‑XV‑
Шестого ноября 360 года исполнилось пять лет со времени моего вступления в должность цезаря (у римлян это называется "юбилеем"), и я решил, что такое событие следует отметить с размахом. Хорошо известно, как я отношусь ко всяким состязаниям, боям гладиаторов, кровавому избиению животных. Эти так называемые представления мне глубоко претят, но человеку, облеченному властью, приходится пересиливать себя в интересах дела и считаться со вкусами толпы, заполняющей ипподромы, стадионы и цирки. Много раз мне приходилось проклинать первых консулов Римской республики, учредивших эти разорительные и к тому же на редкость скучные зрелища, но обычай есть обычай, и, насколько это в моих силах, я стараюсь его исполнять, тем более что игры имеют большое значение. Все очень просто. Если игры или состязания успешны, популярность государственного деятеля несопоставимо возрастает, и наоборот.
Мне говорили, что игры во Вьене в тот год удались на славу. Не могу этого подтвердить, так как появлялся на них редко, но уж если показывался народу, то, как подобает Августу, надевал на голову тяжелый золотой венец. Сейчас я уже с ним совсем свыкся, и он для меня прежде всего символ бога‑солнца. Вид у меня был вполне царственный, и даже Оривасий находил, что я сильно выиграл, расставшись с ненавистной ему выцветшей пурпурной повязкой, которую носил прежде. "Вылитый директор гимнасия", ‑ ворчал он.
Моя переписка с Констанцием продолжалась, по‑прежнему в самых изысканных и учтивых выражениях. В ноябре он выразил мне соболезнования по поводу смерти жены, я ответил благодарственным письмом. Затем в декабре я послал ему поздравления по случаю его бракосочетания с антиохийской дамой Фаустиной. Мы продолжали посылать друг другу вежливые письма, а готовились к войне.
В декабре произошло еще несколько событий, заслуживающих внимания. Однажды вечером я занимался фехтованием. Мне приходится упражняться в нем почти ежедневно: я поздно стал солдатом, и мне требуется больше усилий, чем другим, чтобы познать в совершенстве все тонкости боевого искусства и держаться в форме. Внезапно ремень моего щита лопнул, рукоятка отломилась, и щит со звоном упал на землю на виду у всего легиона петулантов. Прежде чем солдаты успели истолковать это как дурное предзнаменование, я поднял руку, все еще сжимавшую рукоятку, и крикнул: "Смотрите, то, что в моей руке, я держу крепко!" Все с облегчением вздохнули ‑ что бы ни случилось, Галлию я из рук не выпущу. Но у меня от этого происшествия остался на душе неприятный осадок, это чувство не покидало меня вплоть до самой ночи, когда я заснул и мне снова явился гений‑хранитель Рима. Его голос звучал отчетливо. На сей раз это были стихи, в которых воля богов выражалась как нельзя яснее:
Только Юпитер войдет в созвездие Водолея, Между тем как Сатурн подойдет к двадцать пятому градусу Девы, Констанций, царь азиатский, конца этой жизни столь милой достигнет С горем и сердцем тяжелым.
Наутро я рассказал об этом сновидении Оривасию, а он пригласил Мастару, лучшего из этрусских астрологов. Тот составил гороскоп Констанция, и оказалось, что императору осталось жить всего несколько месяцев. Мастара даже определил приблизительную дату его смерти: где‑то в июне 361 года. Но как бы ни были обнадеживающи небесные знамения, я не позволял себе расслабиться и настойчиво готовился к схватке.
* * *
Храня верность своему государю, преторианский префект Небридий относился ко мне враждебно ‑ именно за это я его уважал и питал к нему искреннюю симпатию. Он не строил против меня козней и не плел заговоров; поэтому я сохранил за ним его должность, хотя и ограничил круг его обязанностей чисто ритуальными. Отношения у нас сложились достаточно доброжелательные, и тем не менее он не упускал случая поставить меня в неловкое положение. Однажды это ему блестяще удалось.
Каждый год шестого января у галилеян что‑то вроде праздника. Он называется "Богоявление" ‑ день, когда якобы крестился их пророк. Подозревая, что я недолюбливаю галилеян, Небридий объявил горожанам, что во время праздничных богослужений я буду присутствовать в галилейском храме ‑ роскошной базилике, недавно построенной на щедрые пожертвования Елены. Узнав об этом, я пришел в бешенство, но не решился подать виду. Что касается Оривасия, то его мое затруднительное положение только забавляло.
