Неожиданно мадам Оленская нарушила молчание.
«Я хочу быть свободной! Хочу зачеркнуть свое прошлое раз и навсегда!» – воскликнула она.
«Понимаю».
Ее щеки порозовели.
«В таком случае вы мне поможете?»
«Прежде всего, – он колебался, – я должен знать все или… почти все».
Она взглянула на него с удивлением.
«Вам известно о моем муже и о том, как я с ним жила?»
Ачер кивнул.
«А разве этого не достаточно? Разве нужно знать что‑то еще? Или в вашей стране к таким вещам относятся терпимо? Я принадлежу к протестантской церкви, а она разрешает разводы в подобных случаях».
«Конечно, такое не допустимо!»
Они снова надолго замолчали. Ачеру казалось, что в гостиной витает злой дух, вырвавшийся на свободу из письма графа Оленского. Молодому человеку почудилось даже, что он отчетливо видит его отвратительные гримасы. Все письмо занимало не больше страницы и содержало, по его собственному определению, использованному в разговоре с мистером Леттерблеяром, нелепые угрозы «отпетого негодяя». Но были ли они пустыми? На этот вопрос могла ответить лишь его супруга, графиня Оленская.
«Я ознакомился с бумагами, переданными вами мистеру Леттерблеяру,» – сказал он наконец.
«По‑моему, ничего омерзительнее просто быть не может!»
«Вы правы».
Она слегка переменила позу, прикрывая глаза рукой.
«Надеюсь, вы понимаете, – продолжал Ачер, – что если ваш муж и в самом деле явится в суд, – а в своем письме он прямо заявляет об этом намерении, – то…»
«Что тогда?»
«Вполне вероятно, что он наговорит столько неприят… столько всего, с чем вы никак не сможете согласиться. Он сделает публичное заявление, понимаете? И все, сказанное им, причинит вам боль, даже если…»
«Если что?»
«Будет совершенно необоснованным».
Она снова замолчала, и это молчание длилось так долго, что у Ачера, старавшегося не глядеть на ее бледное лицо, было достаточно времени, чтобы изучить форму другой ее руки, опущенной на колено. Он осторожно рассматривал кольца на ее безымянном пальце и мизинце, и не обнаружил среди них обручального.
«Но какой вред могут мне причинить его обвинения, даже если он осмелится высказать мне их публично?»
С его уст уже готовы были сорваться слова:
«Несчастная! После подобных обвинений здесь вам будет еще хуже, чем где бы то ни было!»
Но вместо этого его ответ прозвучал вполне в духе мистера Леттерблеяра:
«Нью‑йоркское общество – это довольно тесный мирок, в котором все друг друга знают. В Европе, где вы жили, все иначе. Несмотря на все привычные иллюзии, нашим обществом управляет небольшая горстка великих мира сего с весьма старомодными взглядами на жизнь».
Графиня не проронила ни слова, и он продолжал:
«Мы в особенности щепетильны, когда дело касается браков и разводов. Допустим, наше законодательство и допускает разводы, но наши моральные устои их не принимают».
«Никогда?»
«Ну, скажем так, в тех случаях, когда женщина, пусть даже безвинно пострадавшая, бросает вызов человеку, ее оскорбившему, и начинает вести себя… э… нетрадиционно.»
Графиня опустила голову и молчала. Ачер втайне надеялся, что она даст своим чувствам вылиться наружу и начнет бурно негодовать или все отрицать. Но ничего подобного не произошло.
Маленькие дорожные часы, стоявшие на столике рядом с ее локтем, тихонько тикали; в камине хрустнуло и развалилось на две половинки полено, подняв при этом сноп искр. Казалось, вся гостиная, погруженная в полумрак, ждала ответа вместе с Ачером.
«Да, – прошептала она, в конце концов, нарушив молчание. – Именно об этом и предупреждали меня мои родные».
