Пожалуй, Силлертон Джексон не отказался бы, если б миссис Ачер предлагала гостям более разнообразное меню. Но, как известно, нет в мире совершенства!
Впрочем, Нью‑Йорк, насколько его помнит любой из старожилов, всегда делился на два лагеря. Минготы, Мэнсоны и представители их клана любили устраивать себе «праздники желудка», красиво одеваться и всегда быть при деньгах; что касается семейства Ньюлэнда Ачера Ван‑дер‑Лайден, то оно предпочитало путешествовать, заниматься садоводством, читать бестселлеры и не делать культа из еды или одежды.
В конце концов, нельзя объять необъятное! Допустим, у Ловелла Мингота на обед вам подадут жаркое, черепаховый суп и виноградные вина; зато у Аделины Ачер вас будут угощать рассказами об альпийских красотах, напичкают цитатами из «Мраморного фавна» и на десерт подадут какую‑нибудь свежую новость («Вы знаете о том, что яхта „Мадейра Ачер“ благополучно обогнула мыс?»).
А посему, когда приглашения на званый обед приносили от миссис Ачер, мистер Джексон, который к тому же был большим дипломатом, обычно говорил сестре:
«Что‑то я перегрузил желудок во время того застолья у Ловелла Мингота! Думаю, диета Аделины, – это как раз то, что мне сейчас нужно!»
Давно овдовевшая миссис Ачер проживала со своими сыном и дочерью в западной части города, на Двадцать восьмой улице. Верхний этаж дома был полностью предоставлен в распоряжение Ньюлэнда, а женщины разместились в скромных покоях на нижнем этаже. В полной гармонии вкусов и интересов, мать и дочь выращивали папоротники в архаических вазах, вязали кружева и плели макраме, ткали гобелены, коллекционировали керамику времен американской революции, регулярно подписывались на «Гуд Вордс» и почитывали романы Оуюда из‑за любви ко всему итальянскому. Они предпочитали те из них, в которых описывалась простая крестьянская жизнь. Им нравились описания пейзажей и сентиментальные пасторали, которыми изобиловали эти романы. Впрочем, куда больше они любили читать романы социально‑психологической направленности, – о людях, чьи мотивы и поступки были им близки и понятны. О Диккенсе они говорили, что «он не создал образ ни одного джентльмена», и считали, что Теккерей чувствовал себя «не в своей тарелке» в этом мире, в отличие от Балвера (хотя последнего уже нельзя было назвать модным автором).
|
|
Миссис и мисс Ачер любили природу. Они всегда старались выбраться «на пленер», когда бывали за границей. Что касается объектов архитектуры и картин, то они предоставляли мужчинам и ученым особам, читавшим Расина, ими любоваться.
Миссис Ачер была урожденная Ньюлэнд. Их с дочерью часто принимали за сестер и называли «настоящие леди Ньюлэнд». Обе высокие, немного бледные, к круглыми плечами, они напоминали дам с портретов Рейнольда, которому всегда удавалось подчеркнуть индивидуальность своих моделей. Их лица украшали добрые улыбки (но вот носы были чуть длинноваты).
Физическое сходство обеих дам было бы еще более полным, если б не склонность к полноте миссис Ачер, чьи черные парчовые платья уже давно плотно облегали ее фигуру. Наряды мисс Ачер из коричневого и фиолетового поплина, напротив, с каждым годом все больше и больше висели на ее по‑девичьи угловатой фигуре.
