"Ну, жаль, -- говорит, -- мне тебя, Гуго Карлыч, а делать нечего, -- видно, это правда. Нечего делать, -- надо другого попросить нарисовать".
И пошел он всем рассказывать:
"Вообразите, Гуго-то как глуп, я говорю: я в деревне вот столько-то окон хочу прорубить, а он мне: "маштап не дозволит".
"Не может быть?"
"Истинна, истинна; ей-богу, правда".
"Вот дурак-то!"
"Да вот и судите! Я говорю: образумься, душенька, ведь я это в своей собственной деревне буду делать; какой же тут карта или маштап мне смеет не позволить? Нет; так-таки его, дурака, и не переспорил".
"Да, он дурак".
"Понятно, дурак: в помещичьем имении маштап нашел. Ясно, что глуп".
"Ясно; а все кто виноват? мы!"
"Разумеется, мы".
-- "Зачем возвеличали!"
"Ну, конечно".
Одним словом, Пекторалис был к этой поре не в авантаже, -- и если бы он знал, что значит такая полоса везде вообще, а в России в особенности, то ему, конечно, лучше было бы не забивать ворота Сафронычу.
Но Пекторалис в полосы не верил и не терял духа, которого, как ниже увидим, у него было даже гораздо больше, чем позволяет ожидать все его прошлое. Он знал, что самое главное не терять духа, ибо, как говорил Гете, "потерять дух -- все потерять" (*19), и потому он явился на суд с Сафронычем тем же самым твердым и решительным Пекторалисом, каким я его встретил некогда в холодной станции Василева Майдана. Разумеется, он теперь постарел, но это был тот же вид, та же отвага и та же твердая самоуверенность и самоуважение.
"Что вы не взяли адвоката?" -- шептали ему знакомые.
"Мой адвокат со мною".
"Кто же это?"
"Моя железная воля", -- отвечал коротко Пекторалис перед самою решительною минутою, когда с ним более уже нельзя было переговариваться, потому что начался суд.
-- Для меня есть что-то столь неприятное в описании судов и их разбирательств, что я не стану вам изображать в лицах и подробностях, как и что тут деялось, а расскажу прямо, что содеялось.
Сафроныч пересеменивал, почтительно стоя в своем длиннополом коричневом сюртуке, пострадавшем спереди от путешествия по заборам, и рассказывал свое дело, простодушно покачивая головою и вяло помахивая руками, а Гуго стоял, сложивши на груди руки по-наполеоновски, -- и или хранил спокойное молчание, или давал только односложные, твердые и решительные ответы.
Нехитрое дело просто выяснилось сразу: о воротах и проезде через двор в контракте действительно ничего сказано не было -- и по тону речей расспрашивавшего об этом судьи ясно было, что он сожалеет Сафроныча, но не видит никаких оснований защитить его и помочь ему. В этой части дело Сафроныча было проиграно; но неожиданно для всех луна оборотилась к нам тем боком, которого никто не видал. Судья предъявил документы, которыми удостоверялись убытки Сафроныча от самочинства Пекторалиса. Они не были особенно преувеличены: их было высчитано по прекращении средств его производства по пятнадцати рублей в день.
Расчет этот был точен, ясен и несомненен. Сафроныч мог иметь действительный убыток в этом размере, если бы производство его шло как следует, но как оно на самом деле никогда не шло по его беспечности и невнимательности.
Но в виду суда было одно: ежедневный убыток в том размере, в каком он представлен возможным и доказан.
"Что вы на это скажете, господин Пекторалис?" -- вопросил судья.
Пекторалис пожал плечами, улыбнулся и отвечал, что это не его дело.
"Но вы причиняете ему убытки".
"Не мое дело", -- отвечал Пекторалис.
"А вы не хотите ли помириться?"
"О, никогда!"
"Отчего же?"
"Господин судья, -- отвечал Пекторалис, -- это невозможно: у меня железная воля, и это все знают, что я один раз решил, то так должно и оставаться, и этого менять нельзя. Я не отопру ворота".
"Это ваше последнее слово?"
"О да, совершенно последнее слово".
И Пекторалис стал с своим выпяченным подбородком, а судья начал писать -- и писал не то чтобы очень долго, а написал хорошо.
Решение его в одно и то же время доставляло и полное торжество железной воле Пекторалиса, и резало его насмерть -- Сафронычу же оно, по точному предсказанию Жиги, доставляло одно неожиданнейшее счастье.
Судебный приговор не отворял забитых Пекторалисом ворот, -- он оставлял немца в его праве тешить этим свою железную волю, но зато он обязывал Пекторалиса вознаграждать убытки Сафроныча в размере пятнадцати рублей за день.