Волей‑неволей мне пришлось провести битых два часа, созерцая бедренную кость какого‑то негодяя, сожранного римскими львами, и внимая бесконечной проповеди епископа, в основе которой лежал призыв ко мне употребить данную мне Богом власть на искоренение арианской ереси. В одном месте он, желая ко мне подольститься, даже намекнул, что если Констанций ‑ арианин, а я, будучи во всем ему противоположностью, возможно, никеец, то истинная вера (которую, особо подчеркнул он, к тому же исповедует большинство), будучи поддержана мною, станет нерушимым столпом моего престола. Столп он, по‑видимому, упомянул в переносном смысле или имел в виду кариатиды галилейских храмов. Когда настало время молитвы, устами я обращался к Назарею, но в сердце моем властвовал Зевс.
Зима прошла в напряженном ожидании. К весне военные приготовления были закончены, требовалось лишь знамение. Я послал эмиссаров в Рим узнать, что написано обо мне в "Сивиллиных книгах", однако префект Рима не допустил их в святилище. Тогда один сочувствующий мне жрец как‑то сумел заглянуть в книгу, где описана наша эпоха. Он тайно сообщил: да, мне действительно суждено стать следующим римским императором. Мое царствование будет бурным, но продолжительным. А что мне еще нужно, кроме времени? ‑ времени, чтобы вернуть юность одряхлевшему миру, сменить зиму весной, освободить Единого Бога от безбожного трехглавого чудища? Дай мне двадцать лет, о Гелиос, и вся Вселенная будет восхвалять твой свет, который проникнет в самые мрачные закоулки Тартара! Точно так же, как Персефона вернулась к Деметре, я возвращу своих современников ‑ живых мертвецов в твои объятия, которые суть свет, которые суть жизнь, которые суть все.
В апреле я узнал, что германское племя короля Вадомара перешло границу и разоряет окрестности Рэции. Эта весть меня не на шутку удивила. Всего два года назад мы с Вадомаром заключили вечный мир и не давали ему никакого повода к недовольству. Вадомар был человеком воспитанным. Он получил образование в Милане. К тому же он был чрезвычайно осторожен. Стоило послать несколько легионов, как он тотчас приносил тысячу извинений и поспешно возвращался на свою сторону Рейца. Открытое выступление против меня означало только одно: Вадомар исполняет приказ Констанция.
Я послал к Вадомару одного из моих комитов, звали его Либин. Это был человек искусный не только в бою, но и за столом переговоров; так, по крайней мере, мне казалось. Я дал ему всего лишь пол‑легиона, так как главная его задача была урезонить Вадомара, и лишь в случае провала переговоров Либин должен был пригрозить Вадомару, что сотрет его с лица земли. Либин благополучно дошел до самого Зикингена, что стоит на рейнской границе. Здесь его окружили германцы. К несчастью, Либин рвался в бой. Несмотря на то что противник превосходил его силы в пять раз и целью нашей миссии были переговоры, Либин забыл о благоразумии и бросил своих солдат в атаку. Не прошло и пяти минут, как его разрубил пополам меч германца, та же участь постигла его солдат.
Тогда я отправил на Рейн петулантов, но безрезультатно. Прибью на место, они обнаружили, что германцы исчезли в своих дебрях так же таинственно, как появились, и на границе снова все спокойно. В другой обстановке я решил бы, что имел дело с единичным набегом мятежного кочевого племени, совершенным без ведома Вадомара, тем более что он засыпал меня пространными письмами, в которых красноречиво клялся сурово покарать виновных в нарушении мирного договора ‑ если, конечно, они и в самом деле его подданные. Чтобы загладить свою вину, он даже послал родным Либина денег.
Я не верил ни единому слову Вадомара, но готов был закрыть глаза на его проделки, если бы в мои руки не попало его письмо Констанцию, перехваченное нашей пограничной стражей. "Я исполняю твою волю, господин мой, ‑ писал Вадомар. ‑ Строптивый цезарь будет наказан". Больше мне ничего и не требовалось. Я тут же послал одного из моих писцов, весьма неглупого молодого человека по имени Филогий, в Зикинген; там, на границе владений Вадомара, все еще стояли петуланты.