Образ их мышления, насколько было известно Ньюлэнду Ачеру, не всегда совпадал, но поскольку их манеры казались почти идентичными, все считали, что и думают они одинаково. Они привыкли жить вместе и в определенном смысле зависеть друг от друга. Поэтому не удивительно, что они одинаково строили фразы, начиная их со слов: «Мама думает» или «Дженни думает», – когда хотели выразить свое мнение по тому или иному вопросу. Но, в то время, как миссис Ачер обладала практичным умом и в ее жизни воображению отводилась незначительная роль, Дженни в душе была мечтательницей и порой давала волю своим фантазиям, которые иногда выходили за рамки дозволенного.
|
|
Мать и дочь обожали друг друга и готовы были пылинки сдувать со своего сына и брата. И Ачер отвечал им нежной привязанностью, позволяя себе закрывать глаза на все, что в их характере не соответствовало некоему идиллическому образу, созданному им самим. Так или иначе, он полагал, что мужчина в собственном доме должен быть почитаем. Впрочем, иногда, с присущим ему чувством юмора, он не прочь был посмеяться над собой и поставить под сомнение свой «домашний авторитет».
В тот день молодой человек прекрасно понимал, что мистер Джексон не возражал бы, если бы он, Ньюлэнд Ачер, пообедал где‑нибудь в городе. Но у него были свои причины на то, чтобы остаться.
Разумеется, старый Джексон намеревался завести разговор о графине Оленской, и, конечно, миссис Ачер с Дженни не терпелось услышать его мнение. Все трое будут слегка смущены его присутствием: как‑никак он собирается войти в клан Минготов. Это уже всем известно. Молодого человека разбирало любопытство, как они выйдут из щекотливого положения?
|
|
Начали они издалека, с разговора о миссис Лемюэль Страферс.
«Напрасно Бьюфорты пригласили ее, – мягко заметила миссис Ачер. – Впрочем, Реджина вечно поступает так, как он ей велит, а Бьюфорт…»
«А Бьюфорту и дела нет до всяких нюансов,» – закончил ее мысль мистер Джексон, подозрительно разглядывая жареную шэд и в тысячный раз задаваясь вопросом, почему кухарка миссис Ачер норовит превратить рыбью икру в золу. При этом Ньюлэнд каждый раз наблюдал на лице старика выражение явного неудовольствия, – так недолго было впасть в меланхолию.
«Вот именно; Бьюфорт просто вульгарен, – добавила миссис Ачер. – Мой дедушка Ньюлэнд всегда говорил моей матери: „Что бы ты ни затевала, не знакомь этого Бьюфорта со своими дочерьми!“ Но, по крайней мере, в мужское общество он вполне вписался. В Англии, говорят, тоже. Все это так таинственно и непонятно…»
Она взглянула на Дженни и осеклась. Мать и дочь прекрасно знали все подробности нашумевшей истории, связанной с именем Бьюфорта, но на публике миссис Ачер продолжала всякий раз прерывать «подобные разговоры в присутствии незамужних леди».
«Так что эта миссис Страферс? – перевела разговор в другое русло миссис Ачер. – Кем, говорите, она была, Силлертон?»
«Ходят сплетни, что она работала в одном салоне… понимаете, на самом дне! Потом разъезжала по Новой Англии с паноптикумом на колесах, пока полиция не прекратила это подозрительное „турне“. Говорят, она жила..». – тут мистер Джексон бросил взгляд на Дженни, чьи глаза начали округляться под чуть припухшими веками. Для нее все еще оставались белые пятна в биографии миссис Страферс.
«Ну а потом, – продолжал мистер Джексон (Ачер видел, что он с удивлением наблюдает за дворецким, которого, видимо, никто не предупредил, что огурцы не следует резать стальным ножом), – потом в ее жизни появился Лемюэль Страферс. Говорят, его рекламный агент использовал девиц, а точнее, их головки, для рекламы кремов для обуви. Знаете ли, у нее волосы, как вороново крыло – можно сказать, египетский стиль. В общем, в конце концов, он на ней женился».
Он намеренно растянул это «в конце концов», делая ударение на каждом слоге. Тем самым он вкладывал некий тайный смысл во все предложение.
«Ну, в наши дни обо всем этом уже успели позабыть», – молвила миссис Ачер индифферентно. Сейчас миссис Страферс мало интересовала обеих дам: куда больше их занимали свежие сплетни, касавшиеся Элен Оленской. На самом же деле имя миссис Страферс было упомянуто миссис Ачер лишь затем, чтобы она могла потом как бы невзначай спросить: «А что, новоиспеченная кузина Ньюлэнда, графиня Оленская, тоже присутствовала на балу?»
