Той зимой Елене стало немного лучше. Она особенно оживлялась, когда речь заходила о ее поездке в Рим.
‑ Как ты думаешь, сможем мы когда‑нибудь там поселиться? ‑ спросила она меня однажды, когда мы, против обыкновения, обедали вдвоем.
‑ Это зависит от твоего брата, ‑ ответил я. ‑ Что касается меня, то мне и в Галлии хорошо. Я бы с удовольствием остался здесь навсегда.
‑ В Пари‑иже? ‑ По тону было ясно, что Париж ей ненавистен.
‑ Да, хотя кто знает, что ждет нас через год или хотя бы через неделю?…
‑ В доме на Номентанской дороге тебе бы понравилось, ‑ с тоской продолжила она. ‑ Там у меня такой чудесный сад…
‑ Неужели лучше, чем наш? ‑ Живя в Париже, мы посадили множество цветов и плодовых деревьев и очень гордились тем, что они легко прижились.
‑ Разве можно сравнить? ‑ вздохнула она. ‑ Господи, как мне хочется домой!
‑ Прости. ‑ Мне стало не по себе, и мысленно я проклинал тех, кто подстроил этот обед наедине. Не припомню, чтобы такое повторилось.
‑ Брат тебя уважает, ‑ сказала она неожиданно: мы почти никогда не говорили о Констанции. ‑ Только он боится, что ты… можешь последовать дурному совету, ‑ закончила она тактично.
‑ У него нет причин опасаться ни меня, ни моих советников, ‑ ответил я. ‑ Я не помышляю о захвате престола, а хочу лишь исполнить его волю ‑ защитить Галлию от германских набегов. Нельзя сказать, чтобы твой брат облегчал мне эту задачу.
‑ Возможно, у него тоже дурные советники. ‑ На большее она пойти не могла. Я мрачно кивнул:
‑ И я могу назвать их поименно. Во‑первых, Евсевии…
‑ У тебя при дворе есть друг, ‑ перебила Елена. Она резко отодвинула тарелку, будто освобождая место для следующего блюда. ‑ Это императрица.
‑ Я знаю… ‑ начал я и осекся: в глазах у Елены появилось что‑то странное. И тут впервые за годы нашего брака Елена заговорила со мной откровенно, как с близким человеком.
‑ Евсевия тебя любит. ‑ Она произнесла это таким тоном, что мне оставалось только гадать, что скрывается за этим избитым и двусмысленным словом. ‑ Ее любовь неизменна, ‑ продолжала жена так же туманно. ‑ Пока императрица жива, тебе нечего бояться, но это скоро может кончиться. ‑ Ее тон изменился, теперь это была женщина, которой не терпится поделиться свежими сплетнями. ‑ Знаешь, в тот вечер, когда мы приехали в Рим, городские власти устроили в честь Констанция прием на Палатине. Присутствовали римский сенат и все консулы. В жизни не видела ничего великолепнее! Мой брат думал так же, он даже сказал тогда: "Это величайшая минута в моей жизни!" Думаю, так чувствует себя любой император, когда он впервые посещает свою столицу. Так вот: Констанций с диадемой на голове сидел на троне, рядом ‑ Евсевия. Она казалась усталой, но никто и подумать не мог, что она больна. И вдруг, когда государь отвечал на приветствия сената, императрица смертельно побледнела. Она попыталась встать, но тяжелые одеяния помешали. Поскольку все смотрели на Констанция, я первая заметила, как у нее изо рта хлынула кровь. Потом Евсевия повалилась навзничь, и ее без сознания вынесли из зала.
Я пришел в ужас. Его внушил не только факт болезни Евсевии, но и тон, каким это было рассказано, Елена явно наслаждалась, говоря о страданиях императрицы.
‑ Слов нет, и брат, и мы все были обеспокоены случившимся, но через несколько дней Евсевия поправилась. И уж как она была ко мне добра, когда пришел мой черед… истекать кровью. Пока я рожала, она не отходила от моей постели. Где еще найдешь такую заботливость? И она даже добилась, чтобы нашего мертвого сына похоронили в мавзолее Констанции. Какая чуткость! Будто я ей сестра, а не… враг. ‑ Бросив эти слова мне в лицо, Елена поднялась из‑за стола, меня же как пригвоздило ‑ так потрясла меня эта внезапная вспышка яростного гнева.
