‑ Мы рады видеть, что ты поспешил явиться по первому нашему зову, комит. ‑ Тон был официальным, но достаточно дружественным.
‑ Если бы я только знал, цезарь… то есть Август… я бы сам выехал тебе навстречу.
‑ И предал бы меня смерти, как Галла?
‑ Я выполнял приказ, Август, но теперь я полностью на твоей стороне. Я всегда предпочитал тебя импе… тому, который в Антиохии.
‑ Мы принимаем твои заверения в верности вместе с твоей армией, городом Сирмием и иллирийской префектурой.
Он судорожно глотнул воздух, но поклонился:
‑ Да будет такова воля Августа. Все это у твоих ног. Я пришел в отличное расположение духа:
‑ Благодарю тебя, комит. ‑ Луцилиан человек недальновидный, об этом свидетельствует тот факт, что я сумел застать его врасплох. Такие люди принимают все как должное и не строят козней.
‑ Присягай мне, ‑ сказал я. Он присягнул и поцеловал пурпур, запачкав лицо дунайской глиной. ‑ Я оставляю тебя комитом и беру к себе в армию.
Луцилиан на удивление быстро оправился:
‑ Прости меня, государь, но, забравшись внутрь чужой территории с такой небольшой армией, ты поступил неблагоразумно.
‑ Прибереги свои мудрые советы для Констанция, любезный мой Луцилиан. Я дал тебе руку, с тем чтобы приободрить, а без твоих советов как‑нибудь обойдусь. ‑ Я повернулся к Мамертину. ‑ Передай армии мой приказ снимать лагерь. Мы идем в Сирмий.
‑ Сирмий ‑ большой город. Он стоит как раз на границе Иллирии и Дакии ‑ самого западного диоцеза Восточной Римской империи, и такое расположение делает его чрезвычайно удобным для столицы. Заняв его, я вступил на территорию, традиционно входившую во владение Августа Востока.
Я велел офицерам быть начеку. Хотя комендант города ехал рядом, я не ожидал, что Сирмий сдастся без малейшего сопротивления. Каково же было мое изумление, когда у городских ворот навстречу нам вышли толпы народа: мужчин, женщин и детей с гирляндами из цветов и ветвей, многочисленными крестами и статуями богов. Все они восторженно кричали: "Слава императору!"
‑ Твоих рук дело? ‑ спросил я у Луцилиана, стараясь их перекричать, но он покачал головой. Ему можно было верить: он слишком туп, чтобы лгать.
‑ Нет, Август. Не знаю, кто это устроил.
‑ Глас народа ‑ глас Божий! ‑ воскликнул Оривасий. ‑ Плебеи всегда предчувствуют, кто победит.
Внезапно мне залепило глаза. Кто‑то бросил в меня огромный букет цветов и попал прямо в лицо. Я поспешил отбросить его в сторону, но один кроваво‑красный мак застрял в бороде. Женщины и мужчины целовали мои одежды, ноги, даже моего коня. Итак, война еще только разгоралась, а я уже входил в столицу Иллирии! Это был первый крупный город, покорившийся мне, ‑ в два раза больше Кельна, Страсбурга или даже Трира. Это произошло третьего октября 361 года.
Войдя в город, я немедленно направился во дворец и с головой ушел в дела. Я принял городских сенаторов, ободрил их, и они присягнули мне, а затем их примеру последовал многочисленный городской гарнизон. На следующий день, чтобы развлечь горожан, я объявил о начале недельных состязаний колесниц ‑ тягостная обязанность, которую побежденные возлагают на победителей. Меня очень обрадовала встреча с Невиттой: верный своему слову, он после победоносного марша через Рэцию прибыл в Сирмий. Итак, вся Западная Римская империя была у нас в руках. Я созвал военный совет, чтобы обсудить, что делать дальше. На нем высказывались предложения идти прямо на Константинополь, до которого осталось всего двести миль. Дагалаиф, в частности, считал, что раз Констанция в столице нет, мы сумеем взять ее без боя. Невитта высказал сомнения. Он опасался, что Констанций, вероятно, уже выступил из Антиохии в столицу. В таком случае нам пришлось бы иметь дело с самой многочисленной армией мира, а это было нам явно не по плечу. Я согласился с ним и решил зазимовать в Иллирии.