Миссис Ачер упоминала имя своего сына в этом контексте с некой иронией; но именно этого молодой человек и ожидал. Она, несмотря на то, что редко приходила в неописуемый восторг от каких бы то ни было событий, была чрезвычайно рада тому обстоятельству, что помолвка ее сына состоялась. («Особенно после этой дурацкой истории, в которую попала миссис Рашворт», – замечала она, обращаясь к Дженни и имея в виду тот трагический, по мнению Ньюлэнда, случай, который оставил неизгладимый след в его душе). Как бы там ни было, Мэй Велланд была самой блестящей партией во всем Нью‑Йорке. И, разумеется, только Ньюлэнд – лишь он один! – и оказался достойным ее руки. Но эти молодые мужчины такие ветреные и непредсказуемые, а некоторые дамы такие беспринципные – и среди них есть опасные обольстительницы! Поэтому неудивительно, что сердце матери возликовало: как‑никак ее сын благополучно миновал остров Сирен и скоро найдет себе пристанище у благословенного домашнего очага.
Такие чувства преобладали в душе миссис Ачер, и они были понятны ее сыну. Но он также прекрасно осознавал, что она была несколько встревожена поспешностью, с которой было объявлено о помолвке, – вернее, ее беспокоила сама причина, а не следствие. Именно из‑за этого, поскольку, в общем и целом он был внимательным и чутким молодым человеком, Ачер и предпочел остаться дома в тот вечер.
«Не то, чтобы я не поддерживала корпопативный дух Минготов, – несколько ворчливо произнесла миссис Ачер, поворачиваясь к Дженни, которая одна понимала все нюансы настроения своей матери и чувствовала, когда тень недовольства ложилась на ее обычно приветливое и милое лицо. – Дело вовсе не в этом. Признаться, не понимаю, почему помолвка Ньюлэнда должна иметь какое‑то отношение к появлениям и исчезновениям этой мадам Оленской.»
Миссис Ачер вела себя красиво, – пожалуй, даже слишком красиво, – во время их визита к миссис Велланд; но и сам Ньюлэнд и его невеста, несомненно, догадывались, что миссис Ачер с Дженни сидели, как на иголках, ожидая, что в любой момент может появиться графиня Оленская. И когда они все вместе возвращались домой, она позволила себе заметить: «Я благодарна Августе Велланд за то, что она приняла нас одних.»
Признаки внутреннего беспокойства заставили Ачера сильнее, чем он бы того хотел, осуждать Минготов. Все‑таки они зашли слишком далеко, думал молодой человек. Но поскольку Ачеры, не сговариваясь, обходили молчанием главный предмет, он ответил просто: «Видишь ли, так уж заведено, что во время помолвки знакомишься если не со всеми, то во всяком случае со многими членами семейства своей будущей супруги, и приходится участвовать в разных церемониях. У меня одно желание, – чтобы они поскорее закончились!»
Вместо ответа Аделина Ачер слегка наморщила губы под кружевной вуалью, которая свисала с ее серой фетровой шляпы, украшенной искусственной гроздью винограда, прихваченной инеем.
Он чувствовал, что в отместку – и эта будет вполне справедливой! – она наведет мистера Джексона на разговор о графине Оленской. И хотя молодой человек уже сделал все, что мог, чтобы поддержать опальную графиню, он не возражал, когда дамы обсуждали ее в приватной беседе. Впрочем, эта тема уже порядком наскучила Ачеру.
Мистер Джексон угощался разогретыми кусочками филе, которые надутый дворецкий не замедлил подать ему, отвечая на его скептический взгляд презрительной усмешкой. От грибного соуса он отказался, едва заметно при этом фыркнув. Мистер Джексон явно остался недоволен и голоден, и Ачер подумал, что, закончив трапезу, он, вероятно, отыграется на «бедняжке Элен Оленской».