‑ Твоя покровительница, твоя заступница убила обоих наших детей, ‑ продолжала Елена, стоя у двери. Она говорила совершенно спокойно, как опытный ритор, тщательно продумавший тезисы своей речи. ‑ Философия для тебя все, ты так любишь гармонию и равновесие ‑ так попробуй, взвесь это на своих весах! На этой чаше двое детей, ‑ она вытянула левую руку ладонью вверх, ‑ на этой Евсевия. ‑ Она вытянула и правую руку так, чтобы ладони сравнялись, как чаши весов. ‑ Сможешь?
Я не нашел, что ей ответить, да и что тут можно было сказать? Не дождавшись ответа, Елена вышла. Мы с ней никогда не возвращались к этому разговору, но в тот день мне открылась другая Елена, и ее гнев внушил мне уважение. Я понимал: человек всегда остается для другого тайной, даже если живет с ним рядом и делит ложе.
Через месяц мы получили известие о смерти Евсевии.
* * *
Зима, которую я так безмятежно провел в Галлии, для Констанция оказалась тревожной. Во‑первых, он потерял жену, во‑вторых, хотя он и сумел вторично усмирить сарматов, на дунайских рубежах было по‑прежнему неспокойно. Варварские племена постоянно совершали набеги, причинявшие государству большой ущерб. Поэтому императору пришлось зимовать в Сирмии ‑ большом городе на границе Дакии с Иллирией. Тем не менее он провозгласил, что, одержав вторую победу над сарматами, вторично прибавляет к своему имени почетное звание "Сармагик". Поскольку Констанций не давал точных указаний, как его теперь следует именовать, Приск решил, что нам придется называть его "Констанций Сарматик Сарматок".
Таким образом, из‑за этих бурных событий Констанцию было не до меня, и наши отношения оставались на том же уровне. Впрочем, мне достоверно известно, что он всегда пренебрежительно отзывался о моих победах в Галлии. Евсевии, желая позабавить своего господина, а заодно и себя, изощрялся в изобретении для меня обидных кличек. Вот некоторые из них, дошедшие до меня: Болтливый мул, Мартышка в пурпуре, Эллинствующий педант и, разумеется, Козлик, поскольку я вновь отпустил бороду. Как много интересного может узнать о себе правитель, стоит ему того пожелать!
У людей странные понятия о моде. К примеру, если Константин и его наследники были чисто выбриты, значит, бриться должны все, а высшие должностные лица ‑ неукоснительно. Поэтому многие злословят насчет моей бороды, но я всегда привожу им в пример Адриана и его ближайших преемников. Все они носили бороды, а их эпоха, по моему глубокому убеждению, значительно превосходит нашу. Впрочем, нападки на мою бороду связаны с нынешним отрицательным отношением к философии. Отсюда и незатейливый "силлогизм": философы носят бороды; Юлиан носит бороду ‑ следовательно, Юлиан философ и, возможно, относится к галилейским суевериям так же враждебно, как и все это вредоносное племя.
Военную кампанию этого года я уже описал в другом месте. Повторю вкратце: без особых усилий я отбил у германцев семь разрушенных городов на прирейнских землях, восстановил в них зернохранилища и оставил гарнизоны. Вот эти города: Лагерь Геркулеса, Шенкеншанц, Келлен, Нейс, Андернах, Бонн и Бинген.
* * *
Под Бингеном меня ожидал сюрприз. Преторианский префект Флоренций, с которым я не виделся более двух лет, вдруг объявился и привел свою армию мне на подмогу. Поскольку мы вот‑вот должны были уйти на зимние квартиры, мне оставалось только поблагодарить его за великодушный жест и вытянуть из него как можно больше хлеба и денег. Между нами состоялся забавный разговор.
Оба лагеря были разбиты за городом, армия преторианского префекта встала южнее нас, ближе к реке. Я предпочел жить в палатке: город отстраивался, и там стоял страшный шум и сутолока. На следующий день после того, как наши армии соединились, Флоренций попросил у меня аудиенции. Я дал согласие принять его, не без удовлетворения отметив, что теперь уже он явился ко мне, а не стал требовать, чтобы я явился к нему.
Флоренций прибыл на закате. Я принял его один в своей палатке. Его поведение заметно изменилось ‑ против обыкновения он почтительно приветствовал меня и даже не счел возможным пошутить по поводу моих спартанских привычек. Он был чем‑то явно обеспокоен. Но чем именно?
