Зажег о сапог спичку, бросил ее на пол. Разлитый керосин тут же взорвался пламенем. Минуту или две фельдфебель с наслаждением любовался, как желтые и красные языки пламени лижут доски, как морщатся масляная краска на ножке стола, как скатерть становится коричневой от жара.
Потом плюнул, выпрыгнул в окно и отбежал от дома. Была еще ночь. Он постоял немного спиной к огню, глубоко дыша, с закрытыми глазами, чтобы привыкнуть к темноте. Прислушивался к неуверенным голосам преждевременно разбуженных птиц, потрескиванию объятых пламенем бревен и радовался. С того времени как Адольф Гитлер объявил войну гнилой Европе, а потом – всему миру, фельдфебель вел нелегкую, но приятную жизнь парашютиста, и никто не запрещал ему пользоваться спичками.
Плоская серая тучка дыма от лесного пожара была едва заметна над лесом, когда Кос, оглянувшись через плечо на дворец Шварцер Форст, дал Саакашвили приказ выступать. Танк двинулся и сразу же за сломанными воротами повернул в сторону леса, чтобы вернуться на шоссе самой короткой дорогой. Янек, стоявший в открытой башне, с мрачным выражением лица начал кланяться низко нависшим веткам и взглянул назад, не виден ли грузовик.
Вихура немного заканителился – очищал от сена кабину.
– Надо же, устроил ясли в кабине боевой машины… – пробурчал он, обращаясь к Лидке, уже давно сидевшей в кабине.
Вихура собирался хоть часть пути проехать с шиком, но мешали выбоины и корни, торчащие через каждые два метра. Мотор выл на самых больших оборотах, но не сразу удалось догнать «Рыжего» и пристроиться за ним на расстоянии трехсот метров.
Черешняк присел на корточках в кузове. Он держал веревку, к которой была привязана корова. Время от времени Томаш с опасением поглядывал в сторону танка – не заметили бы оттуда его скотинку.
«Рыжий» выехал наконец на более широкий и ровный участок дороги.
– Прибавь-ка, – сказал Кос, слегка прижимая ларингофон к горлу.
Григорий пробормотал что-то и увеличил скорость.
Следом за танком прибавил газ и грузовик, вынудив этим корову перейти на рысь. Черешняк смотрел на нее со все возрастающим беспокойством и наконец забарабанил по крышке кабины.
– Пан капрал! – закричал он, заглядывая в кабину. – Помедленней.
– Нам нельзя отставать. – Вихура пожал плечами.
– Но корова…
– Какая корова?
– Да все та же! Не успевает.
Вихура некоторое время не мог понять, о чем речь. Наконец он заметил в руке Томаша веревку, выглянул из кабины и увидел однорогую голову – корова бежала за грузовиком. Его едва колики не схватили от смеха. Он погудел несколько раз, помахал рукой и замедлил ход.
На танке заметили его знаки, остановились. Вихура подъехал ближе и, выскочив из кабины, пинками выгнал из-за грузовика корову, чтобы Кос мог на нее полюбоваться. Вихура подбежал к «Рыжему» и закричал, перекрывая шум мотора:
– Докладываю, надо ехать медленней, потому что у Пеструшки не включается третья скорость.
Улыбнулся Густлик в башне, улыбнулась Лидка в кабине.
– Я даже не заметила, когда он ее привязал!
Томаш выскочил из зеленого кузова, подошел к корове и, успокаивая, поглаживал ее по подгрудку. Шарик вылез из танка, беззлобно тявкнул и принялся весело вынюхивать что-то среди деревьев.
А Косу было не до смеха. Он вылез из башни, сел на броне и некоторое время как будто бы колебался, прежде чем соскочил на землю. Затем направился к Томашу. Шел он медленно, все замедляя шаг, чтобы выиграть время, собраться с мыслями, придумать первые слова. Так шагают боксеры, начинающие трудный раунд.
Янек остановился перед Черешняком. Молча смотрели они друг на друга. Под взглядом командира Томаш лишился остатка своей уверенности, попробовал еще раз улыбнуться, но лишь оскалил зубы.