Откинувшись на спинку стула, мистер Джексон окинул взглядом освещенные пламенем свечей портреты Ачеров, Ньюлэндов и Ван‑дер‑Лайденов, висевшие в тяжелых рамах на темных стенах.
«Ах, как ваш дедушка Ачер любил покушать, дражайший Ньюлэнд! – сказал он, не отрывая взгляда от портрета полного, широкогрудого джентльмена в расцвете сил, на котором, помимо всего прочего, были голубой пиджак и широкий галстук. Он был изображен на фоне собственной усадьбы с белой колоннадой.
„Да‑с, интересно, что бы сказал он по поводу всех этих иностранных браков!“
Так как миссис Ачер проигнорировала его попытку завести разговор о ее предках, мистер Джексон продолжал, взвешивая каждое слово: „Нет, она не присутствовала на балу.“
„Ах вот как! – протянула миссис Ачер таким тоном, словно хотела сказать: – Надо же, она поступила благородно!“
„А может, Бьюфорты с ней не знакомы“, – предположила Дженни не без некоторого злорадства.
Мистер Джексон сглотнул, как если бы он дегустировал разлитую в воздухе мадеру.
„Возможно, миссис Бьюфорт ее и не знает, но сам Бьюфорт с ней точно знаком: сегодня ее видели разгуливающей вместе с ним по Пятой Авеню, на виду у всего Нью‑Йорка“.
„Мерси“, – прошептала миссис Ачер, которая по всей вероятности осознавала бесплодность всяких попыток подвергнуть анализу поступки иностранок и вписать их в рамки приличий.
„Интересно, что она надела среди бела дня – тюрбан или меховую шапку? – размышляла вслух Дженни. – Насколько мне известно, в Opera она явилась в синем бархатном платье без единой складочки, которое больше походило на ночную рубашку“.
„Дженни!“ – воскликнула миссис Ачер, и девушка покраснела, стараясь не уронить собственного достоинства.
„Во всяком случае, она проявила достаточно вкуса и такта, чтобы не ходить на этот бал“, – заметила миссис Ачер.
Справедливости ради, Ачер позволил себе снова вмешаться в разговор:
„Дело не во вкусе и не в такте, – заметил он. – Мэй говорила, что она собиралась появиться на балу, но потом раздумала, поскольку не была уверена, что достаточно хорошо одета…“
Миссис Ачер улыбнулась, ибо ее догадки подтвердились.
„Бедняжка Элен! – сказала она просто и добавила с состраданием: – Нам не следует забывать о том, что Медора Мэнсон дала ей эксцентричное воспитание. Что можно ожидать от девушки, которой позволяли рядиться в черный атлас? Помнится, именно в таком виде она явилась на выпускной бал…“
„Да, я и в самом деле помню этот прецедент!“ – заметил мистер Джексон и воскликнул: – Бедная девушка!» – тоном человека, наслаждающегося воспоминаниями и в то же время вполне осознающего, к чему все клонят.
«Странно, – заметила Дженни, – что она не сменила это бездарное имя Элен. Я непременно переделала бы его на Элейн».
Девушка обвела глазами сидящих за столом, чтобы убедиться, что слова ее произвели должный эффект.
Но брат ее засмеялся.
«Почему Элейн?» – спросил он сквозь смех.
«Ну, не знаю… Оно больше похоже на… на польское имя,» – ответила Дженни, краснея.
«Имя, которое ты предлагаешь, звучит вызывающе, а поэтому, оно вряд ли устроило бы графиню», – холодно сказала миссис Ачер.
«А почему бы и нет? – снова вмешался в разговор Ачер, который настроил себя на диспут. – Почему бы ей не вести себя вызывающе, если ей вздумается? С чего бы ей жаться в сторонке, когда она уже успела запятнать свою репутацию? О да, конечно, она – „бедняжка Элен“, потому что имела несчастье неудачно выйти замуж. Но не вижу причины, чтобы она должна была прятать голову в песок, словно она – какая‑нибудь преступница!»
