Мои друзья, мне, конечно, не хочется умереть, и сказать, что я умираю охотно, было бы с моей стороны ложью. Но это последнее обстоятельство пусть не бросает тени на мою веру и на стойкость моих убеждений; вспомните, что самым высшим примером человеколюбия самопожертвования был, без сомнения, Спаситель: однако, и он молился: «Да минует меня чаша сия». Следовательно, как я могу не молиться о том же? Тем не менее, и я, подобно ему, говорю себе: «Если иначе нельзя, если для того, чтобы восторжествовал социализм, необходимо, чтобы пролилась кровь моя, если переход из настоящего строя в лучший невозможен иначе, как только перешагнувши через наши трупы, то пусть наша кровь проливается; пусть она падает искуплением на пользу человечества; а что наша кровь послужит удобрением для той почвы, на которой взойдет семя социализма, что социализм восторжествует и восторжествует скоро – это моя вера. Тут опять вспоминаешь слова Спасителя: «Истинно говорю вам, что многие из находящихся здесь не вкусят смерти, как настанет царство небесное», я в этом убежден, как убежден в том, что земля движется. И когда я взойду на эшафот, и веревка коснется моей шеи, то последняя моя мысль будет: «И все‑таки она движется, никому в мире не остановить ее движения».
В последующие четыре десятилетия прямые ссылки на религию стали менее частыми, образ крестьянской девушки – менее чудным, и даже культ Надсона с трудом пережил молодость матери Мандельштама, однако огонь самопожертвования продолжал пылать, а сочетание спасения, насилия и Галилея сохраняло свой смысл – пока не застыло в форме марксизма.
Переход некоторых интеллигентских кругов от народничества к марксизму (начавшийся в 1890‑х годах) подразумевал перенос статуса избавителя с русских крестьян на международный пролетариат. Городской коллективизм и вертикальный рукотворный ландшафт сменили сельскую общину и горизонтальную пастораль в качестве отражения будущего совершенства, а угловатый рабочий сменил крестьянскую девушку (или женоподобного «округлого» крестьянина) в качестве лучшей половины интеллигента, универсальному меркурианству предстояло потерпеть поражение не от традиционного аполлонизма, а от само‑меркурианства – или, вернее, от его лжеаполлонийско незаконнорожденного отпрыска. Сила Марксова пролетария заключалась в том, что он был неоспоримо аполлонийским и потому желанным (сердце для интеллигентской головы, тело для души, стихийность для сознательности), оставаясь при этом столь же неоспоримо меркурианским и потому современным (безродным, бездомным, всемирным). Со временем Ленин превратит марксизм в реальную общественную силу, отправив его на полдороге обратно к народничеству: как выяснилось, современный социализм возможен в России благодаря, и в то же время вопреки, ее отсталости.
|
|
Грехопадение русского крестьянина открыло новые возможности для еврейских бунтарей. Марксизм (в особенности меньшевистской разновидности) был замечателен тем, что гарантировал пришествие равенства и братства, не исключая «еврейские массы» (которые никак нельзя было отнести к крестьянам) из числа спасителей и спасаемых. Бундизм – еврейский марксизм, ориентировавшийся на «еврейскую улицу», – пошел дальше по этому пути, создав влиятельную смесь марксизма с национализмом, которая дала русскоязычной еврейской интеллигенции надежду слиться с еврейским народом и повести его к освобождению посредством либо обучения его Русскому языку, либо преобразования идиша в сакральный национальный язык с Шолом‑Алейхемом в роли Ушкина. Бунд недолгое время процветал в наименее Урбанизированных и русифицированных областях черты оседлости, где он привлекал секуляризированных евреев, еще не влившихся во всероссийскую молодежную культуру но в конечном счете ему оказалось не по силам соперничать с универсалистским (русским или польским^ марксизмом и с основанным на иврите еврейским национализмом. И марксизм и национализм были немыслимы без государства.