Мы сидели на складных стульях у входа в палатку. Вдали над зеленой стеной леса высились серые башни городских укреплений Бингена, озаренные золотыми лучами заходящего солнца. Несмолкающий шум лагеря вокруг нас сливался с пением птиц, и это настраивало на благодушный лад.
‑ Известно ли тебе, цезарь, что персы готовы идти на нас войной? ‑ начал издалека Флоренций.
Я ответил, что мне известно только то, что известно всем: посольство, отправленное Констанцием к Шапуру, вернулось ни с чем.
‑ Боюсь, дела обстоят гораздо хуже. ‑ Руки Флоренция дрожали, взгляд беспокойно блуждал, как у птицы, которая ищет, на какую бы ветку сесть. ‑ Несколько месяцев назад Шапур вторгся в Месопотамию и осадил Амиду.
Меня не столько удивило то, что персы начали против нас войну, сколько то, что это событие от меня скрыли. Обычно в нашей империи не успеет слететь с плеч чья‑нибудь голова, как вести об этом распространяются на тысячи миль вокруг, будто их разносит ветер ‑ нет, даже быстрее, будто их мчат лучи солнца. Никто не знает почему, но слухи движутся быстрее пеших и даже конных всадников ‑ это общеизвестный факт. Почему же именно на этот раз такого не случилось ‑ без обиняков задал я Флоренцию этот вопрос. Он в ответ только махнул рукой.
‑ Ты же знаешь нашего Августа, ‑ произнес он. ‑ Он старался все как можно дольше утаивать. Таков его обычай.
Флоренцию было поручено в разговорах со мною отпускать в адрес императора крайне нелестные замечания, в надежде, что я попадусь на эту удочку и раскрою свои предательские замыслы. Я не поддавался на такую дешевую провокацию, и Флоренций понимал это, но тем не менее мы продолжали эту, ставшую привычной, игру ‑ совсем как деревенские старики, которые часами сидят за шашками и из года в год раз за разом делают одни и те же ходы ‑ и так до самой смерти.
‑ Но какая от этого польза? ‑ удивился я.
‑ Дело в том, что случилась катастрофа, цезарь. ‑ Развязав свой кошелек из оленьей кожи, Флоренций стал нервно перебирать золотые монеты. ‑ Амида пала.
Скажи он, что пала Антиохия или даже Константинополь, это не произвело бы на меня столь тяжелого впечатления. Амида была ключом от всей персидской границы, и ее стены считались неприступными.
Осада Амиды продолжалась двадцать три дня. Я привез тебе подробное описание сражения на случай, если ты пожелаешь с ним ознакомиться. Город обороняли семь легионов. Вместе с жителями на небольшом пятачке внутри городской стены оказалось сто двадцать тысяч человек, жестоко страдавших от голода, жажды и чумы. Шапур сам возглавил штурм, но защитники города сражались доблестно, и персы потеряли под его стенами тридцать тысяч воинов.
‑ Но Амида пала?
‑ Да, цезарь.
‑ И что же будет дальше?
‑ Август решил перезимовать в Антиохии, чтобы весной со свежими силами ударить на персов. Он поклялся отбить Амиду.
‑ А Шапур?
‑ Ушел в Ктезифон, но что у него на уме ‑ никто не ведает. Мы сидели молча и смотрели, как за деревьями садилось солнце. Пахло солдатской кухней, слышался смех, звон железа, ржание лошадей, лай собаки. Но все мои мысли были заняты одним: пала Амида.
‑ И теперь, разумеется, императору потребуются все войска, которые только можно будет собрать, ‑ опередил я собеседника, понимая: это и есть единственная причина появления Флоренция.
‑ Да, цезарь.
‑ Он указал точное число солдат?
‑ Нет, цезарь, еще нет.,
‑ Как тебе известно, под моим началом находится в общей сложности около двадцати трех тысяч человек.
‑ Да, цезарь, это мне известно.
‑ Но это большей частью галлы‑добровольцы. Они вступили в армию с условием, что будут воевать только на своей земле.
‑ Знаю, цезарь, но они римские солдаты, давшие присягу императору. Повиноваться ему ‑ их долг.
‑ И все же я не могу за них поручиться, если они узнают, что я нарушил свое слово.