Либаний: Считаю необходимым отметить, что этого "весьма неглупого молодого человека" Феодосий недавно назначил комитом Востока. Филогий ‑ ярый христианин; неизвестно, что с нами будет при его правлении. Невольно задумываешься: а что, если бы с первым посольством к Вадомару Юлиан отправил не Либина, всеми давно забытого, а Филогия! Впрочем, тогда бы злой рок, наверно, послал нам кого‑нибудь еще хуже. Новоиспеченный комит прибыл в Антиохию в начале этого месяца. Вчера я впервые увидел его в сенате. Он держался, как лебедь, залетевший в очень маленькое и омерзительно грязное болотце. Найду ли я в себе смелость заговорить с ним о Юлиане?
Юлиан Август
Я вручил Филогию запечатанные инструкции. Их надлежало вскрыть, если он встретит Вадомара по нашу сторону Рейна, в противном случае ‑ уничтожить. Я был почти уверен, что Филогий сумеет настигнуть Вадомара на нашей территории: Вадомар часто ездил в гости к друзьям‑римлянам. Подобно большой части германской знати, он в некотором смысле был даже большим римлянином, чем они сами. Так и случилось. Вадомар приехал в гости к знакомому купцу, и Филогий пригласил его на обед с офицерами легиона петулантов. Вадомар согласился, добавив, что будет счастлив отобедать в таком блестящем обществе. Когда он прибыл на пир, Филогий ненадолго отлучился под тем предлогом, что ему якобы нужно дать кое‑какие указания повару. Выйдя, он тотчас вскрыл инструкции, которые содержали приказ арестовать Вадомара за подлую измену. Филогий так и поступил, к немалому изумлению своего гостя.
Через неделю смертельно напуганного Вадомара доставили во Вьен, и я тайно допросил его в своем кабинете. Вадомар хорош собой: глаза у него голубые, а лицо красное ‑ это сделали свое дело неумеренное пьянство и зимние холода. Зато его безукоризненные манеры сделают честь любому римскому царедворцу, и, кроме того, он прекрасно владеет греческим.
‑ Твой выбор неудачен, король, ‑ начал я.
Заикаясь, он ответил, что не понимает, что я имею в виду. Тогда я протянул ему перехваченное письмо, и его красное лицо пошло багровыми пятнами.
‑ Август, я всего лишь выполнял приказ…
‑ В этом письме ты называешь меня цезарем.
‑ Нет‑нет, Август, в письме Констанцию я не мог иначе. У меня не было другого выхода. Это он приказал мне на тебя напасть. Что мне оставалось делать?
‑ Исполнять подписанный тобой договор или, как я уже сказал, сделать более удачный выбор и признать своим господином меня.
‑ Но я уже сделал этот выбор, великий Август! Ты мой единственный господин и всегда им был, только…
‑ Прекрати! ‑ Взмахом руки я заставил его замолчать. Мне не доставляет никакого удовольствия, когда предо мною пресмыкаются. ‑ По существу, твое письмо мне очень помогло. ‑ Я забрал у него письмо. ‑ Оно доказывает, что Констанций не только хочет меня уничтожить, но подстрекает варваров нападать на его собственных подданных. Теперь я знаю, что предпринять.
‑ И что ты предпримешь, Август? ‑ На мгновение Вадомар забыл о собственной особе.
‑ Что? Для начала сошлю тебя в Испанию. ‑ Он пал предо мною ниц и не знал, как меня благодарить. Мне не без труда удалось вырваться из его объятий и передать его часовым. Как только Вадомара увели, я послал за Оривасием. Никогда в жизни я не был так окрылен. ‑ Мы выступаем! ‑ Я бросился к нему навстречу. ‑ Все готово! ‑ Меня так и распирало от бурного восторга, и я продолжал что‑то выкрикивать ‑ "лопотал", по выражению Приска, а что именно, не помню. Во всяком случае факт остается фактом: мне удалось убедить Оривасия, самого осторожного из моих советников, и он полностью со мной согласился. Сейчас или никогда. Единственным препятствием оставалось настроение легионов: часть из них по‑прежнему упорно не желала покидать Галлию.