Он слегка вздрогнул и потом кивнул: «Это вполне естественно…»
«Наши родные», – поправила она сама себя, и Ачер покраснел. «Вы ведь скоро станете моим кузеном!» – добавила она мягко.
«Надеюсь».
«И вы разделяете их взгляды на жизнь?»
Вместо ответа он поднялся и сделал несколько шагов по комнате, рассеянно глядя на старый персидский ковер на противоположной стене. Потом он остановился и в нерешительности взглянул на графиню. Разве мог он ей ответить сейчас, что вполне солидарен со своими будущими родственниками в вопросах морали, что если в словах ее мужа есть хотя бы сотая доля правды, то…
«По правде говоря, – начал он, когда почувствовал себя в состоянии говорить, – не понимаю, что вы выиграете от того, если станете мишенью всей этой грязной клеветы?»
Он посмотрел на пламя, догоравшее в камине.
«Мою свободу! Полагаю, она чего‑нибудь стоит!»
В этот момент Ачер вдруг подумал, что намеки на ее тайную связь, содержавшиеся в письме, – чистая правда, и что она хочет освободиться ради того, чтобы выйти замуж за своего любовника. Но, как же дать понять ей, если она и в самом деле вынашивает этот план, что закон их штата в данном случае не на ее стороне?
Стоило Ачеру об этом подумать, как его начала разбирать досада. Он сказал нетерпеливо: «Но разве сейчас вы не свободны, как птица? Здесь вас никто не трогает! Мистер Леттерблеяр сообщил, что пока вам нечего беспокоиться о финансовой стороне вопроса».
«О, да», – с некоторым безразличием произнесла она.
«И что же, теперь вы не прочь испить чашу позора до конца? Подумайте о той шумихе, которую поднимут газеты! Все, конечно, понимают, что это глупо и несправедливо, но так уж заведено».
«Я знаю, знаю», – прошептала она еле слышно, и он снова почувствовал острую жалость к ней. Он уже раскаивался в том, что высказался столь резко.
«В делах о разводе почти всегда интересы обеих сторон приносят в жертву на алтарь общепринятой морали. Видите ли, люди посторонние стремятся, во что бы то ни стало, сохранить чужие семьи, – особенно, если в них есть дети», – говорил он сбивчиво, нарочно пуская в ход книжные выражения, лишь бы не называть вещи своими именами. Графиня не произнесла ни единого слова, которое могло бы пролить свет на всю эту нелицеприятную историю, а он не хотел, чтобы она думала, будто ему так уж приятно копаться в ее прошлом. Лучше действовать, как это заведено в Нью‑Йорке, со всей осторожностью, чем бередить свежую рану, которую он не в состоянии излечить.
«Я считаю своим долгом, – продолжал он, – помочь вам научиться видеть все эти вещи в том свете, в котором их видят люди, любящие вас. Я имею в виду Минготов, Велландов, Ван‑дер‑Лайденов, ваших друзей и родственников. Не правда ли, с моей стороны было бы нечестно не пояснить вам, как они относятся к подобным вопросам?»
Все это он произнес на одном дыхании, почти с мольбой в голосе, стараясь не вслушиваться в воцарившуюся в гостиной зловещую тишину.
Графиня отозвалась, точно эхо: «Да, конечно, это было бы нечестно.»
Огонь в камине догорел, и одна из ламп тоже погасла. Мадам Оленская поднялась, зажгла ее и снова подошла к камину. Она осталась стоять подле него и на свое место на софе так и не вернулась. По всей вероятности, это означало, что разговор окончен. Ачер тоже поднялся.
«Хорошо, я сделаю все, что вы хотите», – отрывисто сказала она. Ачер почувствовал, как кровь застучала у него в висках. Его тронуло, что она вот так просто сдала все позиции без всякого сопротивления.
Внезапно он взял ее за обе руки.
«Я… я и в самом деле хочу помочь вам, Элен!» – сказал он смущенно.
«Вы и в самом деле помогаете мне. Доброй ночи, мой кузен!»