– Тащишь ее за машиной?
– Тащу.
– Зачем?
– Отец ему приказал, чтобы забирал все, что немцы украли, – злорадно подсказал Вихура.
– Молоко – вещь хорошая, – сказал Густлик, желая разрядить напряжение. – А еще лучше было бы седло достать.
– Перестаньте острить!..
– Хорошо, Янек, не будем, – успокоил его Елень.
– Отвяжи, – приказал Кос.
– Она не привязана, я ее за веревку держал.
– Брось. Оставь.
– В лесу? Волки сожрут.
– Ее раньше солдаты на гуляш переделают, – шепнул Вихура Лидке.
– А здесь есть волки? – спросила девушка и внимательней, чем прежде, посмотрела вокруг. Вверху светились на солнце медные стволы сосен. Внизу, в тени, носился Шарик, вынюхивал лесные запахи. Звенели влюбленные синички-самцы, а в косых столбах солнечного света кружилась мошкара.
– Так зачем ты ее из деревни потащил? – разозлился Кос.
– Потому что там ни одного человека, а нельзя, чтобы корова была недоеная, – деловито начал объяснять Томаш. – Молоко ее распирает…
– Какого черта ты в армию пошел?!
– Отец приказал, – пожал Томаш плечами.
– Принесла тебя нелегкая на мою голову. Или оставим эту скотину, или…
– На мясо ее – и дело с концом, – предложил Вихура, выразительным жестом поднимая автомат.
Шарик, сновавший по следу, вдруг остановился и громко пролаял, чтобы обратить на себя внимание. Глухо ворча, он стал как вкопанный на неподвижных ногах с горизонтально вытянутым хвостом: делал стойку, чуя какого-то крупного зверя, укрывшегося в густом ольховом кустарнике.
Янек обернулся на звук предостерегающего лая и, прикрывая ладонью глаза от солнца, стал внимательно вглядываться в кусты.
– Ты спрашивала, есть ли здесь волки… – сказал Вихура Лидке, а потом повернулся к Косу: – Дам-ка я очередь по кустам, убью или спугну.
– Подожди, – Янек жестом показал шоферу, чтобы тот опустил вниз ствол автомата, поднятого для выстрела.
В кустах что-то шевельнулось, Вихура сделал шаг в ту сторону. Взглянул, смотрит ли Лидка, и, желая щегольнуть своей меткостью, стал медленно подтягивать приклад автомата ближе к плечу. Шарик издал короткий лай, прыгнул вперед и спугнул выслеженного зверя, который выбежал из кустов в можжевельник.
Вихура вскинул автомат.
Янек, все время пристально смотревший туда из-под ладони, молниеносно подскочил к шоферу, и в тот момент, когда тот нажал на спуск, Янек ударил по стволу его автомата снизу вверх. Очередь прошлась по кронам деревьев, срезала листья, ветки.
Шарик бросился за беглецом, двумя прыжками без труда опередил его, преградил путь и, глухо ворча, оскалил зубы.
– Стой, Шарик, стой! – приказал Янек, бросаясь к нему.
Перебросив автомат за спину, он бежал с вытянутыми руками и кричал:
– Не бойся, малыш!
Маленький, самое большее семилетний, мальчик был испуган: он тяжело дышал, а по грязному лицу его текли слезы. Он боялся собаки, которая была у него за спиной, боялся человека, бежавшего к нему из танка. Он взглянул в сторону и бросился туда, но путь ему преградил стрелявший в него человек, который и сейчас держал в руках автомат.
– Эй, хлопец! – кричал Вихура. – Зачем убегаешь?
– Мы ничего тебе не сделаем, – успокаивал его Янек. – Помоги, – обратился он к Густлику, подбегавшему большими шагами.
Ребенок завертелся на месте и, стремясь избежать ловушки, побежал в сторону Еленя. Силезец, на вид такой неуклюжий, быстро вытянул руку и схватил малыша за плечо. Мальчик весь изогнулся, как ласка, ухватился за комбинезон и вцепился зубами Еленю в палец. Густлик отдернул руку, схватил мальчишку левой рукой за одежду и поднял вверх, как собака поднимает щенка за загривок.
