктория, и это был единственный случай, когда он заменил местное название английским. Поэтому на нынешних географических картах Африки тщетно было бы искать наименование Моси оа Тунья. Вместо него вы всюду найдете обозначение Виктория.
Конец хобота
Как‑то вечером, когда я, по обыкновению, сидел за пишущей машинкой, томимый муками творчества, раздался телефонный звонок.
– Проклятье! – раздраженно произнес я и рывком поднял с рычага трубку, настроясь весьма агрессивно к неизвестному, нарушившему так некстати ход моих мыслей.
Услышав незнакомый мужской голос, очень вежливо обратившийся ко мне, я мгновенно остудил свои чувства и не менее вежливо осведомился, чем могу быть полезен и с кем имею удовольствие разговаривать.
– Прошу прощения за беспокойство, – донеслось до меня с того конца провода, – я звоню по поручению вашего друга.
И мой неизвестный собеседник назвал имя и фамилию моего доброго приятеля, который примерно полгода назад уехал в длительную командировку в Африку – то ли в Египет, то ли в Судан. «Не иначе как жди какого‑нибудь поручения», – подумал я, не испытывая при этом особого энтузиазма.
– Я только‑только с самолета и спешу передать вам письмо, – продолжал между тем мой невидимый собеседник.
– Письмо? – в полном недоумении переспросил я. – Какое письмо?
Зная, с каким отвращением всегда относился мой приятель к эпистолярному творчеству, я никак не мог взять в толк в первое мгновение, о каком письме идет речь. Но тут же спохватившись, зачастил, стремясь замять возникшую неловкость:
– Ах, письмо? Простите, я не понял! Это чудесно! Это просто великолепно! Весьма, весьма вам признателен!
– Не стоит благодарности, – последовал ответ. – Как бы мне его вам передать?
– Скажите, где вы находитесь, и, если вас это устроит, я немедленно к вам приеду. – Я был крайне заинтригован полученным известием.
Спустя час я уже возвратился из гостиницы «Украина», где остановился звонивший мне человек, и снова восседал за письменным столом, нетерпеливо вскрывая конверт с посланием моего приятеля из далекой Африки.
Вот что оно содержало.
«Старина! Пишу эти строки и не без удовольствия мысленно представляю твой туповатый взгляд, устремленный в одну точку в бесплодных попытках уяснить себе столь невероятный факт, как получение от меня письма. Уже ради одного этого мне стоило превозмочь свою лень и решиться на такой титанический подвиг. Но спешу тебя утешить. Поводом для письма послужило чувство куда более благородное и возвышенное.
Имя ему дружба! Да, да, дружба искренняя и бескорыстная вложила в мою руку перо, продиктовала это письмо и заставила отправить его с оказией к тебе в Москву.
Ответа не жду – мы с тобой одного поля ягоды, – благодарности же твои готов принять по возвращении домой, где, по выражению милейшего О’Генри, мы подведем под нашу дружбу жидкий, но прочный фундамент.
Итак, напряги свои умственные способности и постарайся одолеть три странички убористого текста. Смею надеяться, что ты не пожалеешь о времени, потраченном на его прочтение. Только об одном прошу тебя: будь терпелив.
Как тебе, должно быть, известно, путь мой лежал в Хартум, столицу Судана, где мне предстояло работать по контракту в течение полутора лет. Почти четыре тысячи километров до Каира ИЛ‑18 преодолел за шесть с небольшим часов.
Короткое время пребывания в столице Объединенной Арабской Республики было использовано мной и моими случайными попутчиками для ознакомления, хотя бы беглого, с городом, с его достопримечательностями. Мы побродили по улицам и, конечно, побывали у пирамид, куда нас отвезли на автобусе.
Второй воздушный скачок, от Каира до Хартума, мы проделали на самолете арабской авиакомпании.