Он склонился и поцеловал ее руки, – такие холодные, и безжизненные. Но она убрала их, и Ачер направился к двери. В холле, в слабом свете газовых рожков, он отыскал свое пальто и шляпу и вышел на улицу, в морозную ночь, давая волю своему запоздалому красноречию.
Глава тринадцатая
В ту ночь в Валлакском театре, как всегда, был аншлаг. Давали «Шаунгрэна» с Дайаном Боцикольтом в главной роли. Любовников в спектакле играли Гарри Монтегью и Ада Дайас. Популярность замечательной английской труппы с каждым днем возрастала, и «Шаунгрэн» неизменно собирал полный зал. Амфитеатры взрывались от аплодисментов всякий раз, когда актеры изображали какую‑нибудь пасторальную сцену. Что касается публики, восседавшей в ложах и партере, то она вежливо улыбалась во время сентиментальных сцен, рассчитанных на дешевый эффект, и сдержанно рукоплескала. Впрочем, избранная публика наслаждалась зрелищем ничуть не меньше, чем галерка.
Внимание зрительного зала в особенности привлекал один эпизод, – когда Гарри Монтегью, после трогательной и немногословной сцены прощания с мисс Дайас, поворачивался, чтобы уходить. Актриса, стоявшая возле камина и смотревшая на огонь, была одета в серое кашемировое платье (без новомодной отделки в виде оборок и кружев), плотно облегавшее ее высокую фигуру и ниспадавшее волнами на пол. Вокруг ее шеи была повязана черная бархотка, оба конца которой падали ей на спину.
Когда ее партнер, герой‑любовник, уже был в дверях, она облокачивалась о каминную полку и закрывала ладонями лицо. Но на самом пороге актер неожиданно оборачивался, чтобы бросить прощальный взгляд на мисс Дайас; потом он неожиданно возвращался, осторожно приподнимал самый кончик бархатной ленточки, целовал его и удалялся из комнаты. Все это он проделывал совершенно бесшумно. Ни о чем не подозревавшая героиня продолжала стоять в той же позе. На этой трогательной сцене прощания действие заканчивалось, и занавес опускался.
Ньюлэнд Ачер ходил на этот спектакль исключительно ради этой молчаливой сцены. Он находил игру Монтегью и Ады Дайас превосходной: они смотрелись ничуть не хуже, чем Круазе и Бриссо в Париже или Мэджи Робертсон с Кендаллом в Лондоне. Их сдержанность и немая скорбь, которую они изображали, трогали его куда больше, чем наигранные театральные жесты и бурные излияния.
Ачер и сам не понимал почему, но в тот вечер сцена прощания напомнила ему его расставание с мадам Оленской после их разговора тет‑а‑тет неделю тому назад.
Едва ли можно было найти аналогию между жизненной ситуацией и этой театральной сценой, равно как и сходство между ними самими и вымышленными героями. Ньюлэнд Ачер понимал, конечно, что не сможет затмить молодого английского актера, наделенного внешностью романтического героя. А его партнерша, мисс Дайас, была статной рыжеволосой дамой с бледным, приятным, но некрасивым лицом, столь не похожим на личико с живыми тонкими чертами Элен Оленской.
И, разумеется, вряд ли нашелся бы человек, который назвал бы душещипательной сцену прощания Ачера с мадам Оленской. Один был начинающим юристом, а другая – его клиенткой. Их предварительный разговор о деле произвел на обоих тягостное впечатление. Но, отчего же, тогда сердце молодого человека забилось сильнее во время этой сцены? Какие ассоциации могли вызвать сердцебиение? Возможно, они были связаны с удивительной способностью мадам Оленской привносить некий трагизм в их безмятежное существование?