Невитте я поручил защиту ущелья Сукки ‑ единственного узкого прохода в горах, отделяющих Фракию от Иллирии. Тот, кто удерживает это ущелье, может не опасаться внезапного нападения. Два легиона из гарнизона Сирмия я отправил в Аквилею, чтобы обезопасить себя от нападения с моря, а сам с главными силами отступил на пятьдесят миль к юго‑востоку, в городок Ниш (кстати, там родился Константин) и встал на зимние квартиры.
В Нише я работал не покладая рук, диктовал целыми ночами. Я твердо решил как можно яснее изложить причины, побудившие меня порвать с Констанцием, дабы все поняли мою правоту. С этой целью я составил пространное послание римскому сенату и отдельно ‑ сенатам Афин, Спарты и Коринфа. В них я разъяснил причины своих поступков и дальнейшие намерения. Всю вину за происшедшее я возлагал на Констанция. Обвинения, предъявленные ему мною, были тяжелы, но справедливы. Кроме того, я не внял предостережениям Оривасия и открыто объявил всем адресатам, что намерен восстановить веру в истинных богов. Я особо подчеркивал, что в личной жизни следую их примеру: как можно меньше требую для себя, чтобы иметь возможность совершать как можно больше благодеяний для других. Будучи оглашены, эти письма повсеместно произвели самое глубокое и благоприятное впечатление на слушателей.
В эту зиму я принял решение, как только установится попутный ветер, идти на Константинополь. С точки зрения стратегии мы занимали выгодную позицию. Невитта захватил единственный проход на Запад по суше, а заняв Аквилею, мы обезопасили себя от нападения через Северную Италию. Полагая себя неуязвимым, я был уверен, что Констанций не решится начать междоусобную войну и постарается уладить дело полюбовно. Но вскоре моим надеждам был нанесен жестокий удар. Посланные в Аквилею легионы тут же перешли на сторону Констанция. Порт оказался в его руках, и я стал уязвим с моря. Поскольку я не мог покинуть Ниша, а Невитта застрял в горах, вся моя надежда была теперь на Иовина, который двигался через Австрию на Ниш. Мое положение было в высшей степени ненадежным, и я послал ему отчаянное письмо, в котором требовал немедленно прикрыть Аквилею: Констанций в любой момент мог высадить там армию и отрезать меня от Галлии и Италии. Я был в полном отчаянии. Мне казалось, что боги оставили меня, но я ошибался. В последний момент они вмешались в ход событий.
В ночь на 20 ноября я засиделся за работой допоздна. Светильники, заправленные дешевым маслом, немилосердно коптили. За длинным столом, заваленным грудами пергамента, сидели три секретаря для ночной работы. Я за отдельным столом писал письмо дяде Юлиану, в котором пытался убедить его, а заодно и себя, что победа неизбежна. Только я закончил письмо одним из своих постскриптумов ‑ они у меня всегда такие неразборчивые, что даже друзьям не под силу бывает их прочесть, ‑ как вдруг послышались быстро приближающиеся шаги. Вопреки принятому церемониалу, дверь распахнулась без всякого доклада. Мы все вскочили на ноги ‑ никто не гарантирован от подосланных убийц, но на пороге стоял запыхавшийся Оривасий. В руке он держал письмо.
‑ Свершилось! ‑ выдохнул он, и вдруг произошло то, чего он ранее никогда не делал. Он упал предо мной на колени. ‑ Это тебе… Август.
Я прочитал первую строчку. Дальше все поплыло; буквы плясали у меня перед глазами. "Констанций умер". При этих потрясающих словах писцы один за другим пали на колени. Потом все было как во сне. Кабинет наполнился людьми. Им было уже все известно, и они молча отдавали мне почести, ибо произошло чудо. С последним вздохом Констанция я стал единовластным Августом, римским императором, повелителем всего мира. К моему удивлению, я разрыдался.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
АВГУСТ
‑XVI‑
Приск: Вот так оно и было ‑ по крайней мере, если положиться на свидетельство Юлиана. Но обрата внимание: он опускает ряд немаловажных фактов. Если верить запискам, никто, кроме гадкого Констанция, не оказывал Юлиану никакого сопротивления, а это весьма далеко от истины. На мой взгляд, большая часть людей знатных отдавали предпочтение именно Констанцию. И религиозные взгляды здесь ни при чем, если учесть, что до ноября 361 года пристрастие Юлиана к эллинской вере было известно лишь узкому кругу людей. Не сомневаюсь, что, излагая биографию Юлиана, ты будешь строго придерживаться фактов. Твоя репутация правдолюбца несомненно понесла бы урон, если бы ты вновь, как в надгробной речи, намекнул, будто Юлиана привело к власти народное восстание против Констанция. Ничего подобного не было и в помине, хотя именно так ты постарался представить эти события в своем знаменитом некрологе. Сколько было тогда по его поводу восторгов! ‑ добавлю, справедливых. Но когда паришь на крыльях надгробной речи или панегирика, никто и не ожидает, что ты опустишься до унылой правды.