– Кусаешься? А что я тебе плохого сделал? – заговорил он беззлобно.
Неся беглеца к танку, он посасывал ранку, сплевывал и показывал мальчишке кровоточащий след от зубов. А тот брыкался, старался еще раз схватить руку Густлика, укусить или ударить.
Елень подошел к грузовику, сев на ступеньку кабины и поставив мальчишку на землю, зажал его между коленями и взял за локти.
– Веснушчатый, как индюшачье яйцо, и злой, как крыса, – заявил Вихура и тут же добавил: – От немцев небось добра не видел. Поэтому такой дикий…
Все подбежали к грузовику и окружили ребенка тесным полукругом.
– Ему было пять или шесть лет, когда его вывезли, – подсчитала Лидка, стоявшая, опираясь на крыло грузовика. – Наверно, потерял мать.
– Или эти сволочи ее убили, – сказал Янек. – Он голодный, надо его накормить.
– Я ему сейчас молочка… – обрадовался Томаш. – Хорошо что есть Пеструшка…
– И хлеба отрежь, – кивнул головой Густлик, поднимая укушенную руку.
Мальчишка, видимо, подумал, что его собираются бить, в его глазах было отчаяние, а лицо – без кровинки. Даже веснушки на носу и те побледнели. Потеряв всякую надежду убежать, мальчишка пытался плюнуть на Еленя, но, когда огромная лапа Густлика легла ему на голову и начала гладить его по волосам, он притих.
– Могло быть и шесть. Помните ту женщину из Гданьска? – вспомнил Кос и вдруг с надеждой в голосе заговорил: – Маречек… Тебя зовут Марек?
Мальчик не реагировал на голос, но под прикосновениями руки Густлика начинал успокаиваться. Он еще не до конца верил, но лицо его уже таяло в тепле ласки.
– Идет трубочист по трубе… – начал показывать Гжесь, переплетая пальцы.
– По лестнице, – поправил его Елень.
– По лестнице, шлеп, он уже в трубе. – Саакашвили вывернул ладони, и действительно – из середины торчал большой палец правой руки и комично подергивался.
Малыш фыркнул от смеха, но тут же опять стал серьезным, с сомнением оглядел окружающих и неожиданно разразился по-детски неудержимым плачем.
– Гу-гу, – загудел Елень, порылся в кармане и протянул Гжесю игрушку, которую грузин получил в рождественском подарке, когда они еще лежали в госпитале под Варшавой, а потом проиграл в «махнем».
Саакашвили отвернулся, завел лягушку ключиком и, опустившись на одно колено, поставил на другое заводную игрушку. Отпустил ее, поймал и опять отпустил.
Мальчик еще всхлипывал, но щеки у него уже порозовели, веснушки потемнели. Он начал улыбаться. Густлик разжал колени, выпустил его. Ребенок сделал полшага вперед, захлопал в ладоши и протянул руку.
– Гиб мир! О, гиб мир дизен фрош [19].
При этих словах все застыли. Лягушка упала с колена Григория на траву и лежала там вверх брюхом, все медленнее двигая своими лапками.
Вернулся Томаш с толстым куском хлеба в одной руке и полным молока солдатским котелком в другой. И остановился, удивленный этой сценой. Только мальчик не почувствовал еще происшедшей перемены. Он доверчиво посмотрел на Черешняка, сглотнул слюну, глаза у него округлились при виде еды, и он робко попросил:
– Мильх. Брот [20].
– Фриц? – спросил Томаш.
– Швабский сын, – процедил сквозь зубы Вихура.
И опять все замолчали. Григорий торопливо, неловко спрятал игрушку в карман. Наконец Янек, глубоко вздохнув, выдавил из себя одно слово:
– Ребенок…
– Ребенок, – как-то неуверенно протянула Лидка вслед за ним.