«Полагаю, такой же точки зрения придерживаются и Минготы», – задумчиво заметил мистер Джексон.
Настала очередь Ньюлэнда Ачера покраснеть.
«Я не собираюсь смотреть им в рот, сэр! Вы ведь это имели в виду, не так ли? Жизнь мадам Оленской сложилась не самым лучшим образом, но из этого не следует, что она аутсайдер!»
«Ходят слухи…» – осторожно начал мистер Джексон, бросая взгляд на Дженни.
«О секретаре, что ли? – прервал его молодой человек. – Все это чушь, матушка! Кстати, Дженни уже взрослая и все понимает. Так вот, говорят ведь, – продолжал он, – что секретарь помог ей унести ноги от этого чудовища в человеческом облике – ее мужа, который держал ее в заточении, как пленницу. Ну и что из того? Надеюсь, среди нас не найдется такого мужчины, который не повторил бы его подвиг в подобной ситуации!»
Мистер Джексон бросил взгляд через плечо и обратился к мрачному дворецкому: «Попрошу вас… немного соуса… совсем чуть‑чуть… я решился, в конце концов, затем, пробуя соус, он заметил: Говорят, она подыскивает себе дом. Собирается жить здесь…»
«Я слышала, что она хочет развестись!» – выпалила Дженни.
«Надеюсь!» – воскликнул Ачер.
Это слово прозвучало, подобно выстрелу в уютной и спокойной атмосфере гостиной Ачеров. Миссис Ачер слегка приподняла брови, что означало: «Дворецкий!»; и молодой человек, считавший дурным тоном выносить на публику обсуждение столь деликатных вопросов, поспешил сменить тему разговора и рассказал о том, как прошла его встреча с миссис Мингот.
После обеда, согласно давнишней семейной традиции, миссис Ачер и Дженни принесли в гостиную длинную шелковую дорожку и, пока мужчины курили в библиотеке, уселись вышивать. Они работали при свете карцельской лампы, на которой был выгравирован глобус; сидя напротив друг друга за столом из розового дерева, под которым помещался шелковый зеленый мешочек, они не спеша вышивали дорожку полевыми цветами. Дорожкой этой предполагалось накрыть сверху «парадное кресло», стоявшее в гостиной еще с тех времен, когда миссис Ачер была совсем юной.
Пока дамы занимались рукоделием, выполняя этот особый ритуал, Ачер усадил мистера Джексона в кресло рядом с камином в готической библиотеке и угостил его сигарой. Мистер Джексон с наслаждением утонул в кресле и закурил, вполне доверяя вкусу Ачера (ибо сигары покупал Ньюлэнд). Вытянув худые ноги поближе к огню, он молвил:
«Говорите, секретарь просто помог ей бежать, мой друг? Гм, в таком случае, он продолжает помогать ей, несмотря на то, что с тех пор прошел целый год. Кто‑то подтвердил, что они живут вместе в Лозанне».
Ньюлэнд покраснел. «Живут вместе? Ну и что из того? Кто смеет считать ее жизнь конченой, если она сама так не считает? Мне претит лицемерие людей нашего круга, способных похоронить женщину ее возраста, только из‑за того, что муж ее не вылезает из борделей!» Он замолчал и отвернулся, закурив сигару.
«Женщины должны быть свободны, как свободны мы, мужчины», – заявил он, сделав открытие, значение которого он тогда недооценил из‑за того, что был крайне раздражен.
Мистер Джексон вытянул ноги поближе к огню и презрительно свистнул.
«Ну, – сказал он после непродолжительной паузы, – досталось же от вас графу Оленскому! Но вообще‑то он и палец о палец не ударил, чтобы заполучить обратно свою женушку!»