Тщательно изучив списки армии, мы с Оривасием постарались рассредоточить ненадежные части по дальним гарнизонам. Остальные должны были собраться у Вьена 25 июня. Мне предстояло уговорить их пойти войной на Констанция; ни у одного оратора за всю историю человечества не было задачи труднее. Я репетировал свою речь ежедневно в течение трех недель. Моим наставником в риторике был Оривасий, который под конец тоже выучил эту речь наизусть.
На рассвете 25 июня мы с Оривасием и несколько офицеров ‑ наших единоверцев ‑ принесли в часовне рядом с залом совета жертву Беллоне, богине войны. Знамения были обнадеживающими. Затем, волнуясь при мысли о предстоящей речи, я, облаченный в императорские регалии, вышел к легионам, которые построились в поле за городской стеной, неподалеку от главных ворот. Через эти самые ворота я, зеленый юнец, умевший только молиться, въезжал во Вьен пять лет тому назад с горсткой солдат. Вот о чем думал я, поднимаясь на каменный помост с затекшей от тяжелой золотой диадемы шеей.
У меня нет при себе текста моей речи. Начальник моего секретариата почему‑то не выполнил моих особых указаний взять в поход мои личные бумаги, поскольку я решил писать в Персии записки. Впрочем, эту речь я помню наизусть почти дословно, вплоть до жестов, которые невольно воспроизвожу, припоминая слово за словом то, что говорил тогда, два года назад. Не стану утомлять читателя длинным перечнем этих жестов; думаю, нет смысла подробно останавливаться и на содержании речи, хочу подчеркнуть только, что я был на высоте. Начал я с того, что обратился к солдатам и назвал их "благородными воинами". Это необычная форма обращения к солдатам, и об этом впоследствии было много кривотолков, я же хотел подчеркнуть, насколько уважаю их и как в них нуждаюсь. Я напомнил им о всех наших победах над германцами и франками. Затем я сказал: "Но теперь я стал Августом и с вашей и с Божьей помощью намерен пойти дальше. И вот что я предлагаю: нам необходимо упредить наших противников на Востоке. Для этого, пока Иллирию все еще охраняют малочисленные гарнизоны, нам следует занять всю Дакию, а затем действовать по обстоятельствам. Если вы согласны с моим планом, поклянитесь, что всегда и во всем будете хранить мне верность. Я, со своей стороны, обещаю действовать твердо и решительно. Я также клянусь не предпринимать ничего, что бы противоречило нашим общим интересам. Заклинаю вас только об одном: пощадите мирных жителей. Наша армия прославилась на весь мир не только победами на Рейне, но и достойным поведением после победы, обеспечившим половине мира свободу и процветание".
Остальная часть моей речи была в том же духе. Под конец солдаты стали кричать и клясться, что пойдут за мной хоть на край света. Это было явное преувеличение, так как в этот момент их больше всего интересовал поход в Дакию, суливший легкие победы и богатые трофеи.
Когда я попросил солдат принести мне присягу как императору, они повиновались, приставив, по обычаю, мечи себе к горлу. Вокруг каменного помоста стояли офицеры и чиновники. Согласно ритуалу, я задал им вопрос, согласны ли они присягнуть мне на верность. Все присягнули, кроме Небридия. Из строя солдат послышался угрожающий ропот.
‑ А ты, префект, присягнешь мне?
‑ Нет, цезарь. Я уже дал присягу одному императору. Пока он жив, я не могу присягать заново, а то погублю свою душу. ‑ Голос его дрожал, но решение было непоколебимо.
Я один смог услышать конец его ответа, так как при слове "цезарь" солдаты с гневными криками обнажили мечи. Какой‑то легионер схватил Небридия за горло и готов был с ним разделаться, но я быстро сошел с возвышения и заслонил префекта собой. Бледный как смерть, Небридий припал к моим ногам. Я снял с себя пурпурный плащ и набросил на него. С древних времен этот знак символизирует, что человек находится под личным покровительством императора.
‑ Оставьте его! ‑ крикнул я легионерам. ‑ В Риме он ответит за все! ‑ Услышав мое лживое обещание, солдаты несколько успокоились, а я приказал тем временем отвести Небридия под конвоем во дворец. Затем я произвел смотр своих войск. Сомнения, терзавшие меня ночью, мгновенно улетучились при виде этого великолепного зрелища ‑ двадцать тысяч солдат, марширующих в ногу под звуки флейт, на фоне яркой зелени и безоблачного голубого неба! Именно в такие минуты начинаешь понимать: война по сути своей богоугодна, а солдатское братство ‑ не просто фраза, а нечто в своем роде столь же прекрасное и загадочное, как содружество посвященных в элевсинские таинства. В эту минуту наши сердца бились в унисон, мы были нераздельны, и на всем белом свете для нас не было ничего, что бы мы не могли свершить.