‑ Цезарь, я готов взять ответственность за это на себя.
‑ Цезарь несет ответственность за все, что происходит в Галлии, префект. Без моего ведома ни один солдат не сдвинется с места. ‑ Я отчеканил эту фразу жестко, не оставляя сомнений в том, что буду стоять на своем до последнего.
‑ Да будет воля твоя, цезарь, ‑ учтиво подвел черту Флоренций. В его голосе почти не слышалось обычной иронии. Мы оба поднялись. На пороге он задержался:
‑ Могу ли я повидаться с осведомителем Гауденцием?
‑ Неужели вы еще не беседовали? ‑ спросил я не менее вкрадчиво, чем он. ‑ Ну конечно же, повидайся, о его местонахождении можно справиться у хранителя моей опочивальни. Не сомневаюсь, ты найдешь Гауденция в полном здравии и сможешь, как всегда, узнать немало интересного.
Отдав мне честь, Флоренций исчез в сгущавшихся сумерках и оставил меня наедине с моими мыслями. Долго я сидел в полном одиночестве и размышлял. С одной стороны, я был обязан отправить Констанцию по первому его слову все воинские части, какие он только потребует; с другой стороны, посылая галлов в Персию, я нарушал данное им слово. Кроме того, отдав часть войска императору, я тем самым неизбежно ослаблю свои позиции. Что же мне делать?
Не прошло и недели, как солдаты узнали о сдаче Амиды во всех подробностях. Кроме того, до нас дошло, что Констанций послал в восточные провинции Павла‑Цепь. Констанций всегда так реагировал на поражения: любая неудача объяснялась происками изменников. Три месяца Павел провел в Азии, сея вокруг себя ужас. Множество ни в чем не повинных людей были по его наветам казнены или отправлены в ссылку.
Что касается меня, то я остаток лета провел на Рейне, в переговорах с германскими королями; с одними был суров, с другими милостив. С германцами иначе нельзя ‑ они от природы коварны, и нарушить данное слово им ничего не стоит. Если бы мы захватили их родные леса, это постоянное вероломство еще можно было бы как‑то объяснить: любовь к родине присуща всем людям, даже варварам. Но мы отвоевывали не их, а свои земли, которые принадлежали нам веками и которые германцы разорили. Тем не менее всякий раз, когда представлялась возможность нарушить договор или совершить любое другое бесчестное деяние, германцы ее не упускали.
Почему они так себя ведут? Не знаю. Нам вообще трудно их понять, даже тех, кто получил образование в Риме (со времен Юлия Цезаря римляне берут сыновей германских королей в заложники и приобщают их к цивилизации, но толку от этого никакого). Германцы от природы ‑ буйные дикари, и в отличие от римлян и греков, которым война ненавистна, они на войне чувствуют себя, как в родной стихии.
Чтобы добиться у них какого‑то авторитета, мне потребовалась максимальная строгость, и они научились меня уважать. Я многократно переходил Рейн и наказывал королей‑клятвопреступников. Я был тверд. Я был строг. Я был справедлив. Постепенно они осознали: их земли по ту сторону Рейна мне не нужны, но всякий, кто вторгнется в Галлию, получит достойный отпор. Я приехал в Галлию, истерзанную войной. Когда я ее покидал, там царил прочный мир.
‑XIII‑
Третья, и последняя, зима, проведенная мною в Париже, оказалась в моей судьбе переломной. После встречи с Флоренцием моя связь с императором полностью прервалась: преторианский префект решил зазимовать во Вьене. Непосредственной связи с императором также не было. Хотя между мною и Флоренцием шла оживленная деловая переписка, лично с ним я более не встречался. Как‑то раз я предложил Флоренцию провести со мной зиму в Париже, но он ответил отказом ‑ по‑видимому, он понимал, что в таком случае потеряет остаток власти. Хотя номинально я правил Галлией, Британией, Испанией и Марокко, мы с Флоренцием достигли негласного соглашения, по которому он управлял Галлией к югу от Вьена, а также Испанией и Марокко, а я ‑ северной частью Галлии и Британией.
Елена чувствовала себя все хуже, и, когда наступили зимние холода, она и вовсе слегла. Боли все усиливались, и я обратился к Оривасию. Он не оставил никакой надежды: это опухоль в брюшной полости и все, что можно сделать, ‑ это облегчить боль. И он рассказал мне о своем новом открытии ‑ травке, настой которой снимает боль.