Кос взял из рук Черешняка хлеб и дал мальчику. Томаш поставил котелок Густлику на колено.
– Придержите, пан плютоновый, а то слишком полный.
– Как сказать, чтобы он пил? – спросила Лидка.
– Тринке, – объяснил Густлик.
– Тринке, – повторила девушка и, неумело складывая фразу, спросила по-немецки: – Как тебя зовут?
Глаза у мальчика смеялись, он ел и пил и быстро, вежливо ответил:
– Адольф.
– Тьфу, холера! – выругался Вихура. – Хорошенькое имя! Ты, малый, и это умеешь: хайль Гитлер?
Вихура хотел поднять руку в гитлеровском приветствии, но Янек схватил его за руку.
– Помолчи, хорошо?
Тем временем малыш, все еще улыбаясь и не переставая жевать хлеб, поднял кверху руку в ответ на приветствие. Однако жест этот не был грозным, напротив, он был смешон, как смешны движения обезьянки, которая строит перед зеркалом гримасы, подражая шакалу.
Янек рассмеялся и развел руками.
– Друзья, спасайте, я уж и не знаю, что делать. Сначала Черешняк и корова, а теперь вот этот мальчишка. Нам приказано завтра вечером быть в штабе армии, а еще порядочно ехать. Что будем делать?
– В лесу их не оставишь, – сказал Густлик.
– Грузовиком до Гданьска – и чтобы машина тут же вернулась, – предложил Григорий.
– Мне возить корову? Может, уж лучше сразу в Студзянки, в коровник к Черешняку? – разозлился Вихура. – А этого сопляка к папочке в Берлин?
– Нет, конечно же, не в Гданьск, – вслух размышлял Кос, – но надо кого-нибудь найти, кому их отдать. А потом уже полный вперед.
Легко сказать – кого-нибудь найти. В апреле 1945 года трудно было найти на кошалинской земле деревню с людьми. Солнце уже поднималось к полудню. Медленно шлепали гусеницы, медленно продвигался «Рыжий» по дороге между темными, незасеянными полями. На башне рядом с Густликом и Янеком сидел найденный мальчик, доедал очередной кусок хлеба из муки, привезенной Вихурой в Гданьск.
Они услышали шум приближающегося самолета и следом за этим низкий свист воздуха, раздираемого крыльями. Быстрая тень промелькнула по броне, а по небу – остроносый силуэт истребителя. При первом же звуке ребенок выронил хлеб, закрыл лицо руками и съежился, пища, как щенок, которому наступили на лапу.
– Не бойся, – успокаивал его Густлик, хватая мальчика за пояс, чтобы тот не упал, – это наш.
– Потому и боится, что наш, – сказал Янек.
За танком трясся, переваливаясь с боку на бок, грузовик, а в его кузове – Черешняк, держа на веревке корову. Замыкая колонну, бежал следом за Пеструшкой Шарик, время от времени соскакивая с дороги в сторону, чтобы узнать, что делается в высоких сорняках на межах.
Минут на пятнадцать они погрузились в редкий, но уже позеленевший березняк. Стволы мелькали, как побеленный забор. Потом дорога опять вышла на поля и мягкими поворотами стала подниматься на холм, поросший кустами терновника, среди которых возвышались два больших дерева. Шарик первым бросился рысью наверх и огляделся там по сторонам.
Чтобы хоть чуть-чуть быстрее передвигаться, Черешняк слез с машины и стал подгонять свою Пеструшку зеленой веткой.
Машина и танк ползли по дороге. На башне мальчишка, придерживаемый Густликом за пояс штанов, беззаботно болтал ногами.
– А не было бы быстрее по шоссе? – спросил Елень.
– На проселочной дороге не так стыдно, – ответил Кос. – И здесь мы скорее найдем людей. Не может быть, чтобы всех угнали.
Из-за пригорка показался мощный бетонный купол, прикрытый маскировочной сетью из проволоки, с пластмассовыми пятнистыми листьями. На нем были видны овальные очертания захлопнутого лаза, мелкие оспинки в тех местах, где ударили снаряды, и покрытые сажей царапины от термитных ракет.