Либаний: Типичная манера Приска!
Приск: Юлиан вскользь упоминает послания, которые он направлял в сенаты различных городов. Что верно, то верно! Он, должно быть, сочинил не менее дюжины пространных посланий и направил их в различные города, в том числе по нескольку ‑ сенатам Рима и Константинополя, для разъяснения своей позиции в конфликте с Констанцием. Это еще куда ни шло, письма такого рода ‑ вполне понятная мера предосторожности, но одновременно он осчастливил сходными апологиями такие захолустные городишки, как Спарта и Коринф, полностью утратившие политическое значение. Могу себе представить, как изумлялись их невежественные курии, получив знак императорского внимания.
Я присутствовал при оглашении письма Юлиана в афинском Ареопаге. Поскольку я верю, что тебя интересует только правда, могу засвидетельствовать: хотя в Афинах к Юлиану относились лучше, чем во всех остальных городах, его послание отнюдь не вызвало восторга. Я слушал его, сидя рядом с Проэресием. Старика оно изрядно забавляло, но он вел себя сдержанно ‑ впрочем, как и я. О том, что я только что вернулся из Галлии, знали все Афины, но я твердо придерживался заготовленной версии: Юлиан не посвящал меня в свои планы. Несколько раз при свидетелях я даже отозвался с похвалой о Констанции ‑ а что было делать? Что если бы Констанций остался жив? Что если бы Юлиан потерпел поражение? А мне бы огрубили голову за госу дарственную измену! В век тирании я предпочитаю не давать лишних поводов для незаслуженных гонений.
В начале чтения мы все очень нервничали. (Кстати, если у тебя нет экземпляра этого послания Юлиана, могу прислать свой ‑ причем бесплатно.) Не стоит говорить, всем нам очень польстило то, что Юлиан вспомнил о славном прошлом нашего города. К тому же он неплохо владел словом, и это внушало уважение. Правда, он частенько грешил штампами, особенно когда писал в спешке или был утомлен. Редкое из его писем не обходится без "богопротивного Ксеркса" или этого дурацкого "могучего древа"; впрочем, это общий недостаток всех современных писателей.
Однако после удачного вступления Юлиан перешел к сути дела и с яростью накинулся на Констанция. Он перечислил все его злодеяния. Он особо подчеркнул, что император бездетен (Юлиану, видимо, было неизвестно, что молодая жена Констанция Фаустина беременна). Затем, смешав с грязью евнухов, а Евсевия в особенности, он изложил нам свою биографию, причем достаточно правдиво. Свое выступление против императора он оправдывал тем, что не может полагаться на слово Констанция, ибо оно, дескать, "писано на песке" (снова штамп!). В этом месте сенаторы стали покашливать и шаркать сандалиями по полу ‑ явный признак неодобрения.
Послание Юлиана не обсуждалось. Ареопаг мудро промолчал и перешел к другим вопросам. Никто из нас не осмелился поступить, как римский префект Тертулл, который после оглашения письма Юлиана в сенате Рима воскликнул: "Мы требуем почтения к Констанцию, который тебя возвысил!"
После заседания сенаторы молча разошлись. В то время, как и теперь, повсюду кишели осведомители. Мы с Проэресием вышли из зала заседаний вместе. Нам было известно только, что Юлиан находится где‑то на Балканах, что западная часть империи вроде бы у него в руках и что Констанций движется ему навстречу с многочисленным войском. Ну как нам было поступить? К людям такого положения и общественного веса, как мы, постоянно обращаются многочисленные самозванцы и призывают встать на их сторону. Попробуй угадай, кто из них одержит верх! Вспомнить хотя бы Максима ‑ весьма поучительная смерть, а, дружище Либаний?