|
|
Еврейским национализмом, который предложил решение проблемы государственности, был, разумеется, сионизм, обладавший важным дополнительным преимуществом в форме четкого видения аполлонийского еврейства в комплекте с воинской честью и сельской почвенностью. После погромов 1903–1906 годов сионизм преуспел в создании радикальной еврейской молодежной культуры сравнимой с русской по степени сплоченности, аскетизма, мессианизма, преданности насилию и жара самопожертвования. Однако он увлек гораздо меньшее число евреев, и эмиграция в Палестину оставалась крошечной по сравнению с исходом в Америку (который отличался низким уровнем дохода и светской образованности) и в крупные города Российской империи (который – вследствие правительственных установлений и интеллигентских требований – благоприятствовал более состоятельным и более образованным евреям). Сионизм апеллировал к юным радикалам, но большинство юных радикалов предпочитало отсутствие «различия между евреем и христианином, дух истинного равенства и братства».
|
|
С ходом времени предпочтение это лишь набирало силу. Индустриализация и секуляризация вели к усилению русификации, а усиление русификации чаще вело к мировой революции, чем к национализму. Как Хаим Вейцман, сам выпускник пинского реального училища, писал Герцлю в 1903 году, в Западной Европе широко распространено убеждение, что огромное большинство еврейской молодежи России принадлежит к лагерю сионизма. К сожалению, дело обстоит ровно наоборот. Большая часть современного молодого поколения настроена антисионистски, и не по причине желания ассимилироваться, как в Западной Европе, а вследствие революционных убеждений.
Невозможно подсчитать число и описать характер жертв, которые ежегодно и ежедневно приносятся в России в результате самоотождествления евреев с социал‑демократией. Сотни тысяч совсем молодых юношей и девушек томятся в российских тюрьмах или гибнут, физически и духовно, в Сибири. Более 5000 находятся сейчас под надзором полиции, а это подразумевает серьезное поражение в правах. Почти все те, кто преследуется за принадлежность к социал‑демократическому движению в России, – евреи, и число их растет с каждым днем. И это не обязательно молодые люди пролетарского происхождения, среди них и много выходцев из семей обеспеченных и нередко сионистских. Почти все студенты принадлежат к революционному лагерю, и вряд ли кто‑либо из них избежит его конечной участи. Здесь не место для разбора всех тех факторов, политических, общественных и экономических, которые постоянно питают еврейское революционное движение; достаточно сказать, что это движение охватило массы молодых людей, которых иначе, как детьми, не назовешь.
Например, когда я был в Минске, там было арестовано 200 еврейских социал‑демократов, ни одному из которых не было больше 17 лет. Это страшное зрелище, от сионистов Западной Европы явно ускользающее: мы видим, как большая часть нашей молодежи – и никто не назвал бы ее худшей частью – приносит себя в жертву, словно охваченная некой лихорадкой. Мы не будем касаться здесь ужасного воздействия, которое эти массовые жертвоприношения оказывают на соответствующие семьи и общины, а также на состояние еврейской политической жизни вообще. Самым печальным и наиболее прискорбным является то обстоятельство, что, хотя это движение разворачивающееся в самом лоне еврейства, поглощает огромную часть еврейской энергии и героизма, его отношение к еврейскому национализму есть отношение неприязни, разрастающейся по временам до фанатической ненависти. Дети открыто восстают против своих родителей.
Разумеется, не все те, кто преследовался «за принадлежность к социал‑демократическому движению в России», были евреями, но верно и то, что участие евреев в «массовых жертвоприношениях» в России было очень значительным в абсолютном исчислении и намного превосходящим долю евреев в населении страны. Евреи не имели прямого отношения ни к возникновению российского революционного движения, ни к росту студенческого мессианства, ни к выработке доктрины «русского социализма» (от Герцена до Михайловского), но, раз начав вступать в ряды революционной интеллигенции, они делали это с чрезвычайной страстью и во все возрастающем числе. История русского радикализма невозможна без рассказа о том, как еврейские дети «открыто восставали против своих родителей».