– Ну и блиндаж! – показал на него Густлик. – Мы на Померанском валу?
– Он дальше. А это не очень-то похоже на блиндаж, – покачал головой Янек.
С вершины пригорка, на который уже въехал грузовик, донесся до них громкий крик. Шофер изо всех сил махал руками.
– Остановись около Вихуры, – сказал Янек механику.
– Хорошо, – ответил Саакашвили. – Привал бы очень пригодился, чтобы написать письмо Хане.
– Ане, – нарочно поправил его Густлик.
– Аню я пригласил, а они поменялись…
Танк взобрался еще метров на десять, и теперь они увидели внизу довольно обширный фольварк. Справа от построек, на лугу, около извилистой речки, паслось стадо коров, насчитывавшее сотни две голов, а на дворе фольварка какие-то люди поили лошадей, сновали вокруг повозок с брезентовым верхом.
– Конец мучениям! – шофер перекрикивал мотор танка. – Что не надо, можно оставить. – Он посчитал на пальцах до трех, показывая не только на маленького Адольфа и однорогую корову, но также и на Томаша.
Кос поднес к глазам бинокль. Узнал польских солдат с винтовками за спиной, с кнутами в руках. Это были все пожилые, в основном усатые, солдаты – наверно, из какого-нибудь тылового хозяйства. Около корыта у колодца женщины в гражданской рабочей одежде помогали поить лошадей. Какой-то совсем молодой солдатик вел под уздцы черную оседланную верховую лошадь.
Один из солдат заметил грузовик и танк, подбежал к плютоновому, может быть командиру, и показал в их сторону. Кос с улыбкой смотрел, как плютоновый достает из футляра бинокль и поднимает его к глазам.
Кавалерийская атака
– Поляки, – успокоил солдата плютоновый, опуская бинокль. – К нам едут, – добавил он. – Может, от них что узнаем.
Он направился к раскрытым настежь воротам.
– Освободите место под деревьями для танка! – крикнул он возницам.
– Скоро поедем? – спросила его коротко стриженная женщина с лагерным номером, вытатуированным на предплечье.
– Через полчаса. Больше ждать нельзя. Раскройте двери, пусть грузовик остановится под навесом.
Женщина вытащила задвижку из дверной скобы и открыла створки дверей, ведущих в бокс, с обеих сторон обложенный красными кирпичами.
– Я поеду впереди, ладно? – попросил парень, державший за узду оседланного коня.
– Ты, Франек, будь около меня, чтобы я тебя все время видел.
Водителям подъезжавших танка и грузовика плютоновый взмахом руки показал, где остановиться, пропустил обе машины через ворота, отдав честь Косу. С удивлением он посмотрел на Томаша, навытяжку стоящего рядом с коровой, которую тот держал за веревку.
– А ты кто?
– Рядовой Томаш Черешняк. Из Студзянок, из Козеницкой пущи.
– А мы с отцом из Промника, – обрадовался неожиданно подофицер. – Знаешь, где это?
– А как же? За Вислой, – так же радостно ответил Томаш.
– Перед Вислой, – поправил его тот. – Корову что, на мясо ведете?
– Если по-вашему считать, то будет перед Вислой, а если по-нашему – то за Вислой. А корова нам не на котлеты нужна, она дойная, молоко дает.
– Я могу ее обменять, мы таких на развод гоним под самую Варшаву.
– Я бы вам и так ее оставил, без обмена! А может, пан плютоновый, эту корову отцу моему?..
– Он у тебя в деревне остался?
– Для войны он уж больно стар, не годится.
– Можно и погнать… – согласился подофицер. Опершись спиной о кирпичную колонну у ворот, он спросил: – А если бы две? Я потом одну бы себе взял, потому что мы с отцом оба служим и в хозяйстве у нас никого нет.
– Это можно. Хотя с сеном трудно.
– И с сеном трудно, и дорога трудная.