Графиня не сказала ему ничего такого, чтобы у него создалось подобное впечатление, но, как видно, странность и необычайность ее натуры свидетельствовали об этом. Те овеянные тайной драматические события оставили глубокий след в ее израненной душе. Ачер всегда был склонен думать, что не столько случай и обстоятельства влияют на судьбу человека, сколько его природные наклонности. В этой связи ему как раз первым делом и вспоминалась мадам Оленская, чья прошлая жизнь казалась ему беспросветной трагедией. Эта тихая, почти пассивная молодая женщина принадлежала к породе людей, притягивающих к себе неприятности. Как бы она ни старалась избежать их и вырваться из порочного круга, – они неизменно подстерегали ее на каждом шагу. И самое печальное было то, что Элен, обладавшая таким фатальным свойством, долго жила в атмосфере, в которой драма прямо‑таки витала в воздухе. Поразительно, как она выдержала тяготы судьбы и не сломалась? Графиня ничему не удивлялась, и это казалось ему в высшей степени странным. Она ведь восстала из пепла и то, что с ней произошло, не находило никакого оправдания в его душе.
И, тем не менее, Ачер оставил ее, будучи убежденным, что обвинения графа Оленского отнюдь не беспочвенны. Вполне вероятно, что его секретарь (самая загадочная фигура во всей этой истории!) не остался невознагражденным за свою самоотверженность и неоценимую услугу, которую он оказал графине, устроив ее побег. Условия, в которых ее содержал граф Оленский, судя по всему, были невыносимыми. Так стоит ли удивляться, что такая молодая, напуганная и отчаявшаяся женщина бросилась в объятия к своему спасителю? Но, увы, этот поступок, который она, скорее всего, совершила из чувства благодарности, поставил ее на одну доску с ее развратным мужем. В этой ситуации закон и мораль были не на ее стороне.
Ачер недвусмысленно дал ей это понять. Он чувствовал себя обязанным это сделать. А еще он надеялся, что графиня, в конце концов, поняла всю тщетность своих попыток воззвать к милосердию «доброго старого Нью‑Йорка». Именно здесь ее и ожидал самый суровый приговор.
Довести это до ее понимания ему было нелегко, прежде всего, морально. Каждый раз, когда он вспоминал, с какой немой покорностью она восприняла его жестокие слова, сердце его наполнялось жалостью. Молодой человек чувствовал, что ему не безразлична дальнейшая судьба этой женщины. Да, она совершила проступок, за который ее осудил свет. Но в силу каких‑то внутренних причин, Ачеру хотелось защитить ее и уберечь от позора. Он был рад, что графиня доверилась именно ему, а не холодному и расчетливому Леттерблеяру или одному из членов ее всполошившегося семейства. Он тешил себя надеждой, что после состоявшегося разговора Элен не станет затевать дело о разводе. Зачем ей пустая трата сил и времени? К тому же, если она откажется от этой никчемной затеи, которая может поставить в неловкое положение ее родственников, все вздохнут с облегчением.
«Я не сомневалась, что Ньюлэнду удастся справиться с этой задачей!» – с гордостью говорила миссис Велланд о своем будущем зяте; а старая миссис Мингот, вызвавшая его для конфиденциального разговора, отметила, что он поступил мудро, и воскликнула в полном негодовании: «Глупая! Сколько раз предупреждала ее, что она занимается ерундой! Хочет опорочить доброе имя Элен Мингот и прослыть старой девой вместо того, чтобы остаться замужней дамой и продолжать носить титул графини!»
Эта последняя сцена спектакля навеяла воспоминания о разговоре с мадам Оленской; и когда занавес над двумя актерами опустился, слезы навернулись на глаза Ачеру. Он поднялся и поспешил покинуть зрительный зал.
Стоило ему направиться к выходу, как в одной из лож он увидел даму, о которой только что думал, в компании с Бьюфортами, Лоренсом Лефертсом и еще одним джентльменом, которого он сразу не разглядел. Ачер не встречал мадам Оленскую с того вечера, когда они виделись в последний раз у нее дома. Он всячески избегал встреч с ней. Но теперь глаза их встретились, и, в тот же миг, его узнала миссис Бьюфорт. Лениво махнув рукой, она пригласила его подняться к ним в ложу.