Вернувшись во дворец, я послал за упрямцем Небридием. Он был уверен, что я его казню, а я всего лишь сослал его в Тоскану. Со слезами на глазах он забормотал: "Цезарь, дай руку… Позволь… в знак благодарности…", но я отстранился.
‑ У меня не останется способа оказать честь или выразить мое расположение друзьям, если я протяну тебе руку.
Так закончилась карьера Небридия в Галлии.
* * *
В прекрасный летний день 3 июля 361 года я выступил в поход против Констанция. Согласно всем предзнаменованиям, нас ждал полный успех.
Мы двинулись на восток. В Аугсте я собрал военный совет. Как обычно, до последней минуты я держал свои планы в секрете. О моих намерениях не было известно даже Оривасию, с которым мы, болтая как школьники, ехали стремя в стремя и ели из одного котла.
На совете присутствовали следующие командиры: Невитта ‑ могучий франк, предмет» моего постоянного и неугасающего восхищения; Иовин, способный офицер; Гомоарий ‑ ему я не доверял: в свое время он предал Ветраниона, в подчинении у которого находился, когда тот восстал против Констанция. Присутствовали также Мамертин, отличный секретарь, и, наконец, Дагалаиф, прирожденный командир конников, которому, возможно, нет равных за всю историю римской армии. Прежде всего я сообщил, что назначил Саллюстия преторианским префектом и сейчас он уже на пути во Вьен; ему предстояло править Галлией в мое отсутствие. Все одобрили мой выбор. Саллюстий не только мой кумир, но и всеобщий любимец.
‑ А теперь еще несколько назначений, ‑ продолжал я. Мне не было нужды сверяться с бумажкой, и начал я с неприятного. ‑ Гомоарий, ты больше не начальник конницы. Я отдаю эту должность Невитте. ‑ Наступила тишина. Гомоарию нечего было возразить, все понимали, в чем дело. Хотя Римская империя огромна, ее армия ‑ одна семья, и все знают достоинства и недостатки друг друга. ‑ Иовин, тебя я назначаю квестором, Мамертина ‑ казначеем, а Дагалаифу поручаю гвардию.
Затем я склонился над картой, разложенной на складном столике.
‑ Итальянская и иллирийская армии, вместе взятые, превосходят нас численностью в десять раз. К счастью, они распылены по гарнизонам, в то время как наша собрана в один железный кулак и привыкла к молниеносным маневрам. Итак, какой план операции выбираем? ‑ Я сделал паузу. Все молчали, так как понимали, что вопрос этот чисто риторический. ‑ В затруднительных случаях всегда следует обращаться к опыту Александра Великого. Всякий раз, когда противник превосходил его армию числом, Александр расставлял свое войско так, чтобы создалось впечатление, будто оно намного больше. Поэтому я решил разделить свою армию на три части ‑ пусть думают, что мы нападаем со всех сторон. Иовин движется кратчайшим путем в Италию. ‑ Я показал ему маршрут на карте. ‑ Обрати внимание. Тебе предстоит идти по главным дорогам. Растяни по ним колонны, и покажется, что у тебя несметное множество людей, Невитта, направление твоего удара центральное ‑ прямо на восток через Рэцию. Я с оставшейся частью армии пойду через Черный лес на север и по Дунаю выйду к Сирмию ‑ это ключ от всей Иллирии и от дороги на Константинополь. Итак, не позднее октября жди меня в Сирмии, ‑ закончил я, обращаясь к Невитте.