Общество Оривасия помогало мне отвлечься от мрачных мыслей. Приск также вносил свою лепту, хотя и не переставая грозился, что уедет домой: его жена Гиппия донимала его грозными письмами, да и сам он тосковал по Афинам, хотя и не подавал виду. У Приска вообще есть манера притворяться более черствым, чем он есть на самом деле. Общение с Евферием было для меня неиссякаемым источником знаний, но если не считать этих трех моих друзей, вокруг меня царила пустота. Начальник военного штаба Лупицин, присланный взамен Саллюстия, отличался невежеством и высокомерием, а с Сигаулой, командиром конницы, нам просто не о чем было говорить. Оставался еще Невитта, но этого блестящего офицера пришлось оставить в Кельне охранять рейнские рубежи.
В отчаянии я рассылал письма старым друзьям, уговаривая их приехать в Париж. Тем, кто увлекался охотой, я обещал чудесный климат и целые стада диких оленей. Друзьям‑философам я расписывал Париж как крупный интеллектуальный центр ‑ это была беззастенчивая выдумка. Единственными "интеллектуалами" в этом городе были галилейский епископ и его клир, от которых я старался держаться подальше. Никто не откликнулся. Даже Максим не смог приехать, хотя часто писал мне, пользуясь шифром собственного изобретения.
Как раз в это время, то ли в ноябре, то ли в декабре, мне приснился вещий сон. В тот вечер я диктовал черновые заметки, которые впоследствии легли в основу моих записок о битве при Страсбурге. Утомившись, я заснул лишь в третью ночную стражу. Поскольку все мои мысли были заняты одним предметом ‑ битвой, сначала мне приснилась она. Потом, как это часто бывает во сне, картины боя исчезли, и я оказался в большом зале, в центре которого росло высокое дерево ‑ как ни странно, я этому не удивился. Вдруг дерево упало, и я увидел, что между его корнями растет другое, молодое деревце. При падении старое дерево не задело его корней. "Дерево пало, ‑ услышал я вдруг свой собственный голос, ‑ теперь молодое деревце тоже погибнет". И от этой мысли я пришел в полное отчаяние, что не соответствовало значению случившегося. Внезапно я почувствовал, что рядом кто‑то стоит. Лица было не видно, но казалось, я его знаю. Он взял меня за руку и сказал, указывая на деревце: "Не отчаивайся. Видишь? У этого деревца крепкие корни, и теперь, будучи в безопасности, оно будет расти еще быстрее". Проснувшись, я понял ‑ со мною говорил мой божественный покровитель, Гермес.
Когда я рассказал свой сон Оривасию, он истолковал его следующим образом: Констанцию суждено пасть, а мне жить и процветать, ибо мои корни ‑ во всевидящем Едином. Нет нужды говорить, что никто, кроме нас двоих, не узнал о вещем сне. Людей постоянно казнили за абсолютно невинные сновидения, а этот сон вряд ли назовешь невинным. Он был пророческим.
* * *
В декабре нашей спокойной жизни пришел конец. Из Британии пришла весть, что пикты и скотты, населяющие северную часть острова, грозят перейти границу. Наш наместник настоятельно просил подкреплений. Мое положение стало еще более затруднительным. Солдат у меня и так было в обрез, причем повсюду ходили упорные слухи, что лишь только император выступит против персов, цезарю Галлии не оставят ни одного солдата. Между тем Британия представляла для нас особый экономический интерес: германское нашествие разорило галльских крестьян, и до нового урожая мы могли рассчитывать только на британский хлеб.
Я собрал совет, на котором было решено немедленно отправить в Британию Лупицина. Это был бесспорно талантливый полководец, но мы так и не смогли окончательно решить, какая черта в его характера преобладает ‑ алчность или жестокость.
В тот самый день, когда Лупицин ступил на британский берег, в Париж прибыл с посланием от Констанция императорский государственный секретарь, трибун Деценций, в сопровождении целой свиты законоведов и чиновников финансового ведомства. Прежде чем проследовать ко мне, он на несколько дней заехал к Флоренцию во Вьен. Я счел это оскорбительным: прибывающие в провинцию должностные лица сначала обязаны засвидетельствовать свое почтение цезарю.