– Можно две. Мою легко узнать, – показал Томаш на сломанный рог. – Доится хорошо, да вот только за нашей машиной ей трудно поспевать. – Он показал на грузовик, уже стоявший под навесом.
Пока оба земляка из-за Вислы толковали у ворот, Вихура подошел к танку и, остановившись перед экипажем, раскрыл сжатый кулак.
– На гумне, представляете? – И он показал на раскрытой ладони довольно крупное сердце из янтаря.
– Он какое замечательное! – воскликнула восхищенно Лидка.
– Представляете? А по обеим сторонам свежая кладка, стена из кирпича.
– Вихура… – хотел остановить его Янек, взяв у него с ладони янтарь.
– Как эти со своими подводами смотаются, надо будет развалить стену ломом.
– Подари, – попросила Лидка командира.
Кос машинально протянул ей янтарное сердечко и тут же нахмурился.
– Капрал Вихура, не вздумайте тронуть ни один кирпич, – приказал он. – Ясно? Сюда в хозяйство придут люди, а вы хотите им разломать строения…
Вихура обиженно молчал, а когда Янек пошел к воротам, шофер покрутил головой, показывая, что он придерживается иного мнения на этот счет.
– Сержант Кос, – представился командир танка, подходя к начальнику обоза. – Мы хотели бы оставить у вас ребенка и корову.
– О корове ваш солдат мне уже говорил. Можно пустить ее в стадо.
Черешняк, не дожидаясь дальнейших пояснений, погнал Пеструшку на луг, подгоняя ее березовой веткой.
– А что за ребенок? Откуда? – поинтересовался пехотинец.
– Здешний. В эвакуации бомбой его родителей убило.
– А что за здешний? Немец?
Янек, не желая произносить вслух последнее слово, молча кивнул головой.
– Ничего из этого не выйдет. Не могу, гражданин сержант. – Плютоновый решительно покрутил головой. – С нами едут женщины из концлагерей, едет парнишка, на глазах которого немцы зверски убили его отца и мать…
– И все же ребенка нужно отправить в тыл, в детский дом или еще куда-нибудь…
– Даже если я его под охраной довезу, все равно и в детском доме ему не прожить.
– Война кончается.
– Кончается, кончается и все никак не кончится. Я вчера послал капрала и рядового разведать, где есть пастбища и куда стадо дальше гнать. И вот до сих пор не вернулись. Может, встречали их?
– Выпили небось и теперь спят где-нибудь.
Выражение на лице плютонового резко изменилось.
– Не могли они выпить. Я их хорошо знаю. А капрал – это мой отец. Вы ночью не слыхали выстрелов?
– Слыхали, – улыбнулся Янек. – Даже очень близко слыхали…
О ночном пожаре он не помнил, но о бое у моста хотел рассказать. Едва он начал, как его слова прервал стук очереди из-за речки. Веер пуль просвистел над фольварком и двором, с треском разбилось несколько черепиц на коровнике.
– Что за дурень!.. – начал было возмущаться плютоновый.
Он предполагал, что, наверное, кто-то из своих выпустил очередь, но в это время с другого берега затарахтело сразу несколько автоматов.
Охнул миномет, и на дороге разорвалась мина. Вместе с Косом все бросились через двор к строениям, к танку. Около него, захваченные врасплох неожиданным обстрелом, собрались остальные члены экипажа. Григорий помогал маленькому Франеку удерживать черного жеребца, напуганного криками возниц.
– Спокойно! Заезжайте за коровник, – приказал подофицер возницам. – Все, кто с винтовками, ко мне.
Обстрел не прекращался. Пули летели теперь ниже, взбивая во дворе фонтаны пыли. Один из солдат, пробираясь ползком, вытащил из зоны обстрела раненую женщину. Раздался еще взрыв – упал убитый конь. Бежавший с ним в упряжке второй конь сломал дышло, перевернул повозку и дернулся еще раз, запутавшись в упряжи. Разрывы мин передвинулись в сторону луга.
– Перебьют, сволочи, все стадо.
Григорий взял у парнишки пастуший бич с коротким кнутовищем, умоляюще посмотрев при этом на Коса.