Глава шестая
В тот вечер, после того, как мистер Джексон откланялся, а дамы удалились в свою обитую ситцем спальню, Ньюлэнд Ачер в глубокой задумчивости поднялся наверх в кабинет. Заботливые руки слуг всегда поддерживали огонь в камине и смахивали пыль со старинной лампы; эта комната, с нескончаемыми рядами книжных полок, бронзовыми и стальными статуэтками фехтовальщиков на столешнице и многочисленными репродукциями знаменитых картин казалась такой уютной! Тихое, уединенное место, где можно было по‑настоящему отдохнуть душой.
Когда Ньюлэнд устроился в кресле у камина, его взгляд задержался на большой фотографии Мэй Велланд, которую девушка подарила ему в первые дни их нежной дружбы. Убрав со стола все остальные фотографии, он оставил на нем лишь фотографию своей невесты. С умилением он смотрел на ее открытый лоб, серьезные глаза и нежный девичий рот и думал, что невинную душу этого юного создания он всегда будет ревностно оберегать. Так кто же эта девушка, принявшая знакомый образ Мэй Велланд? Как ее душа сохраняет свою чистоту среди водоворота самых разных событий, неизменно будоражащих общество, к которому он принадлежит и в незыблемость устоев которого он продолжает верить? Нет, он не знает эту девушку, смотрящую на него с фотографии. Она еще только вступила в жизнь, и хочет все постичь… И снова в его голове пронеслась мысль, что брак – это отнюдь не тихая гавань, а бесконечное плавание по бурливым морям.
На эти мысли, отчасти, его натолкнули разговоры о судьбе графини Оленской; они мешали ему тем, что нарушали его душевное равновесие.
Его собственные слова: «Женщины должны быть свободны, как свободны мы, мужчины», – свидетельствовали о том, что он вольно или невольно затронул проблему, существование которой общество предпочитало вообще замалчивать.
Лучшие из женщин, к несчастью притесняемые, никогда не потребовали бы свободы, которую он имел в виду, когда произнес эти слова; поэтому, мужчины с передовым мышлением – такие, как он сам – в пылу спора готовы были биться для них за нее. Впрочем, какие бы красивые и правильные слова не произносили «доморощенные ораторы», – грош им цена, если, выходя из кабинета, они немедленно выкидывали их из головы и не подкрепляли их действием.
Но в данном случае Ачер был тверд, в своем намерении отводить от «бедняжки Элен» все громы и молнии со стороны церкви и общества. Он обещал это своей будущей жене, чьи мир и покой ему были дороже всего. Конечно, перед ним стояла дилемма. К счастью, он не мог вообразить себя на месте того негодяя – польского аристократа – поэтому ему не удавалось представить себе, какими правами тот обделял свою жену. Но интуиция подсказывала ему, что их семейная жизнь с Мэй была бы совершенно иной, лишенной бурь и страстей. Но что, собственно, они знали друг о друге? Несмотря на то, что Ачер стал женихом, он ничего не рассказывал невесте о своем прошлом, а ей попросту нечего было от него скрывать. Что если они вдруг наскучат друг другу, или воздвигнут между собой стену непонимания, или будут раздражаться по пустякам? Ачер перебрал в уме браки своих знакомых – вроде бы удачные – и пришел к выводу, что ни один из них даже в малейшей степени не соответствует тому идеалу нежной и преданной дружбы, которую он представлял себе, мечтая о долгой жизни с Мэй Велланд. Он осознавал, что для того, чтобы создать идеальную семью, и сама Мэй тоже должна обладать жизненным опытом, определенной гибкостью мышления и свободой суждений. Но она росла в тепличных условиях, и ничего этого у нее не было. И он вздрогнул, почувствовав, как червь сомнений зарождается в его душе. Что если и его браку со временем суждено превратиться в тяжелые узы, союз, который зиждется лишь на материальной основе и обязательствах перед обществом, и который неминуемо распался бы, если б не лицемерие с одной стороны и покорность с другой.