В 1870‑е годы доля евреев среди народников, по‑видимому, не превышала 8%, но среди «ходивших в народ» студентов‑чайковцев их было гораздо больше. Согласно Эрику Хабереру, евреи составляли поразительные 20 процентов всех «чайковцев» (то есть 22 человека из 106), которые определенно были членами или активными сторонниками организаций Санкт‑Петербурга, Москвы, Одессы и Киева. Рассмотрение кружков по отдельности показывает, что евреи были хорошо представлены во всех этих городах – И процентов в Санкт‑Петербурге, 17 в Москве, 20 в Одессе и почти 70 в Киеве. Еще более замечателен тот факт, что среди основателей и руководителей этих кружков были Натансон, Клячко, Чудновский и Аксельрод. Это означает, что 18 процентов евреев‑чайковцев (четверо из двадцати двух) принадлежали к категории лидеров.
В 1880‑е годы евреи составляли 17% всех активистов, 27,3% активисток партии «Народная воля» и около 15,5% мужчин и 33,3% женщин, обвинявшихся на политических процессах. В пиковые годы – 1886–1889 – на долю евреев приходилось от 25% до 30% всех активистов, а на юге России – от 35% до 40%. Влиятельная группа Оржиха, Богораза и Штернберга, действовавшая в Екатеринославе и славившаяся бескомпромиссной приверженностью политическому террору, состояла из евреев более чем на 50%, а в 1898 году 24 из 39 (68,6%) политических обвиняемых были евреями. Между 1870 и 1890 годами, евреи составляли 15% всех политических ссыльных Иркутской губернии и 32% Якутской области (около 50% во второй половине 1880‑х). Согласно командующему Сибирским военным округом генералу Сухотину, в январе 1905 года из 4526 политических ссыльных 1898 (41,9%) были русскими и 1676 (37%) – евреями.
По мере роста влияния марксизма роль евреев в русском революционном движении становилась все более значительной. Первая российская социал‑демократическая организация, группа «Освобождение труда», была основана в 1883 году пятью революционерами, двое из которых (П.Б. Аксельрод и Л.Г. Дейч) были евреями. Первой социал‑демократической партией Российской империи стал еврейский Бунд (основанный в 1897 году). Первый съезд СДРП состоялся в 1898 году в Минске по инициативе и под защитой активистов Бунда. На Втором съезде партии 1903 году (на котором присутствовали и делегаты Бунда, по меньшей мере, 37% делегатов были евреями, а на последнем (Пятом) съезде единой РСДРП в 1907 году евреями была почти треть всех делегатов, включая 11,4% большевиков и 22,7% меньшевиков (и пятерых из восьми вождей меньшевиков). Согласно С.Г. Сватикову, комиссару Временного правительства, занимавшемуся ликвидацией царской политической полиции за границей, не менее 99 (62,3%) политических эмигрантов, вернувшихся в «пломбированных вагонах» через Германию в Россию в 1917 году были евреями. Первая группа из 29 человек, прибывшая вместе с Лениным, включала 17 евреев (58,6%). На Шестом, «большевистском» съезде партии в июле–августе 1917 года, где были широко представлены местные организации из России, на долю евреев пришлось 16% всех делегатов и 23,7% членов Центрального комитета.
Только в Латвии, где антинемецкий национализм, рабочее движение и крестьянская война слились в единое, возглавляемое большевиками восстание, доля революционеров среди всего населения порой превышала еврейскую отметку. (Антигосударственная активность поляков, армян и грузин была не столь высока, но все же значительно выше русской, поскольку в их среде национальные и социальные движения взаимно дополняли друг друга.) Еврейская разновидность взаимодополнения была иной: подобно бунту русской интеллигенции, но в более бескомпромиссной форме, она основывалась на одновременном отрицании семейной патриархии и самодержавного патернализма. Большинство еврейских бунтарей боролись с государством не для того, чтобы стать свободными евреями; они боролись с государством для того, чтобы стать свободными от еврейства – и, таким образом, Свободными. Их радикализм не подкреплялся национализмом, он подкреплялся борьбой с национализмом. Латышские и польские социалисты могли исповедовать универсализм, пролетарский интернационализм и веру в будущую космополитическую гармонию, не переставая быть латышами и поляками. Для многих еврейских социалистов интернационализм означал отречение от еврейства.