Первые дни по прибытии к месту работы я был настолько поглощен всевозможными организационными делами, что не имел буквально ни минуты свободного времени. Так продолжалось недели две. Потом все постепенно наладилось. Появились часы досуга, которые я полностью посвятил (ты знаешь мою любознательность) знакомству со столицей и ее окрестностями.
Вылазки я совершал то пешком, то на автомобиле, который мне любезно предоставляли изредка в нашем посольстве, и за сравнительно небольшой срок довольно основательно изучил город, так что при случае неплохо справился бы с обязанностями гида.
Хартум расположен как раз в том месте, где сливаются воды Белого и Голубого Нила. Суданцы называют Белый Нил Бахр‑эль‑Абьядом, а Голубой – Бахр‑эль‑Азраком.
Хартум по существу состоит из трех городов: собственно Хартума, Хартума II, как его здесь именуют, и Омдурмана.
Собственно Хартум утопает в густой зелени деревьев, среди которых вдоль берега Голубого Нила вытянулись кварталы вилл, особняков и административных зданий. Это Хартум деньги и власть имущих.
Хартум II в той его части, которая примыкает к собственно Хартуму, отдан дипломатам: здесь разместилось большинство посольств и представительств. А дальше, к Белому Нилу, начинаются кварталы, где ютится бедный люд.
В самой вершине треугольника, образованного сливающимися реками, лежит Омдурман, в прошлом столица независимого суданского государства, провозглашенного в 1885 году и просуществовавшего всего несколько лет.
С особым волнением бродил я по кривым улочкам Омдурмана, находя своеобразную прелесть в, казалось бы, ничем не примечательных глинобитных строениях, минаретах мечетей, шумной толчее базара. И если ты меня спросишь, красив ли этот город, я, не задумываясь, отвечу утвердительно.
Особенно, на мой взгляд, хорош Омдурман в вечерние часы в сгущающихся сумерках, на фоне еще освещенного солнцем горизонта: причудливые очертания зданий, минаретов и где‑то между ними отливающий металлическим блеском купол мавзолея Махди.
Кстати, о Махди. В переводе с арабского «махди» буквально значит «ведомый богом», «посланец неба». Таким «посланцем неба» провозгласил себя некий Мухаммед‑Ахмед, принадлежавший к племени данакла. Выходец из бедной семьи, Мухаммед‑Ахмед решил посвятить себя религии и, изучив мусульманское богословие, сделался проповедником. Бродя по стране, он страстно обличал в своих проповедях угнетающих суданцев англичан и египтян и призывал народ к восстанию, к борьбе за освобождение от поработителей.
Поднятое и возглавляемое Махди восстание в 1881 году увенчалось успехом, и после взятия в 1885 году Хартума и разгрома английской армии, руководимой генералом Гордоном, махдисты провозгласили независимое государство.
Но Махди недолго радовался своему торжеству: спустя несколько месяцев он умер и был с почестями похоронен в Омдурмане. А через десять лет англичане вновь заняли Хартум и Омдурман, разрыли могилу Махди и сожгли его останки, выстрелив затем его прахом из пушки.
Суданцы, глубоко чтя память своего духовного и военного вождя, воздвигли ему впоследствии мавзолей, и хотя от самого Махди не осталось даже и пепла, со всех концов мусульманского мира сюда стекаются паломники, чтобы поклониться «посланцу неба». Здесь, в мавзолее, бережно хранятся личные вещи Махди, знамена полков, сражавшихся под его предводительством; здесь же похоронены его родственники.
Таковы некоторые страницы прошлого этой страны, вспомнившиеся мне при взгляде на величественный купол мавзолея Махди. Не взыщи, дружище, если я тебе наскучил такими подробностями, ты же знаешь мою слабость ко всему тому, что имеет привкус истории. Впрочем, для твоей работы такие исторические экскурсы тоже, наверное, полезны.