Впрочем, люди нашего круга уже привыкли к неожиданным сменам власти и выработали целую стандартную схему ответа на предложения такого рода. Сначала нужно сделать вид, что ты ‑ весь внимание, потом вспомнить: ах да, как раз сейчас у меня крайне важные дела. А под конец не ответить ни да ни нет. Именно так мы с тобой в наш бурный век сподобились дожить до столь преклонного возраста.
Как сейчас помню этот ненастный день. Дело было где‑то в середине ноября. Когда мы с Проэресием вышли на улицу, было на редкость холодно, дул пронизывающий ветер, и тучи на полуденном небе казались мрачнее, чем обычно. Проэресий машинально взял меня под руку, и мы вдвоем постарались как можно быстрее пробиться сквозь толпу, собравшуюся у Толоса. Лишь когда мы миновали храм Гефеста, Проэресий заговорил:
‑ Ты хорошо его знаешь. Как по‑твоему, что нас ждет?
‑ Думаю, он победит.
‑ Но каким образом? У Констанция армия, на его стороне народ. У твоего… то есть нашего юного ученика нет никакой серьезной поддержки, об этом свидетельствует и реакция Ареопага на его письмо.
‑ Он победит, вот и все, ‑ сказал я твердо, но в душе был далеко не уверен в этом.
‑ Оракулы… ‑ Но тут старик внезапно замолчал, он не хотел выдавать себя. ‑ Зайдем ко мне.
Я согласился, так как вовсе не спешил в общество Гиппии. Мой брак, всегда несчастливый, в тот период был просто невыносим: Гиппия все еще не могла мне простить трех лет, которые я провел в Париже, хотя это давало мне возможность регулярно высылать ей деньги. Мы прожили вместе долгих пятьдесят лет во взаимной ненависти, но теперь, оказывается, не можем друг без друга жить. Такова сила привычки. Она превозмогает даже ненависть.
К моему удивлению, в доме Проэресия я увидел Макрину. После рождения сына она почти не показывалась на людях ‑ как видно, ее торгаш‑муженек не давал ей покоя ни днем ни ночью. Макрина уже чуть пополнела, но это ей шло.
‑ Свершилось! Он в порядке! ‑ Макрина встретила нас в атриуме. Она была в неистовом восторге.
‑ Что свершилось? Кто в порядке? ‑ раздраженно спросил Проэресий.
‑ Юлиан ‑ император!
Так эта новость дошла до нас в Афинах. Очевидно, официальное извещение задержалось в пути, Юлиан же, полагая, что мы уже в курсе событий, прислал нам с Проэресием письмо, приглашая в Константинополь.
Мы все должны сейчас же явиться к императорскому двору! ‑ захлебывалась Макрина. ‑ Будем жить в Константинополе! Все, все! Конец Афинам. Конец неряхам‑ученикам…
‑ Конец неряхе‑мужу? ‑ не удержался я, и Макрина замолкла. Между тем Проэресий, внимательно изучавший письмо, нахмурился.
Вот что он пишет: "Теперь я открыто поклоняюсь истинным богам, и вся армия следует мне в этом. В благодарность за дарованную мне победу я принес богам в жертву множество быков и вскоре намерен восстановить истинную веру во всей ее чистоте". ‑ Проэресий мрачно поднял на нас глаза. ‑ Итак, он держит слово.
‑ А почему бы и нет? ‑ взвилась Макрина. ‑ Хуже, чем при епископах, нам все равно не будет.
‑ Ну да, только теперь, когда он ‑ император, в мире не останется ни одного живого быка! ‑ Думаю, я положил начало анекдотам, которые впоследствии сочинялись повсеместно. За богатые жертвоприношения Юлиан даже получил прозвище Быкожог.
Но Проэресий, в отличие от нас с Макриной, был мрачен.
‑ Я знаю одно, ‑ проговорил он. ‑ Нас ждет беда.
‑ Какая беда? Ты любимый философ императора! ‑ не поверила своим ушам Макрина. ‑ Глупости! Это же просто счастье для всех учителей! Юлиан наверняка будет вторым Марком Аврелием ‑ ну, Септимием Севером‑то уж точно.