Русские социал‑демократы тоже сражались в одиночестве. Отвергнув российское государство как тюрьму народов, объявив войну Российской индустриализации как слишком мучительной или слишком медленной, махнув рукой на русский «народ» как чересчур отсталый или отсталый в недостаточной степени и поставив все на мировую революцию германского производства, они были вполне «самоненавидящими» в чаадаевской традиции русской интеллигенции. И тем не менее, для большинства из них бунт против отцов не был последовательным отцеубийством. Дети могли отвергать веру, обычаи, привязанности и имущество родителей, но никто всерьез не предлагал перейти на немецкий язык или снести Пушкинский дом, истинный храм национальной веры. Даже Ленин считал Толстого «зеркалом русской революции» и верил, что российские недостатки могут стать первым шагом к спасению мира.
Многие еврейские социалисты (а после упадка Бунда в 1907 году, вероятно, большинство) были более решительными и более последовательными. Их родители – подобно родителям Маркса – представляли худший из миров, поскольку символизировали и капитализм и отсталость. Социализм означал (как говорил Маркс) «эмансипацию от торгашества и денег – следовательно, от практического, реального еврейства». Большинство мемуаристов из числа еврейских радикалов вспоминают о борьбе с двойным злом традиции и «стяжательства»: еврейская традиция сводилась к стяжательству, а стяжательство, оторванное от еврейской традиции, – это чистой воды капитализм, то есть «практическое, реальное еврейство». Евреи были единственными истинными марксистами, потому что только они воистину верили, что их национальность «химерична», только они – подобно Марксовым пролетариям и в отличие от пролетариев реальных – не имели родины.
Во всем этом, разумеется, нет ничего специфически российского – просто масштабы были беспрецедентно велики, переход к «жизни всех людей на земле» необычайно труден, а большая часть нейтральных пространств – малы, недоступны или нелегальны. Евреи становились современными людьми быстрее и эффективнее, чем российское общество, Российское государство и любая другая община в Российской империи. Это значит, что даже при либеральном режиме нехватка нейтральных пространств сказалась бы на них сильнее, чем на любой другой части населения. Однако российский режим либеральным не был, и доля евреев среди жителей «островков свободы» стремительно росла. Антиеврейское законодательство не стало причиной «революции на еврейской улице» (которая часто предшествовала встрече с внешним миром и была направлена против еврейства, а не против антиеврейского законодательства), но оно изрядно способствовало ее распространению и радикализации. Правовое положение евреев замечательно не тем, что оно было более тяжелым, чем положение киргизов, алеутов или русских крестьян, а тем, что оно вызывало столь сильный протест среди столь многих членов общины. В отличие от киргизов, алеутов и крестьян, евреи успешно продвигались в элитные сферы, где они сталкивались с ограничениями, которые считали несправедливыми (наказание за успехи) или устарелыми и потому несправедливыми (религия). Еврейские студенты, предприниматели и представители свободных профессий считали себя (по меньшей мере) равными своим коллегам, но царское государство обращалось с ними, как с киргизами, алеутами или крестьянами. Те, которые преуспевали несмотря ни на что, протестовали против дискриминации; множество других предпочитали мировую революцию.
Однако евреи были не просто наиболее революционной (наряду с латышами) национальной группой Российской империи. Они были и самыми лучшими революционерами. По словам Леонарда Шапиро, «именно евреи с их давним опытом использования условий, существовавших на русской западной границе, для провоза контрабанды, организовывали доставку подпольной литературы, планировали побеги и нелегальные переходы границы и вообще обеспечивали бесперебойную работу всей организационной машины».
Согласно народовольцу Владимиру Иохельсону, уже в середине 1870‑х годов Вильна сделалась центром для сношения Петербурга и Москвы с заграницей. Для транспортирования книг, перевозившихся через Вильну, Зунделевич ездил в Кенигсберг, где тогда находился представитель революционных издательств Швейцарии и Лондона, студент‑медик Финкельштейн, бывший раввинист, эмигрировавший в Германию в 1872 году, когда в интернате раввинского училища была обнаружена нелегальная библиотека... Нашими пограничными связями пользовались не только для перевозки книг, но и людей.