Бьюфорт и Лефертс пропустили Ачера вперед, и, обменявшись коротким приветствием с миссис Бьюфорт, всегда предпочитавшей блистать красотой и хранить молчание, молодой человек уселся в кресло позади мадам Оленской.
Кроме мистера Силлертона Джексона, рассказывавшего миссис Бьюфорт в доверительном тоне о воскресном приеме у миссис Лемюэль Страферс (ходили слухи, будто она устраивала там танцы!) больше в ложе никого не было. Под монотонный шелест этого рассказа, которому миссис Бьюфорт внимала с любезной улыбкой, повернув голову под прямым углом, чтобы ее профиль хорошо был виден всему залу, мадам Оленская обернулась и тихо спросила:
«Как вы думаете, – она кивнула в сторону сцены, – он пришлет ей букет чайных роз завтра поутру?»
Ачер покраснел, и сердце его забилось чуть быстрее. Всего дважды молодой человек посетил мадам Оленскую, и каждый раз после своего визита он посылал ей букет чайных роз без своей визитной карточки. Никогда раньше Элен не говорила с ним на эту тему, и ему казалось, что она не догадывалась, кто посылал ей эти цветы. И вот теперь, когда она дала понять ему, что прекрасно знает, кто посылал ей эти розы, и, более того, упомянула о них в связи с трогательной сценкой прощания двух любовников, – его сердце наполнилось необъяснимой радостью.
«И я думал о том же, – признался он. – Я даже собирался покинуть театр до того, как эта картина изгладится из моей памяти».
К его удивлению, на ее смуглых щеках тоже выступил румянец. Она опустила глаза и в смущении стала рассматривать перламутровый театральный бинокль, который держала в руках, обтянутых тонкими перчатками. Немного помолчав, она спросила:
«А чем вы занимаетесь сейчас, когда Мэй нет с вами рядом?»
«Я много работаю», – ответил он несколько сухо, слегка раздраженный такой постановкой вопроса.
Следуя давно выработавшейся привычке проводить остаток зимы на юге, неделю тому назад Велланды отбыли в Сан‑Августин. Мистеру Велланду, страдавшему бронхиальной астмой, такая смена климата шла на пользу. Это был мужчина с мягким характером, молчун от природы, предпочитавший не высказывать прямолинейно своего мнения. В то же время в запасе он имел миллион привычек, и никто из домочадцев не осмеливался их нарушать. Так ежегодно по его команде его супруга и дочь отправлялись вместе с ним на юг. И этот порядок следовало сохранить, чтобы в душе его всегда царили мир и покой. Если бы миссис Велланд не была рядом с ним, пожилой джентльмен не сумел бы отыскать даже собственной расчески, не говоря уже о почтовых марках для писем.
Поскольку все члены этой семьи боготворили друг друга, и мистер Велланд являлся в ней самой центральной фигурой и своеобразным объектом поклонения, жена и дочь всегда сопровождали его в Сан‑Августин. Что касается его взрослых сыновей, которые были юристами и не могли покидать Нью‑Йорк в течение зимы, то они всегда отправлялись к нему на Пасху и привозили его обратно домой.
Поэтому, Ачер считал бессмысленным затевать разговор о том, чтобы Мэй осталась в Нью‑Йорке. Домашний врач Минготов в основном специализировался на лечении пневмонии, которой мистер Велланд, к счастью, не страдал. Следовательно, в ежегодных отъездах семьи в Сан‑Августин не было особой необходимости. Так или иначе, Велланды сохранили верность этой традиции. Вначале предполагалось, что о помолвке Мэй будет объявлено только после ее возвращения из Флориды. Но мистер Велланд не изменил своих планов, несмотря на то, что помолвка состоялась гораздо раньше. Ачер был бы счастлив присоединиться к путешествующим и провести несколько недель под южным солнцем, катаясь на яхте вместе со своей невестой. Но он тоже был в плену у своих привычек, к тому же, в городе его держали дела. Стоило лишь ему нарушить данные обязательства ради солнечных каникул среди зимы, как весь клан Минготов обвинил бы его в легкомыслии. И он смирился с отъездом Мэй, решив, что подобные компромиссы станут неотъемлемой частью их будущей жизни.