Дальняя дорога утомила Деценция, и я позволил ему огласить послание государя сидя. Дружелюбное по тону, оно содержало безапелляционные требования: я должен отправить Констанцию мои лучшие легионы ‑ эрулов, батавов, кельтов и петулантов, а также по триста человек от всех остальных. Все воинские части должны были незамедлительно выступить в Антиохию, чтобы успеть к началу весенней кампании против персов.
Когда Деценций умолк, я произнес как можно спокойнее:
‑ Итак, государь требует немногим более половины моей армии.
‑ Именно так, цезарь. В Персии нам придется трудно, возможно, там решится судьба империи.
‑ А учел ли император, как на это отреагируют германцы? Начать с того, что моя армия и без того немногочисленна, а если мне оставить менее двенадцати тысяч солдат ‑ к тому же худших, ‑ германские племена наверняка восстанут снова.
‑ Но государь, читая реляции о твоих великих победах, решил, что они обеспечили в Галлии мир на несколько десятилетий вперед.
"Что это, экспромт или наущение Констанция тонко поддеть меня?" ‑ мелькнула у меня мысль. Вслух же я возразил:
‑ Ни в одной провинции невозможно гарантировать окончательного мира. Пока остается в живых хотя бы один германец, опасность сохраняется.
‑ Но согласись, цезарь, непосредственной опасности нет?
‑ Не могу согласиться, трибун. Кроме того, в Британии сейчас очень неспокойно.
‑ Абсолютно спокойно не бывает никогда. А посему, начиная войну с Персией, Август желает собрать под свое начало всех своих ‑ подчеркиваю, своих ‑ лучших солдат. Он полагает…
‑ А известно ли Августу, что я поклялся солдатам‑галлам: ни один из них не будет участвовать в боевых действиях за пределами своей провинции?
‑ Они давали присягу императору, и она выше твоей клятвы, ‑ ответил Деценций тоном, не допускающим возражений.
‑ Справедливо, и все же считаю нужным предупредить: я не могу поручиться, что это не вызовет мятежа.
Деценций пристально взглянул на меня. Я понимал, о чем он размышляет. А что если этот якобы лишенный всяких амбиций цезарь решил воспользоваться ситуацией, чтобы поднять мятеж и захватить власть на Западе? Таковы царедворцы, им свойственно в любом слове искать скрытый смысл. Я всего лишь выразил опасение, не взбушуются ли солдаты, он же понял это по‑другому: я готов, если меня на то подтолкнут, спровоцировать солдат на бунт.
‑ Я остаюсь верным слугой императора, ‑ сказал я, тщательно взвешивая каждое слово, ‑ я выполню его приказ. Мои слова были всего лишь предостережением. Но легионы, которые требует Констанций, могут поступить в его распоряжение не ранее чем через месяц.
‑ Государь сказал ‑ немедленно… ‑ начал Деценций. Я его перебил:
‑ Трибун, в данную минуту легионы, которые требует от меня император, плывут в Британию. ‑ И я объяснил ему, почему направил туда Лупицина. Желая доказать свою преданность императору, я в присутствии Деценция продиктовал приказ Лупицину немедленно вернуться, а затем лично отвел императорского посланца к Синтуле и велел выполнять все его распоряжения. К концу недели мои лучшие солдаты начали отправляться в Антиохию. Как ни странно, они почти не роптали. Должно быть, хитрец Деценций посулил им щедрые награды и трофеи.
Существует мнение, что в этот момент я и решился оказать неповиновение Констанцию и провозгласить себя императором Запада. Это неверно. Не могу отрицать, я действительно обдумывал такой вариант. Его подсказывала сама жизнь ‑ в конце концов, не я ли отвоевал у германцев прирейнские земли и принес мир в третью часть империи, находившуюся под моим началом? Как бы то ни было, я не стремился порвать с Констанцием. Он просто‑напросто был сильнее. Кроме того, я не хотел бросать своему кузену вызов в той единственной сфере, где он имел надо мною преимущество: он был законным государем.
Но вскоре моим верноподданническим чувствам был нанесен серьезный удар. Деценций потребовал, чтобы я приказал всем оставшимся в Галлии воинским частям явиться в Париж с тем, чтобы он лично отобрал лучших солдат для войны с Персией. Я спорил с ним несколько дней и, лишь пригрозив отречением, смог уговорить его не трогать гарнизоны на рейнской границе. Затем я приказал воинским частям со всей Галлии собраться в Париже. Все командиры повиновались, за исключением Лупицина: он известил меня, что, видимо, не сможет вернуться в Париж раньше апреля. Деценций рвал и метал, но ничего не мог поделать.