Еврейские революционные и образовательные сети – люди, книги, деньги, информация – были похожи на традиционные коммерческие связи. Иногда они совпадали – когда, например, студенты, которые также были революционерами, переходили границу и останавливались в домах своих дядюшек‑предпринимателей; когда американский мыльный миллионер Джозеф Фелс финансировал проведение Пятого съезда РСДРП; или когда Александр Гельфанд (Парвус), революционер и миллионер одновременно, организовал в 1917 году возвращение Ленина в Россию. Никакого общего плана за этим, Разумеется, не стояло, однако то обстоятельство, что подавляющее большинство еврейских революционеров выросло в семьях, осознававших себя еврейскими, означало наличие у них определенных традиционно меркурианских навыков.
Подвижность и осторожность были не единственными меркурианскими качествами, служившими делу революции. Большинство членов радикальных кружков посвящали себя изучению священных текстов, почитали искусных толкователей писания, строили свой быт согласно предписаниям доктрины, дебатировали темные места теории и делили мир на праведных своих и заблудших или злонамеренных чужаков. Некоторым это удавалось лучше, чем другим: дети интеллигентных родителей и евреи с детства воспитывались на подобных принципах (христиане‑сектанты, в которых некоторые идеологи революции видели многообещающих новобранцев, интереса к переходу в новую веру не проявили). Даже беднейшие еврейские ремесленники, оказываясь на островках свободы, обладали преимуществами перед не принадлежащими к элите аполлонийцами, поскольку они переходили из одной книжной культуры в другую, из одного дискуссионного общества в другое, из одного избранного народа в другой, от традиционного меркури‑анства к современному. Во всех революционных партиях евреи были особенно хорошо представлены на самом верху, среди теоретиков, журналистов и вождей. В России, как и повсюду в Европе, евреи боролись с современным обществом с таким же успехом, с каким его утверждали.
Возвышение евреев произвело сильное впечатление на русское общество. Пока высокая литература молчала, его заметили газеты, профессиональные ассоциации, государственные органы, политические партии (после 1905 года) и, разумеется, те, кто участвовал в антиеврейских городских беспорядках (погромах). Все сходились на том, что евреи находятся в особых отношениях с современной эпохой, и большинство считало, что это плохо.
Причины особых отношений были давно известны. Как сокрушенно писал И.О. Левин в 1923 году, к парадоксам судеб еврейства несомненно принадлежит то, что именно это рационалистическое направление ума, которое явилось одной из причин выдающегося участия евреев в развитии капитализма, вместе с тем предопределило и не менее выдающееся участие их в движениях, направленных как раз к борьбе с капитализмом и капиталистическим строем.
А плохо это было потому, что: а) современная эпоха, в том числе капитализм и революция, плоха сама по себе; б) превосходство евреев – опасная вещь. Как К. Победоносцев, наставник и советник двух последних царей, писал Достоевскому в 1879 году, «они подрывают все, но им помогает дух века». И как Достоевский писал в «Дневнике писателя» в 1877 году, дух века есть «матерьялизм, слепая, плотоядная жажда личного матерьяльного обеспечения, жажда личного накопления денег всеми средствами». Люди всегда стремились к наживе, «но никогда эти стремления не возводились так откровенно и так поучительно в высший принцип, как в нашем девятнадцатом веке». Евреи могли и не быть причиной этой революции (из романов Достоевского следует, что скорее всего не были), но они являлись ее истинными и самыми преданными апостолами. «В самом труде евреев (то есть огромного большинства их, по крайней мере), в самой эксплуатации их заключается нечто неправильное, ненормальное, нечто неестественное, несущее само в себе свою кару».