Он вдруг почувствовал на себе взгляд мадам Оленской, смотревшей на него из‑под полуопущенных век.
«Я сделала так, как вы хотели, то есть советовали мне», – отрывисто сказала она.
«Я рад», – молвил он, несколько смущенный тем, что она столь неожиданно завела разговор на эту тему.
«Конечно, вы правы, – продолжала она, тяжело вздохнув, – но порой жизнь – такая сложная и непредсказуемая!»
«Я знаю».
«Я просто хотела еще раз подчеркнуть, что вы, безусловно, правы и я вам так благодарна!» – закончила она, поспешно поднимая к глазам бинокль: двери в ложу отворились, и Бьюфорт объявил, что экипажи ждут у подъезда.
Ачер поднялся и, выйдя из ложи, покинул театр.
Накануне он получил письмо от Мэй Велланд, в котором она со всей искренностью просила его быть внимательным к Элен во время их отсутствия. «Вы ей очень нравитесь, – писала она. – Элен, можно сказать, от вас без ума. Но она этого не показывает, и на самом деле ей так грустно и одиноко! Сомневаюсь, что бабушка в состоянии ее понять. Дядя Ловелл, скорее всего, тоже ее не понимает. Они полагают, что Элен такая общительная и компанейская, но на самом деле это не так. Я чувствую, что она скучает в Нью‑Йорке, хотя ее родные никогда бы это не признали. Наверное, здесь ей многого не хватает. Она ведь привыкла посещать музыкальные салоны, модные выставки и принимать у себя разных знаменитостей – художников, поэтов и философов, – одним словом, тех людей, которыми вы тоже восхищаетесь. Бабушка думает, что у нее на уме одни приемы и дорогие туалеты, но она ошибается. Похоже, вы – чуть ли не единственный человек в Нью‑Йорке, понимающий, что ей действительно нужно».
Сколько мудрости было в этой юной девушке – его возлюбленной! Он любил ее еще больше за это письмо. Но он вовсе не собирался опекать мадам Оленскую, считая, что и без того обременен другими заботами. К тому же он решил, что ему не следует проводить слишком много времени в обществе графини. Как‑никак, он был почти женатым человеком! У него создалось впечатление, что она в состоянии сама о себе позаботиться, и наивная Мэй напрасно беспокоится. У ее ног был Бьюфорт, мистер Ван‑дер‑Лайден опекал ее, как заботливый отец, а остальные (и в первую очередь Лоренс Лефертс) ждали своего часа, чтобы вступить в легион ее защитников. И все же… когда Ачер виделся с графиней и разговаривал с ней, его не покидало чувство, что Мэй права, и далеко не так наивна, как ему казалось. Увы, Элен Оленская и в самом деле была одинока и несчастна!
Глава четырнадцатая
В фойе Ачер встретился со своим давнишним приятелем, Недом Винсетом, принадлежавшим к кругу «философов» (как их называла Дженни), с которыми можно было говорить о вещах вполне серьезных, по сравнению с теми, которые обсуждались в обычной клубной или салонной болтовне.
Ачер еще издали заприметил его сутулую спину с квадратными плечами. Стоя у выхода, Винсет бросал рассеянные взгляды в сторону Бьюфортовой ложи. Двое мужчин обменялись крепким рукопожатием, и Винсет предложил посидеть за кружечкой пива в немецком ресторане за углом. Но Ачер, который в тот вечер не был склонен вести беседы о высоких материях, отказался, сославшись на то, что дома у него много работы. На что Винсет не преминул ответить:
«Трудолюбию у вас можно поучиться! Пожалуй, я последую вашему благому примеру, Ньюлэнд, и тоже впрягусь в работу».