Что еще сказать тебе о Хартуме? О нильских крокодилах – грозе смельчаков, рискующих купаться в водах великой африканской реки? Вряд ли этим тебя удивишь. О жаре, которую я стоически переношу, потому что ничего больше не остается делать? Но об этом нетрудно догадаться, обладая элементарными познаниями в географии. О фильмах, демонстрирующихся здесь, на экранах хартумских кинотеатров?..
Нет! Не хочу более испытывать твое терпение и перейду к главному, что, собственно, и побудило меня написать это письмо.
Поговорим о полицейских! Да, да, не удивляйся, о хартумских полицейских, которые, как ни странно, должны, я уверен, тебя заинтересовать.
«Что за чушь, – подумаешь ты, прочитав последние строки. – Уж не спятил ли мой приятель, перегревшись на солнце? Какое отношение к географическим наименованиям могут иметь полицейские?»
Дорогой мой, я не хуже тебя знаю, что стражи закона никогда не являлись предметом твоего изучения. И тем не менее…
Собственно говоря, я бы не обратил на них никакого внимания, если бы не одно обстоятельство, которое крайне меня удивило и даже обескуражило.
Представь себе здоровых парней в легких тропических костюмах и черных широкополых шляпах, украшенных… чем бы ты думал?.. эмблемой, изображающей голову слона в профиль! Ты знаешь мой характер: не могу успокоиться до тех пор, пока не найду ответа на интересующий меня вопрос. Сначала я было попытался сам найти объяснение происхождению такой эмблемы, уповая на то, что довольно прилично знаком с прошлым Судана, с его географией и этнографией. Но, увы, мои познания не подсказали мне ответа. Единственное, в чем я был твердо убежден, так это в том, что поблизости от Хартума слоны не водятся и, по всей вероятности, не водились и прежде.
Исчерпав свои, так сказать, внутренние возможности, я обратился за разъяснениями к одному очень знающему, начитанному суданскому чиновнику, с которым мне приходилось постоянно общаться по службе.
Выслушав меня, он расхохотался.
– Спросите любого хартумца, и он в двух словах разрешит мучающую вас проблему, – сказал он, насмеявшись вдоволь. – В своих предположениях вы с самого начала пошли по ложному пути. Не ищите живых слонов: они тут ни при чем. Все значительно проще. Впрочем, вам, как человеку здесь новому, это может показаться и не столь уж простым. Словом, судите сами.
Приходило ли вам в голову, что полоса земли между Белым и Голубым Нилом, на которой раскинулась наша столица, имеет своеобразную форму и своими очертаниями очень напоминает хобот? Не отвечайте. Я заранее могу сказать, что для вас такая мысль совершенно неожиданна и нова. А между тем это так. И уже давно нашлись люди, которые заметили это необыкновенное сходство. Понимаете?
– Откровенно говоря, не совсем, – сознался я.
– Сейчас вам все станет ясно, – продолжал мой собеседник. – Хартум в переводе с арабского означает «хобот». А более полно название города звучит так: Рас‑эль‑хартум, то есть «конец хобота». Иначе говоря, форма этого своеобразного полуострова, заключенного между Белым и Голубым Нилом, послужила причиной возникновения географического названия, и этим мы обязаны человеческой наблюдательности. – Чиновник любезно улыбнулся и добавил: – Полагаю, что нет надобности пояснять, почему у полицейских нашего города на эмблеме изображен хобот слона?
Судя по тону, которым была произнесена последняя фраза, мой собеседник был не очень высокого мнения о моей сообразительности. Посчитав совершенно бесполезным разуверять его в этом, я поблагодарил за разъяснения, и мы разошлись. И хочешь верь, хочешь нет, я тут же помчался к себе на квартиру и сел писать это письмо, рассудив, что для тебя услышанное мной может представить несомненный интерес.
Уф! Вот как будто и все. Если ты используешь в своей книге то, что я тебе описал, я буду вполне вознагражден за все мучения, которые испытал, сочиняя едва ли не единственное письмо за всю свою сознательную жизнь.
Жму крепко руку и обнимаю.
Твой…»
При<