– Я отгоню! – попросил он, ударив себя в грудь.
– Давай, – согласился Кос. – Вихура и Густлик, в машину!
– И я, – попросила Лидка.
– Ладно.
– За мной! – крикнул плютоновый усатым, не первой молодости пехотинцам, подбежавшим к нему с винтовками в руках. – Цепь вправо! – приказал он и стал размещать их вдоль нижней части кирпичной стены, ограждавшей фольварк.
Одновременно с треском закрываемых танковых люков, с рокотом заведенного мотора Григорий вскочил в седло и с места рванул в галоп. Если бы его спросили, когда он последний раз ездил верхом, то вряд бы он смог точно ответить. Но едва он дотронулся до теплой конской шерсти, навыки, приобретенные еще в детские годы, подсказали ему, что делать. Григорий глубоко вдохнул воздух и от охватившей его вдруг радости громко свистнул. Шарик принял этот свист за команду и бросился бежать вслед за жеребцом.
Григорий, припав к конской гриве, выскочил через ворота на дорогу, с дороги на луг, по которому беспомощно металось обстреливаемое стадо. Покрикивая, он догнал ближайших коров и, щелкая бичом, заставил их бежать во всю прыть. Шарик подгонял неповоротливых, громко лая и хватая их зубами за ноги.
Из мелиоративной канавы выскочил спрятавшийся там при первых же выстрелах Томаш. Он схватил за гриву пасущегося коня, трофейным садовым ножом перерезал путы и, вскочив на коня, бросился на помощь грузину с другого фланга.
Две мины на долю секунды застыли в верхней точке траектории и, словно ястребы, ринулись вниз, в самую середину стада. Разрывы разметали в стороны огонь и дерн, осколки вырвали из коровьих глоток рев страха и боли. Несколько коров упали и лежали черно-белыми пятнами на молодой зелени.
Григорий видел это краем глаза, не переставая бичом хлестать коров по спинам, бокам. Он колотил их изо всех сил – надо было, чтобы стадо обезумело, потому что только бешеный галоп мог их спасти. Пулеметчик заметил Григория, выпустил длинную очередь, которая просвистела над всадником, припавшим к гриве коня. «Сейчас возьмет поправку», – подумал Григорий. С каждым щелканьем бича, с каждым ударом стадо, вначале разбегавшееся и беспомощное, сбивалось на бегу в кучу, несясь галопом по долине вдоль реки с большой скоростью. Задранные хвосты мелькали в туче пыли, поднятой копытами.
– Гу! Гу! – покрикивал Томаш, размахивая в воздухе путами.
Со стороны фольварка пулеметы и минометы вели все более плотный огонь, перенеся его на строения, чтобы заставить замолчать пехотинцев, прижать их к земле. Саакашвили с надеждой подумал, что как только заговорит орудие «Рыжего», то и пулеметчику будет не до него.
Танк молчал. Новая очередь хлестнула спереди. Григорий пришпорил коня, и оба, и конь и всадник, как черный снаряд, пронеслись сквозь пули, вырывавшие кустики травы и куски черной, торфянистой земли. Жалостно замычала телка, упала на передние ноги и тщетно пыталась подняться.
Шарика обсыпало дерном, он заскулил и побежал быстрее, нырнул между коров, мчавшихся во весь опор. Теперь их уже не требовалось подгонять.
Речка делала в этом месте поворот. Высокий, заросший кустарником берег заслонил стадо от пуль. С правой стороны приближался лес. Григорий и Томаш галопом обогнали стадо. Скача впереди, едва заметные в клубах пыли, они начали сдерживать бегущее стадо окриками, щелканьем бича.
Они даже не заметили, как из-за деревьев быстрой рысью выехали три всадника – один впереди, а двое по сторонам, чуть позади первого.
– Стой! – крикнул первый. – Кто такие?
Шарик тявкнул и, увидев вооруженных людей, спрятался в стаде между коров.