‑ Юлиан талантливее, чем Марк Аврелий, ‑ ответил я вполне искренне. Мне кажется, философское наследие Марка Аврелия получило незаслуженно высокую оценку. Людям, а ученым в особенности, кажется абсолютно невероятным, что император в состоянии хотя бы подписать свое имя, и поэтому все, что бы ни выходило из‑под его пера, заранее обречено на всеобщие восторги. Если бы авторами "Размышлений" Марка Аврелия были ты или я, вряд ли бы их столь высоко оценили. Между тем они не идут ни в какое сравнение с твоими блестящими эссе.
Целый месяц мы пребывали в полном неведении относительно обстоятельств кончины Констанция и того, каким образом власть перешла в руки Юлиана. Ниже Юлиан излагает свою версию событий.
Юлиан Август
Насколько мне удалось выяснить, здоровье Констанция пошатнулось за несколько месяцев до его смерти. У него обострилось наследственное хроническое несварение желудка, которое в нашей семье обошло стороной одного меня (пока что!). Узнав о его смерти, я велел оставить нас с Оривасием одних и затем приказал явиться двум офицерам‑гонцам, доставившим мне послание Священной консистории. Нет нужды говорить, о чем я спросил прежде всего:
‑ От чего он умер?
‑ От лихорадки, Август, ‑ ответил Алигильд, старший из двух по чину; поэтому говорил преимущественно он.
‑ Были ли перед этим какие‑нибудь знамения? ‑ Это меня особенно интересовало. Уже месяц, как я получал множество таинственных предзнаменований, и мне хотелось в интересах истины выяснить, сопровождались ли добрые знамения мне недобрыми Констанцию.
‑ Множество, Август. Во время похода императора мучили кошмарные сны, от которых он просыпался среди ночи. Однажды Констанцию пригрезился призрак его отца, великого Константина. Он нес на руках дитя, крепкое красивое дитя. Констанций взял его и посадил к себе на колени.
‑ Неужели своим возвышением я обязан Константину? ‑ удивленно спросил я Оривасия. Ибо было абсолютно ясно: дитя в вещем сне Констанция ‑ это я.
‑ А потом мальчик схватил державу, которая была у Констанция в правой руке…
‑ Власть над миром, ‑ пробормотал я.
‑ …и забросил ее куда‑то за горизонт! ‑ Алигильд замолчал.
‑ Нетрудно разгадать, что означает этот сон, ‑ кивнул я. ‑А он понял?
‑ Да, Август. Вскоре мы приехали в Антиохию. Здесь государь пожаловался Евсевию, что он чувствует, что лишился чего‑то очень важного, всегда находившегося при нем.
‑ Гений Рима оставил его, об этом свидетельствуют все знамения, ‑ сказал я Оривасию. Как большинство людей, чей род деятельности связан с материальным миром, Оривасий ни во что не ставит предзнаменования и вещие сны, но мне думается, что услышанное потрясло даже его. "От рождения каждого сопровождает дух", ‑ вспомнил я Менандра и спросил о последних днях моего двоюродного брата.
‑ Почти все лето он в Антиохии собирал армию, чтобы… ‑ Алигильд неловко замолчал.
‑ Чтобы разгромить меня, ‑ любезно подсказал я. Я мог себе это позволить. Боги явно благоволили мне.
‑ Именно так, государь. Осенью, при самых дурных предзнаменованиях, Констанций выступил из Антиохии на север. В трех милях от городской черты, в предместье…
‑ Которое называется Гиппокефал, ‑ напомнил о себе Теолаиф, второй гонец, ‑ мы увидели справа от дороги обезглавленный труп, обращенный на запад. ‑ От этих слов я невольно содрогнулся. Надеюсь, когда моя звезда закатится, боги избавят меня от подобных ужасных знамений.
‑ С той минуты, государь, император был уже не в себе. Мы поспешили в Таре, где он и заболел лихорадкой…
‑ Но он уже не мог остановиться, ‑ с внезапным вдохновением подхватил Теолаиф. То, чему он был свидетелем, явно его потрясло: на примере сильных мира сего особенно заметно, как жестока бывает к нам судьба. ‑ Я знаю, я ехал с ним рядом. Я говорил: "Государь, остановитесь. Передохнем. Через несколько дней вы поправитесь". Он обернулся ко мне. От лихорадки его лицо побагровело, а глаза остекленели. И тут он покачнулся в седле. Я поддержал его и почувствовал, что его рука горячая и сухая. "Нет, ‑ проговорил с трудом Констанций ‑ видимо, во рту у него тоже пересохло. ‑ Вперед. Вперед. Вперед". ‑ Три раза повторил он это слово. И мы двинулись дальше.