Они вместе вышли из театра, и Винсет вдруг сказал:
«А, знаете ли, я, собственно, пришел сюда, чтобы узнать имя той темноволосой леди, которая сидела сегодня вместе с Бьюфортами в их роскошной ложе. Кажется, этот Лефертс к ней не равнодушен».
Ачер не мог понять, почему слова Винсета вызвали в нем такое раздражение. Ну, зачем Неду Винсету понадобилось знать, как зовут графиню Оленскую? И, спрашивается, какое отношение к ней может иметь старик‑Лефертс? Впервые Винсет проявил такое откровенное любопытство. Но тут Ачер вспомнил, что его приятель – журналист.
«Надеюсь, это не для прессы?» – рассмеялся он.
«Нет, нет, я просто любопытствую, – ответил тот. – Она наша соседка. Странно, что такая красотка осела в нашем квартале! А, знаете, она нас очень выручила. На днях наш мальчишка загнал своего котенка в ее палисадник и обо что‑то сильно порезался. Так она выбежала на улицу с непокрытой головой, подхватила его на руки и, умело забинтовав его кровоточащее колено, принесла домой. Моей жене эта молодая дама показалась такой ослепительной, что она даже забыла спросить, как ее зовут».
Сердце Ачера радостно забилось. Ничего необычного в этой истории, конечно, не было: любая на месте мадам Оленской сделала бы то же самое для соседского сына. Но само поведение было вполне в духе Элен: выскочила на мороз с непокрытой головой, понесла мальчишку на руках, ошарашила бедную мадам Винсет…
«Это графиня Оленская, внучка старой миссис Мингот,» – сказал он вслух.
«Надо же, графиня! – Нед Винсет даже присвистнул. – Не знал, что по соседству с нами селятся графини! Минготы, например, не стали бы».
«А может и стали, если бы им представилась такая возможность!»
«Ладно, брейк!» – сказал Винсет: так в их компании обрывали затянувшиеся разговоры, когда спорить было бессмысленно. Впрочем, оба и без того это прекрасно понимали.
«Интересно, – молвил Винсет, стараясь переменить тему разговора, – каким это ветром графиню занесло в наши трущобы?»
«Не иначе, как ветром перемен, Нед! Ее совершенно не волнует, в каком квартале она живет. А до наших социальных разграничений ей и вовсе нет никакого дела», – сказал Ачер, втайне гордясь образом графини, который он нарисовал своему приятелю.
«Гм, наверное, она всего насмотрелась на своем веку! – задумчиво произнес Винсет. – Ну, вот мы и за углом. Счастливо оставаться!»
Ачер долго стоял и смотрел, как он пересекает Бродвей. Молодой человек вспоминал последние слова, сказанные Винсетом о графине Оленской. Порой Нед удивлял всех своими озарениями: они составляли одну из интересных особенностей его натуры, и Ачер всегда недоумевал, почему он, в отличие от большинства своих сверстников, согнулся под тяжестью лет.
Ачер знал, что у Винсета – жена и ребенок, но он никогда их не видел. Приятели обычно встречались в Сенчери или в каком‑нибудь злачном местечке, облюбованном журналистами и актерами, вроде того ресторана, куда он его приглашал. Винсет упоминал как‑то в разговоре, что жена его не дееспособна; на образном языке журналиста это могло означать, что бедная женщина и в самом деле инвалид, либо, что она не может выезжать в свет из‑за бедности своего гардероба. Что касается самого Винсета, то он терпеть не мог всякие условности.
Ачер предпочитал переодеваться по вечерам, перед светскими мероприятиями. Он считал это своеобразной данью чистоте и комфорту, – хотя удовольствие это опустошало и без того скромный семейный бюджет. Ачер не понимал нарочитого аскетизма Винсета, отказавшегося от прислуги в доме и модной одежды, – то есть от всего того, что считалось показателями достатка хозяев. Тем не менее, Ачер всегда с удовольствием общался с Винсетом. Стоило ему завидеть издали знакомое бородатое лицо с серьезными меланхолическими глазами, как он спешил журналисту навстречу и не отказывался посидеть в ресторанчике за углом и пофилософствовать за кружкой пива.