В его представлении не кто иной, как Лоренс Лефертс, пожалуй, был мужем, сумевшим создать некое подобие той семейной идиллии, о которой он так мечтал. Будучи знатоком этикета и законодателем мод, он сумел вылепить себе жену по своему образу и подобию, что было весьма удобно, в первую очередь, для него самого, – особенно, когда он (а делал он это не так уж редко!) позволял себе флиртовать с чужими женами. Между тем, его жена, пребывая в блаженном неведении, любила повторять: «Лоренс всегда придерживается исключительно строгих правил!», и краснела в негодовании, отводя взгляд всякий раз, когда кто‑нибудь ссылался на мнение Джулиуса Бьюфорта (этого иностранца с сомнительной репутацией!), известного всему Нью‑Йорку «законодателя традиций».
Ачер тешил себя надеждой, что он не такой осел, как этот Ларри Лефертс, а Мэй не такая наивная, как бедная Гертруда, но вся‑то разница между ними заключалась в отсутствии интеллекта у одних и его наличии – у других, а не в образе жизни. Реальность, в которой они жили, напоминала Ачеру театр пантомимы: то был мир условностей, в котором истина всегда замалчивалась. Более того, о ней предпочитали не думать! Взять хотя бы ту же миссис Велланд, которая прекрасно понимала, почему Ачер настоял на том, чтобы об их помолвке с Мэй было объявлено на балу у Бьюфортов. В конце концов, именно этого все от него и ожидали, но миссис Велланд сделала вид, будто поступает так не по доброй воле, а по принуждению. Можно подумать, он, как какой‑нибудь первобытный охотник, силой уводил невесту из пещеры ее сородичей (книги о первобытнообщинном строе уже тогда читались просвещенными людьми). А в результате эта юная девушка, его невеста, которая каким‑то чудом умудрялась существовать внутри этой детально разработанной системы мистификаций, оставалась для него непостижимой загадкой, благодаря своей чистоте и искренности. Да, Мэй честна («О, бедная возлюбленная!») потому, что ей нечего скрывать; она сияет чистотой, так как в жизни ничего дурного не совершила! И вот, абсолютно неподготовленная к неожиданным «поворотам судьбы» (как называют разные непредвиденные обстоятельства умудренные опытом главы семейств), эта юная девушка в одночасье станет женой, его женой! Конечно, молодой человек был влюблен. Но никто не смог бы утверждать, что он потерял голову от любви. Он восхищался нежными чертами своей возлюбленной, ее душевным спокойствием и грацией; он любил смотреть, как она скачет на лошади и с каким азартом и ловкостью играет в спортивные игры; он старался привить ей вкус к литературе, и она делала первые попытки приобщиться к интеллектуальному чтению под его руководством. Мэй достаточно преуспела в этом занятии, и от души смеялась вместе с ним над «Голым королем», но еще не воспринимала красоту «Одиссеи» или «Махабхараты». Мэй была целеустремленной, преданной и храброй; к тому же, у нее было развито чувство юмора, о чем свидетельствовал ее звонкий смех, всякий раз воодушевлявший его, когда он рассказывал смешные истории. Ачер также подозревал, что в глубине ее невинной души притаилась радость, которую он, возможно, сможет разбудить. Но, бегло нарисовав в своем воображении образ Мэй, он вдруг поймал себя на том, что думает, не поддельны ли вся эта ее трогательная чистота и невинность. Неискушенные в делах житейских люди редко бывают такими безупречными во всем. Что если все это – напускное, что если все это – всего лишь игра? Его подавляла мысль о том, что имидж чистоты его невесты старательно продумывался и обсуждался на совете матрон: маменек, тетушек, бабушек… В ход пошли маленькие хитрости, к которым прибегали давно почившие родственницы. И этот образ создавался с определенной целью, а именно, – понравиться ему, Ньюлэнду Ачеру. Он ведь имел на это право, как жених! И как ее будущий «супруг и господин», он мог, забавы ради, разрушить этот образ, если он был фальшивым, словно талую снежную фигурку.