Мой план не встретил особых возражений. Между прочим, изучая историю, можно подумать, что любое слово божественного императора принимается как истина в последней инстанции. Могу засвидетельствовать, что на войне это далеко не так. Окончательное решение действительно принимает император, но пока диспозиция не утверждена, любой командир может спорить с ним сколько угодно. Лично я, во всяком случае, всегда поощряю дискуссию. Очень часто она выливается в мелочные препирательства, но иногда в споре рождается ценная идея. На этот раз, однако, спорить было в принципе не о чем. Как всегда, поторговавшись, кому какой легион взять, мы разошлись. На следующий день армию поделили, и завоевание Запада началось. Побывав в дремучих дебрях Черного леса, я стал лучше понимать германцев. В его чащобах обитают привидения, в тени каждого дерева прячутся злые демоны… а что это за тени! Даже в полдень там царит полумрак и кажется, ты погрузился на дно зеленой пучины, а шелест листьев ‑ это плеск морских волн. Наши легионы, в колонне по два продиравшиеся сквозь чащу по узким безмолвным тропинкам, походили на морского змея, медленно ползущего по дну океана. К счастью, у нас были надежные проводники, знавшие лес как свои пять пальцев. Не знаю, как им это удавалось, ведь в этом зеленом лабиринте не было никаких ориентиров. Мы не видели солнца много дней подряд, так что я уже отчаялся когда‑либо узреть моего божественного покровителя.
* * *
В середине августа мы вышли в долину Дуная ‑ место дикое, но красивое. На вид Дунай не так величествен, как Рейн, но менее опасен для судоходства, поэтому остаток пути я решил проделать по воде. Мы остановились в деревне на южном берегу, и я приказал солдатам строить лодки, а сам принял присягу местных жителей на верность. Эти красивые, белокожие, немного застенчивые люди были просто изумлены при виде римского императора (пусть даже и не вполне законного!), сумевшего забраться так далеко на север. Поняв, что я не причиню им вреда, они изъявили желание служить мне и предложили свои услуги в качестве лоцманов.
Между тем до меня дошли добрые вести от Иовина. Во‑первых, Милан пал; во‑вторых, Шапур, дойдя до Тигра, заставил Констанция отступить в Эдессу, где тот и отсиживался, не решаясь вступить в бой. Меня очень позабавило то, что император, оказывается, назначил Флоренция преторианским префектом Иллирии ‑ я, по‑видимому, был для этого бедняги злым роком: сначала лишил его места в Галлии, а вскоре ему придется распроститься и с Иллирией, и все из‑за меня. Из моих врагов он должен ненавидеть меня больше всех ‑ и вполне заслуженно!
А пока мы плыли вниз по Дунаю, мимо тучных золотистых нив по обоим берегам реки. Чем дальше мы продвигались на юг, тем чаще встречались города и крепости, но я не останавливался ‑ у меня не было времени. Достаточно занять Сирмий, и все они по праву мои, а если мешкать и осаждать каждый городишко, я никогда не достигну цели. Местные жители по большей части относились к нам дружелюбно; впрочем, выяснить их подлинные чувства не представлялось возможным.
В начале октября, в ночь, когда луна была на ущербе, мы подошли к Бонмюнстеру ‑ небольшому городку без гарнизона в девятнадцати милях к северу от Сирмия. Несмотря на поздний час, я велел пристать к берегу и разбить лагерь. Не знаю, как другие узурпаторы (а мое положение в то время, чего греха таить, было именно таково), а я не испытывал недостатка в добровольных осведомителях. Они стекались ко мне со всех сторон, как мухи на мед, так что в конце концов пришлось разработать особую методику проверки каждого "доброжелателя" для выяснения его истинных намерений. Большинство сочувствовало мне вполне искренне ‑ впрочем, нельзя забывать, что за мной уже закрепилась слава победителя. И вот луна еще не успела зайти, а я уже знал: в Сирмии находится комит Луцилиан, ему приказано меня уничтожить, для чего в его распоряжение предоставлены значительные силы. Но Луцилиан считает, что я появлюсь не ранее чем через неделю, а поэтому спокойно почивает за сирмийскими стенами.
Услышав это донесение, я моментально вызвал к себе Дагалаифа и велел ему, взяв сотню солдат, войти в Сирмий, захватить в плен Луцилиана и привести ко мне. Это было ответственное задание, но разведчики донесли: в городе сейчас только обычные караулы, а дворец Луцилиана у самых ворот. В темноте наших солдат было не отличить от любых римских воинов; стало быть, они без труда проникнут за городские стены. В остальном я полагался на отвагу и смекалку Дагалаифа. После того как Дагалаиф ушел, мы с Оривасием решили прогуляться по берегу Дуная. Ночь выдалась теплая; в беззвездном небе ярко светила ущербная луна, похожая на голову старой выветрившейся мраморной статуи; ее свет серебрил все кругом. Позади нас, в лагере, мерцали костры и факелы. Кругом стояла тишина. Я приказал солдатам не шуметь без нужды, и только лошади не повиновались мне: время от времени слышалось их звонкое ржание. Поднявшись на обрыв, мы остановились у самой воды. Присев на камень, Оривасий пристально смотрел на яркую лунную дорожку, пересекавшую наискось темную водную гладь. Река казалась бездонной, течение ‑ едва заметным.