Нельзя сказать, чтобы Винсет питал особое пристрастие к журналистике. Из него мог бы получиться мастер эпистолярного жанра, если бы он соблаговолил родиться веком раньше, когда переписка была еще в моде. Винсет даже опубликовал сборник положительных рецензий, причем двадцать книг было сразу же распродано, а тридцать – роздано бесплатно: все оставшиеся книги издательство, в конце концов, уничтожило (что оговаривалось в договоре), чтобы освободить место для более ходовой печатной продукции. После этого Винсет охладел к эпистолярному жанру и устроился на работу помощником редактора в женский еженедельник. В этом нехитром журнале фотографии модной одежды и выкройки перемежались с рассказами о любви и рекламой безалкогольных напитков. Винсет втихомолку посмеивался над этим доморощенным журналом, который носил вполне подходящее название – «У камина». То была ирония с привкусом горечи, ибо еще не старый Винсет давно распрощался с иллюзиями молодых лет.
После разговора с Недом Ачер всегда был склонен подвергать жесткому анализу свою жизнь и всякий раз находил ее малосодержательной. Но по сравнению с ней жизнь Винсета и вовсе могла показаться пустой; и хотя у них были общие интересы, и на многие вещи они смотрели одинаково, – их веселые беседы обычно не выходили за рамки остроумного дилетантизма, и обсуждение строилось, в основном, вокруг житейских проблем.
«А знаете, дорогой Ньюлэнд, жизнь не всегда идет рука об руку с нами, – сказал однажды Винсет. – Я выжат, как лимон, и чувствую себя вне игры. Боюсь, что с этим уже ничего не поделаешь. Я наломал дров за свою жизнь и теперь никак не могу их сбыть! Скорее всего, мне это так и не удастся. Но вы свободны, мой друг и в вашем распоряжении – целое состояние. Почему бы вам не начать, наконец, действовать? Путь только один: заняться политикой».
Ачер тогда откинул голову назад и рассмеялся. Что и говорить, они с Винсетом были не одного поля ягоды. Все в американских аристократических кругах прекрасно понимали, что джентльмену нечего делать в большой политике. Но поскольку прямо заявить об этом Винсету он не мог, ему приходилось отвечать уклончиво.
«Да разве мы нужны тем, кто делает головокружительную карьеру в политике?» – с усмешкой спрашивал он.
«О ком это вы? Ах, об этих! Но почему вам самому не встать в их ряды?» – отвечал Винсет вопросом на вопрос.
Вместо того, чтобы рассмеяться, Ачер снисходительно улыбался. Продолжать дискуссию было бесполезно: кто не знал о незавидной судьбе горстки аристократов, отважившихся затесаться в муниципальные и правительственные структуры Нью‑Йорка? Благоприятный момент был упущен: страной управляли деловые люди, эмигранты, а джентльменам ничего не оставалось, как всецело посвятить себя спорту и искусству.
«Искусство, культура! Можно подумать, они у нас есть! По‑моему, от них остались одни лишь жалкие воспоминания. Согласитесь, что не хватает, так сказать, перекрестного опыления: с нами вместе умирают старые традиции, являющиеся, по сути своей, традициями ваших европейских предшественников. Вас здесь ничтожное меньшинство, к тому же вы децентрализованы, у вас нет ни конкурентов, ни последователей. Вы напоминаете галерею портретов в заброшенном доме: так сказать, „Последние джентльмены“… Вы никогда ничего не добьетесь до тех пор, пока не засучите рукава и не ступите прямо в навоз. Только так, или самому податься в эмиграцию! Почему, например, я не могу эмигрировать?»