Все эти размышления были весьма банальными: подобные сомнения часто начинают одолевать молодых людей накануне их бракосочетания. И они зачастую сопровождаются угрызениями совести и самоуничижением, хотя у Ньюлэнда Ачера не было признаков ни того, ни другого. Он нисколько не сожалел (в отличие от героев Теккерея), что не может отыскать чистую страницу в своем прошлом и настоящем, чтобы предложить ее своей невесте в обмен на чистое сердце и незапятнанную душу, которые она вверяла ему. Он все думал о том, что если бы получил такое же воспитание, как она, то они оба в этом мире, как заблудившиеся дети в дремучем лесу, не знали бы, куда идти. Нет, он не видел ни одной достаточно веской причины (за исключением, конечно, своего собственного желания получить мимолетное наслаждение и удовлетворить свое мужское самолюбие!) тому, чтобы его невеста до замужества жила «под стеклянным колпаком» и не приобрела никакого жизненного опыта.
Все эти мысли, нахлынувшие в столь поздний час, омрачили настроение молодого человека. К тому же Ачер прекрасно осознавал, что сомнениям, зародившимся в его душе, он обязан неожиданному возвращению графини Оленской. Вместо того, чтобы лелеять в душе светлые мысли и безоблачные надежды он, в самый знаменательный период своей жизни, втянут в скандальную историю; всплыли проблемы, о которых он предпочел бы вообще не думать.
«Какое мне дело до этой Элен Оленской?» – проворчал он, погасив огонь в камине и начиная разоблачаться. Ачер и в самом деле не понимал, почему ее незавидная судьба должна хоть как‑то влиять на его собственную. Он смутно чувствовал, что треволнения, связанные с его намерением вступить в брак с Мэй Велланд, еще только начинаются.
А через несколько дней грянул гром. Супруги Ловелл Мингот разослали приглашения на прием, который устраивали в честь графини. Предполагалось нанять еще трех лакеев и подавать сразу несколько блюд, а между ними – румынский пунш. В верхнем углу каждой карточки они написали: «Прием в честь Элен Оленской.»
Все было подготовлено к встрече на высшем уровне, – в соответствии с традицией гостеприимных американцев оказывать иностранцам такие почести, словно они члены королевских семей или, по меньшей мере, послы иностранных держав.
Все гости прошли своеобразный «конкурсный отбор». Железная рука Кэтрин Великой просеивала их имена сквозь сито своих предубеждений, и посвященный без труда догадался бы, кто составлял список приглашенных. В него вошли супруги Сельфридж Меррис, которых всегда приглашали на все приемы (уж так повелось!), Бьюфорты, которых нельзя было не пригласить, мистер Силлертон Джексон со своей сестрой Софи (брат сам советовал ей, какие вечера следует посещать). Все это была респектабельная, состоятельная «молодежь»; а чтобы разбавить ее, была приглашена не менее представительная публика – Лоренс Лефертс, миссис Лефертс Рашворт (очаровательная вдова), Гарри Торли, Реджи Чиверс и Морис Дедженит с супругой (урожденной Ван‑дер‑Лайден).
Старой Кэтрин Мингот и в самом деле удалось блестяще составить список. Все приглашенные принадлежали к узкому кругу знакомых, которые во время долгой Нью‑Йоркской зимы часто общались между собой. Они немало ценили общество друг друга.
Через сорок восемь часов случилось невероятное: все, за исключением Бьюфортов и старого мистера Джексона с сестрой, отклонили приглашения Минготов. Отказ был воспринят болезненно еще и потому, что Реджи Чиверс тоже принадлежал к клану Минготов, и все же он не счел возможным присутствовать на этом приеме. Сама по себе форма отказа была просто оскорбительна. Все писали, что весьма сожалеют, но не смогут быть. Они ничем не смягчили свой отказ, как того требовали правила этикета и элементарная вежливость. Они не стали пояснять в своих записках, что у них уже назначена другая встреча, – нет, они просто отказали.