‑ А мне это нравится, ‑ сказал я ему.
Оривасий обернулся; луна светила так ярко, что на его лице можно было разглядеть каждую черточку.
‑ Что "это"? ‑ спросил он, нахмурившись. ‑ Река, война или поход?
‑ Жизнь. ‑ Я скрестил ноги и опустился рядом с ним прямо на землю, нимало не заботясь о том, что пачкаю пурпур. ‑ Не война. Не поход, а этот миг. ‑ Я вздохнул. ‑ С трудом верится, что позади чуть ли не полмира. Иногда мне кажется, что я подобен ветру ‑ бестелесен и невидим.
‑ Невидим? ‑ Оривасий рассмеялся. ‑ Можешь быть спокоен: ты стал самой заметной фигурой в мире. Тебя все боятся.
‑ Боятся… ‑ повторил я и задумался, принесет ли мне радость то, что от одного кивка моей головы будет зависеть жизнь и благосостояние множества людей? Нет, такая власть не по мне.
‑ Так чего же ты хочешь? ‑ Оривасий, как всегда, читал мои мысли.
‑ Восстановить веру в богов.
‑ Если только они действительно существуют…
‑ Никаких "если"! Они существуют, существуют! ‑ Я пришел в неописуемую ярость, но его это только рассмешило, и я замолк.
‑ Ну хорошо, существуют. Но если это так, то к чему их "восстанавливать"? Они и так всегда с нами.
‑ Мы должны следовать истинной вере.
‑ Христиане говорят то же самое.
‑ Да, но их вера ложная, и я намерен ее искоренить.
‑ Вместе с ними? ‑ Оривасий весь напрягся.
‑ Вот уж нет! Они так любят мученичество, что этой радости от меня не дождутся. Да и зачем, когда они скоро сами истребят друг друга? Я намерен бороться с ними силой примера и убеждения. Я открою храмы и реорганизую жречество. Мы поднимем эллинскую веру на такую недосягаемую высоту, что народ сам, по доброй воле, изберет ее.
‑ Не знаю… ‑ размышлял вслух Оривасий. ‑ Они ведь богаты и спаяны железной дисциплиной, а главное ‑ они воспитывают в своей вере детей.
‑ Мы сделаем то же самое! ‑ импровизировал я. ‑ А еще лучше отберем у них школы.
‑ Если сумеешь…
‑ Император сумеет.
‑ Может, это и даст плоды, но если нет…
‑ Что "если нет"?
‑ Тебе придется стать кровавым деспотом, но и тогда ты проиграешь.
‑ Я смотрю в будущее не так мрачно. ‑ В ту ночь Оривасий навел меня на спасительную для всех нас мысль. Странно, но раньше в беседах о том, что мне следует предпринять, если я стану императором, мы никогда не касались вопроса, какие именно формы примет борьба между эллинской верой и галилеянами. Речь шла только о том, что я публично отрекусь от Назарея, как только это станет возможным, а что дальше? Мы никогда не задумывались над тем, как к этому отнесется простой народ, добрую половину которого составляют галилеяне. Только солдаты в большинстве своем верят в истинного бога ‑ Митру, но уже среди офицеров не менее трети поклоняются трехголовому чудищу.
Мы проговорили всю ночь. Как только из‑за края земли показалось солнце ‑ добрый знак! ‑ в лагерь вернулся Дагалаиф, взявший в плен Луцилиана. Я поспешил в палатку. Там на земле лежал в ночном одеянии Луцилиан собственной персоной, связанный по рукам и ногам, подобно цыпленку. Он был смертельно напуган и трясся всем телом. Мне пришло на ум, что последний раз я видел его в роли тюремщика моего брата. Затем я ослабил его путы и помог подняться. Этот дружественный жест его немного приободрил. Луцилиан ‑ крупный мужчина; по слухам, у него странные вкусы в пище ‑ например, из мяса он годами ест одно свиное вымя.