Большинство еврейских бунтарей соглашались с мнением Достоевского и о духе века (капитализме), и о роли евреев (стяжательстве). Лекарство, которое они предлагали – мировая революция, – было, согласно диагнозу Достоевского, частью болезни, но цель, к которой они стремились, – радикальное братство – была очень похожа на представление Достоевского об истинном христианстве. Если евреи были одержимы «бесами», то теми же бесами был одержим и сам Достоевский, и, разумеется, сионисты, которые соглашались с Достоевским, что современный век уничтожает изначальное братство, что еврейская диаспора – явление ненормальное и неестественное и что мировая революция – это опасная химера. Жаботинского, как и "Вейцмана, очень расстраивала чрезвычайная активность евреев в среде российских социалистов. То, что у большинства революционеров‑агитаторов, которых он видел в «потемкинские дни» 1905 года в Одесском порту, были «"знакомые все лица" – с большими круглыми глазами, с большими ушами и нечистым р», было большой бедой, потому что только истинные национальные пророки способны повести за собой народные массы, и потому что революция среди чужого народа не стоит «той крови стариков, и женщин, и детей, которой нас заставили заплатить».
Большинство нееврейских бунтарей соглашалось с мнением Достоевского о капитализме, но не соглашалось (по крайней мере, открыто) с его мнением о евреях, которых они считали исключительно жертвами. В мире русской революционной интеллигенции нации были неполными моральными субъектами: у них были пороки и добродетели, права и обязанности, проступки и достижения, но у них не было очевидных и исчерпывающих средств искупления, раскаяния, покаяния и воздаяния. Принадлежность к общественному классу, подразумевавшая наличие свободной воли, была, в отличие от членства в нации, нравственным актом. Поэтому можно было призывать к кровавому насилию против буржуазии или одобрять покушения на анонимных государственных чиновников, но нельзя было, по совести, настаивать на коллективной ответственности наций (за возможным исключением официально объявленной войны). Чувство социальной вины было распространенным и добродетельным; чувство национальной вины – темным и неаппетитным. Антибуржуазная нетерпимость была оксюмороном; национальная нетерпимость была – теоретически – под запретом (поскольку являлась буржуазным пороком). Точнее, она была пороком в отношении многих и под запретом в отношении евреев. Антигерманизм воспринимался как нечто само собой разумеющееся, особенно если речь шла о патриотизме военного времени или общей неприязни к homo rationalisticus artificialis; антитатаризм (от кровожадных исторических текстов до иронических изображений дворников) замечался одними татарами; а рутинное приписывание устойчивых отрицательных черт всякого рода этническим группам (в особенности «восточным») оставалось приемлемым средством культурного и нравственного самоотождествления. И только евреев трогать (большую часть времени) запрещалось – отчасти потому, что очень многие боевые товарищи (а то и лучшие друзья) революционных интеллигентов были евреями или бывшими евреями; отчасти потому, что евреи были жертвами государственных преследований; но главным образом (ибо существовали другие жертвы государственных преследований, которых трогать не запрещалось) потому, что они были одновременно и товарищами по элите, и жертвами государственных преследований. Они были, уникальным образом, и далеки и близки. Они были (все еще) внутренними чужаками.
Одна из причин, по которой евреи становились жертвами государственных преследований, состояла в том, что столь многие из них становились членами элиты. Многих государственных служащих и руководителей профессиональных ассоциаций, которые возглавляли модернизацию России и отождествляли современную эпоху с процветанием, просвещением, освобождением и меритократией, тревожил необычайный масштаб еврейского успеха и еврейского радикализма. Выступая в 1875 году в Херсоне, министр народного просвещения Д. А. Толстой заявил, что единственными осмысленными критериями образованности являются успехи в учебе. «Гимназии наши должны производить аристократов, но каких? Аристократов ума, аристократов знания, аристократов труда. Дай Бог, чтобы было побольше у нас таких аристократов». В 1882 году тот же "Д. А. Толстой, тогда уже министр внутренних дел, писал царю и о любви евреев к учению, и о роли евреев в революционной деятельности. К 1888‑му Толстой превратился в приверженца антиеврейских квот в учебных заведениях. Подобным же образом председатель совета присяжных поверенных судебного округа