‑ Когда мы доехали до ключей Мобсукрены, государь уже бредил, ‑ продолжал Алигильд. ‑ Мы уложили его в постель. Ночью он пропотел. Утром ему, казалось, стало лучше, и он приказал выступать. Мы с неохотой повиновались. Но когда все уже было готово, он снова начал бредить. Констанций болел три дня; у него был жар, но иногда он приходил в сознание. Как раз во время одного из этих прояснений он составил завещание. Вот оно. ‑ Алигильд протянул мне запечатанный пакет; я его не вскрыл.
‑ Каков он был в последние дни?
‑ Когда он был в сознании, он гневался.
‑ На меня?
‑ Нет, государь, он гневался на то, что ему приходится умирать в расцвете лет и оставлять молодую жену.
‑ Да, это тяжело, ‑ тактично заметил я, как того требовал момент. Нужно иметь каменное сердце, чтобы не выразить сострадание умирающему, даже если это твой враг.
‑ Третьего ноября перед рассветом император, подобно своему отцу, попросил, чтобы его окрестили. Когда обряд совершился, он попытался сесть в постели и хотел что‑то сказать, но задохнулся и умер. На сорок пятом году жизни, ‑ добавил Алигильд, будто произнося надгробную речь.
‑ И на двадцать пятом году царствования, ‑ заметил я в той же манере.
‑ Молись, Август, ‑ вырвалось вдруг у Оривасия, ‑ чтобы твое царствование оказалось столь же долгим.
Мы помолчали. Я попытался мысленно представить себе, как выглядел Констанций при жизни, и не смог. Когда умирает государственный деятель, в памяти остаются только его статуи, особенно если их так много. Я помню изваяния Констанция, но не его живое лицо, даже огромные темные глаза моего брата кажутся мне теперь пустыми овалами на ликах мраморных статуй.
‑ Где сейчас находится Евсевий, хранитель священной опочивальни?
‑ Он все еще в Мобсукрене. Двор ожидает твоих приказаний. ‑ Голос Алигильд а впервые дрогнул. ‑ Ты, Август, ‑ законный наследник, ‑ сказал он как‑то неуверенно и указал на письмо, которое я держал в руке.
‑ В Священной консистории никто… не возражал?
‑ Нет, государь! ‑ ответили в один голос Алигильд и Теолаиф. Я встал.
‑ Завтра вы оба возвратитесь в Мобсукрену. Членам Священной консистории объявите, что я жду их в Константинополе, и как можно скорее. Проследите, чтобы прах моего покойного брата был доставлен в столицу для погребения, а его вдове оказывались все почести, приличествующие ее сану. ‑ Офицеры отдали честь и удалились.
Оставшись одни, мы с Оривасием вскрыли завещание Констанция. В отличие от большинства императорских посланий оно было кратким и по существу ‑ сразу было видно, что его диктовал не адвокат.
‑ "По моей смерти, ‑ говорилось в нем, ‑ цезарь Юлиан становится законным римским императором (даже на смертном одре Констанций не устоял перед искушением подпустить мне шпильку). Он сам увидит, что я с честью исполнил свой долг государя. Несмотря на многочисленные смуты внутри страны и нашествия врагов извне, в мое царствование империя процветала, а границы ее были надежно защищены".
‑ Интересно, что об этом скажут в Амиде? ‑ улыбнулся я Оривасию и стал читать дальше.
"Мы поручаем нашу молодую жену Фаустину заботам нашего благороднейшего брата и наследника. На ее содержание выделены средства по отдельному завещанию. Перед смертью мы возносим молитвы, чтобы наш благороднейший брат и наследник соблюдал это завещание, как подобает великому государю, чей долг ‑ быть милосердным к слабым".
‑ Когда‑то я именно это пытался сказать ему, ‑ заметил я, помолчав, но Оривасий как‑то странно на меня посмотрел.
‑ Он‑то тебя пощадил, ‑ сказал он.