Черешняк и Саакашвили медленно спешились, увидев готовые к стрельбе два автомата, направленные на них, но спустя секунду узнали, с кем имеют дело.
– Пан вахмистр! – обрадовался Томаш.
– Вахмистр Феликс Калита! – добавил Григорий.
– Откуда ты знаешь? – Кавалерист подъехал ближе.
– Узнал. Прошлой ночью у моста…
– Вы с того танка? Что там за стрельба?
– Немцы на фольварк напали.
– Среди бела дня? Чего они ищут? – размышлял он. – Разведать овраг и выход в тыл противника, – приказал он двоим сопровождавшим его уланам, и те тут же галопом поскакали на противоположный берег речки.
– О нашем танке они, наверное, не знают. Наш командир еще не стрелял, – объяснил Григорий.
– Хорошо. Теперь мы их схватим за горло. – Приподнявшись на стременах, он повернулся в сторону леса. – Эскадрон…
– Я с вами, – попросил Григорий.
– Хорошо, – ответил командир и, повысив голос, закончил команду: – …За мной!
Зашевелились кусты на опушке леса, пропустив всадников. Эскадрон на ходу принял строй и направился в сторону речки.
Речка была неглубокой, вода едва доходила коням до крупа. Первым, поднимая светлые брызги, переправился вахмистр, следом за ним – Саакашвили. Подстегнув своего жеребца кнутовищем, он выехал вперед, но немедленно был одернут, получив хлыстом по голенищу сапога.
– Назад! Поперед батьки не лезь!
Черешняк не слышал этих слов. Он остался при коровах, видел, как перед кавалеристами зачернел крутой овраг, пересеченный звериной тропкой, извилисто поднимающейся вверх. Эскадрон въехал между деревьями, утонул в густых зарослях и через минуту исчез из виду.
Через луг во всю прыть бежал запоздавший Шарик. Он быстро переплыл на другой берег и несколько секунд спустя тоже исчез в тени оврага. Томаш обернулся и подъехал к однорогой корове, которая лежала на боку, сраженная осколком мины, мычала от боли, жалобно смотрела на человека, который был к ней так добр. Томаш спрыгнул с коня и, тяжело вздохнув, прекратил страдания животного очередью из автомата.
Двор фольварка словно вымер под огнем автоматического оружия. Женщины собрались за постройками. От стены несколько солдат интендантской службы ожесточенно стреляли из винтовок. Плютоновый переполз через пробоину в ограде, выбежал за стену риги, где в саду, закрытый по башню кустами смородины и малины, стоял молчавший «Рыжий».
– Танкисты, пальните хоть несколько раз! Сил нет!..
Кос, слегка высунувшийся из башни, повернул упрямое лицо к говорившему и отрицательно покрутил головой.
– Реже стреляйте, – посоветовал он.
– Если немцы пойдут в атаку, то я не ручаюсь за моих солдат-стариков.
– Меньше огня!
– Есть, – сказал плютоновый и побежал к своим.
– Осколочным? – спросил Густлик.
– Можно.
– Поддадим жару?
– Не хочу пугать, только уничтожать. Пусть сунутся.
Обе головы исчезли в башне. Со стороны фольварка винтовочные выстрелы стали реже. Немецкий огонь усилился еще больше, и внезапно раздался угрожающий крик немцев, идущих в атаку.
Только после этого Кос захлопнул люк. Танк, раздавливая грядки, прополз несколько метров вперед, выбрался из-под низких веток яблонь, набухавших липкими почками. В перископ видно было пеструю цепь идущих во весь рост и стреляющих немцев. Прошла еще секунда-другая грозного молчания, и вдруг «Рыжий» на максимальной скорости открыл огонь из орудия и из сопряженного с его стволом пулемета. С небольшим запозданием заговорил и нижний «Дегтярев».
Первый же снаряд попал удачно – фонтан разрыва заслонил атакующих на левом фланге. Следующие снаряды, посылаемые все время правее, разметали цепь. Ручные пулеметы плотными очередями вдавили людей в борозды – они прижались касками к щетине прошлогодней стерни.