К середине февраля прибывшие со всей Галлии легионы встали лагерем на обоих берегах Сены, и тут Деценций сбросил льстивую маску ‑ он уже не увещевал, а повелевал. Дошло до того, что в присутствии Евферия он, стукнув кулаком по столу, закричал: "Если ты не обратишься к солдатам, это сделаю я от имени императора!" Я спокойно заметил в ответ, что ему нет нужды повышать на меня голос или выполнять за меня мои обязанности, и с тем отпустил его. Когда за ним закрылась дверь, мы с Евферием переглянулись, он озабоченно, я затравленно.
‑ Ну, дружище, ‑ спросил я наконец, ‑ как мне быть?
‑ Выполнять его приказ. Или…
‑ Нет, ‑ покачал я головой. ‑ На мятеж я не пойду.
‑ Тогда скажи солдатам, что тебя заставили отправить их на восток. И пусть они сами решают. ‑ Последние слова он произнес медленно и значительно.
На следующий день, 12 февраля, я был на ногах с первыми лучами солнца. Я велел слугам приготовить для офицеров моей армии роскошный ужин, не пожалев ни скота, ни птицы, ни вина из дворцовых кладовых. Обычно я горжусь скромностью своих трапез, но теперь не хотелось ударить в грязь лицом перед боевыми товарищами. Затем, взяв с собой лишь знаменосца, я отправился в лагерь на левом берегу Сены. Копыта наших коней гулко стучали по обледенелым доскам моста, изо рта валил пар. Разъезжая шагом между палатками, я то и дело останавливался и заговаривал с солдатами ‑ то с одним, то сразу с группой. В армии ничего нельзя скрьггь, и очень скоро мне стало ясно господствующее в лагере настроение. Все были полностью на моей стороне и не доверяли Констанцию.
Возле палаток моего любимого легиона петулантов я остановился, чтобы перекинуться словечком с большой группой солдат. Они обступили меня со всех сторон. В разговоре мы старались не касаться серьезных тем, но вдруг один солдат выступил вперед и отдал мне честь; в руке у него было письмо.
‑ Цезарь, прочти, а то мы тут все неграмотные, ‑ сказал он. Раздались смешки, и неудивительно: добрая половина петулантов отлично умеет читать. ‑ Мы нашли его приколотым к дверям вон той церкви. ‑ Он показал на стоявший неподалеку галилейский склеп, бывший храм Весты.
‑ Если только смогу, ‑ ответил я как можно дружелюбнее. ‑ Оно ведь на латыни, а я ‑ азиат, гречонок… ‑ Солдаты рассмеялись: это были придуманные ими для меня прозвища, к тому же самые добродушные. Письмо было написано на солдатской латыни, и я начал читать: ‑ "Доблестные воины легиона петулантов, скоро нас, как каторжников, отправят на край света…" ‑ Тут я остановился. Неяркое зимнее солнце, к которому я почти инстинктивно поднял глаза, прося о поддержке, ослепило меня.
‑ Дальше, цезарь! ‑ раздались сердитые крики из толпы солдат. Все они отлично знали, о чем говорится в подметном письме. Я покачал головой и твердо сказал:
‑ Нет. Это измена государю. ‑ С этими словами я бросил письмо на землю и резко развернул коня.
‑ Но не тебе! ‑ крикнул солдат, который протянул мне письмо. В ответ я пришпорил коня и, не дожидаясь замешкавшегося знаменосца, галопом поскакал в город. Я до сих пор не знаю, кто написал это письмо. Естественно, в этом подозревают меня.
Вскоре после полудня во дворце стали собираться приглашенные офицеры. Я встречал их в большой пиршественной зале, которую по такому случаю успели украсить, развесив по стенам и балкам гирлянды из еловых ветвей, и жарко натопить: повсюду стояли жаровни. Должен признаться, что до сего времени это был самый дорогостоящий пир в моей жизни. Из‑за болезни Елена не смогла выйти к столу, и я принимал гостей один. Справа сидел Деценций, следя за каждым моим движением, но его усилия пропали даром.