‑ Да, на свою голову. ‑ Я бегло проглядел оставшуюся часть завещания. В ней Констанций отказывал своим друзьям и приближенным различные поместья и денежные суммы. Меня особенно потрясла фраза: "Нам трудно найти нашему благороднейшему брату и наследнику более мудрого и преданного советника, нежели хранитель священной опочивальни Евсевий". Она заставила рассмеяться даже Оривасия. А закончил Констанций обращением непосредственно ко мне. "Между цезарем Юлианом и мною существовали разногласия, но, думается, оказавшись на моем месте, он поймет, что мир не так уж велик, как это казалось ему ранее, когда он еще не поднялся на эту вершину, где может поместиться лишь один человек. Он поймет также, что огромная ответственность за всех заставляет этого человека порою принимать поспешные решения огромной важности, о которых приходится впоследствии сожалеть. Императора не дано понять никому, кроме ему подобного, ‑ мой благороднейший брат и наследник поймет это, как только поднимет державу, выпавшую из моих рук. После смерти я навечно становлюсь его собратом по пурпуру. Куда бы ни счел Господь нужным поместить мою душу, я буду наблюдать за деяниями моего брата с сочувствием и надеждой, ибо, познав все величие и мучительное одиночество, сопутствующие его новому сану, он сможет если не простить, то понять своего предшественника, желавшего только стабильности в государстве, неукоснительного и справедливого исполнения всех законов и торжества истинной веры в Бога, который дарует всем нам жизнь и к которому мы все в конце ее возвращаемся. Молись за меня, Юлиан".
Таковы были последние его слова. Мы с Оривасием потрясенно переглянулись: было трудно поверить, что это безыскусное послание принадлежит человеку, четверть столетия правившему миром.
‑ Это был сильный человек. ‑ Вот и все, что я сумел сказать.
На следующий день я приказал принести богам жертву. Мои легионы были в восторге не только оттого, что я стал императором (а значит, междоусобной войны не будет), но и оттого, что им позволили открыто воссылать молитвы старым богам. Многие из солдат были моими братьями по Митре.
Приск: А вот это уже неправда! На самом деле, услышав приказ о жертвоприношении, армия чуть не взбунтовалась, особенно недовольны были офицеры. В то время к Юлиану втерся в доверие некий галл по имени Апрункул. Он предсказал смерть Констанция, обнаружив у жертвенного вола печень с двумя долями, что означало… и прочее, и прочее. В благодарность за счастливое предсказание Юлиан назначил Апрункула губернатором Нарбонской Галлии. В то время ходила шутка: найди этот пройдоха печень из четырех долей, править бы ему всей Галлией.
Апрункул также уговорил Юлиана поставить рядом со своими изображениями изображения богов: мол, если кто‑нибудь в знак почтения к императору воскурит перед его изображением фимиам, он одновременно, хочет того или нет, почтит и богов. Эта идея также пришлась многим не по вкусу, но Юлиан об этом умалчивает.
Юлиан Август
Не прошло и недели, как я распорядился тронуться в Константинополь. Не буду подробно описывать наше тогдашнее ликование. Даже зима, самая морозная за много лет, не в силах была его остудить.
Мела вьюга, когда мы миновали Сукки и спустились во Фракию. Ночь мы провели в древнем Филиппополе, а потом двинулись на юг. Еще не наступил полдень, а мы уже достигли Гераклеи ‑ города в пятидесяти милях от Константинополя, где меня ожидал сюрприз. К моему изумлению, на городской площади выстроилась большая часть членов сената и Священной консистории, которые поспешили мне навстречу.
Я был совсем не готов к торжественному приему. После нескольких часов в седле я был весь покрыт грязью и валился с ног от усталости; кроме того, мне отчаянно хотелось по нужде. Представьте себе картину: новоиспеченный император, с ног до головы покрытый пылью, глаза у него слезятся от утомления, мочевой пузырь переполнен, а ему приходится принимать участие в медленной, размеренной церемонии и выслушивать велеречивые приветствия почтенных сенаторов! При этом воспоминании меня разбирает смех, но тогда я изо всех сил старался казаться милостивым и любезным.
Спешившись, я направился через площадь к дому префекта. Я шел по проходу между шеренгами гвардейцев‑доместиков… они так называются, потому что расквартированы непосредственно в переднем портике Священного дворца. Производя смотр этого нового пополнения своей армии, я сохранял хладнокровие. В большинстве это были германцы в богато украшенных доспехах… вот, пожалуй, пока и все. Они, со своей стороны, изучали меня с нескрываемым любопытством и тревогой, что вполне объяснимо. Немало императоров в прошлом побаивались своей охраны.