Санкт‑Петербурга, один из лучших юристов России и принципиальный сторонник либеральной меритократии, В. Д. Спасович, предложил ввести корпоративные самоограничения, когда в 1889 году обнаружилось, что из 264 помощников присяжных поверенных округа Санкт‑Петербургской судебной палаты 109 православных и 104 еврея. «Мы имеем дело с колоссальною задачею, – сказал он, – не разрешимою по правилам шаблонного либерализма». Проблемой Спасовича было возможное вмешательство со стороны правительства. Проблемой правительства был тот факт, что, как выразился в 1906 году министр финансов Коковцов, «евреи настолько умны, что нечего и думать сдержать их каким бы то ни было законом». Главной же причиной, по которой их необходимо было сдерживать (по мнению большинства высокопоставленных чиновников), было то, что они настолько умны. В той мере, в какой царская Россия оставалась традиционной империей со специализированными сословиями и племенами, евреям в ней не было более места, поскольку их специализация стала универсальной. А в той мере, в какой Россия была стремительно развивающимся обществом с крупными оазисами «шаблонного либерализма», евреям в ней не было более места, поскольку их успехи казались чрезмерными. Для того чтобы «открыть путь талантам», либерализм должен исходить из взаимозаменяемости граждан. Для того чтобы обеспечить или симулировать такую взаимозаменяемость, он должен использовать национализм. А для того, чтобы преуспеть как идеология, он должен не замечать парадоксальности своего положения. По всей Европе евреи делали явной тайную связь между либеральным универсализмом и этническим национализмом, демонстрируя таланты, но не становясь взаимозаменяемыми. В России конца XIX века, мучительно продвигавшейся от сословного традиционализма к шаблонному либерализму, они стали лучшим доказательством того, что первый несостоятелен, а второй опасен.
В последние полвека существования империи евреев убивали, калечили и грабили именно как олицетворения опасного ума. Одесский погром 1871 года начали местные греки, проигрывавшие в конкурентной борьбе торговых монополий, однако большинство погромщиков – тогда и позже, когда насилие стало распространяться, – составляли недавние мигранты из деревни, проигрывавшие в конкурентной борьбе за место в современной жизни. Для них евреи были чуждым лицом города, манипуляторами незримой руки, стародавними меркурианскими чужаками, превратившимися в хозяев. Они по‑прежнему занимались, так или иначе, рискованными ремеслами, но пути их стали еще более неисповедимыми, а многие из их детей стали революционерами – то есть людьми, открыто покушавшимися на устарелые, но все еще священные символы аполлонийского первенства и достоинства: на Бога и Царя.
Когда в 1915 году Максим Горький опубликовал анкету, посвященную «еврейскому вопросу», наиболее распространенный ответ был сформулирован читателем из Калуги: «Врожденный жестокий, последовательный эгоизм еврея всюду берет верх над добродушным, малокультурным, доверчивым русским крестьянином и купцом». По словам респондента из Херсона, русский крестьянин нуждается в защите от евреев, поскольку он пребывает «в зачаточном развитии, детском периоде», а согласно «У., крестьянину», «дать евреям равноправие, безусловно, нужно, но не сразу, а постепенно, с большой осмотрительностью, иначе в скором времени если не вся земля, серый народ русский, то наполовину перейдет в рабство евреев». Солдаты‑резервисты Д. и С. предложили решение: «Для евреев нужно дать отдельную колонию, иначе они приведут Россию до ничего». А «г‑н Н» предложил другое: «Мое русское мнение: просто‑напросто всех Евреев нужно стереть с лица земли Российской империи, и больше ничего не остается делать...».
Как и повсюду в Европе, евреи – торжествующие меркурианцы без официального патента на опасные ремесла – были чрезвычайно уязвимы. В России, более, чем где бы то ни было, лишенные крова аполлонийцы не имели риторической и правовой защиты со стороны либерального национализма, то есть не слышали уверений в том, что чуждое новое государство на самом деле принадлежит им по праву, что модернизация и бездомность – их приобретение, а не потеря, и что универсальное меркурианство – не что иное, как возрожденный аполлонизм. Защита в виде антиеврейских ограничений, которую получали перебиравшиеся на новые места крестьяне, обычно приводила к результатам, обратным желаемым. В городах черты оседлости доминировали евреи, а все большее число их детей, удерживаемых там силой и не подпускаемых, хоть и без особого успеха, к нейтральным пространствам, присоединялось к бунту против Бога и Царя.