"Куда ему отпереть, -- отвечал он, -- ни за что он не отопрет. Ему перед своею нациею стыдно. У них ведь это уже такое положение, что сказал, то чтобы непременно и сдействовать".
"Ишь ты какие сволочи!"
"Да уж у них это так, особенно же он на суде прямо объяснил: "у меня, говорит, воля железная", -- где же ему с нею справиться. Ему и так тяжело".
"Тяжело".
"Не дай бог этакой воли человеку, особенно нашему брату русскому, -- задавит".
"Задавит".
"Давай лучше выпьем, зачем про такое говорить, теперь дело под вечер. Ну, дай бог, чтобы ему сто лет здравствовать и меня пережить".
"И то, брат, пусть переживет".
"И я говорю, пусть переживет, это ему, по крайности, утешением будет".
"Как же!"
"Пусть придет и блинков съест".
"Вот у тебя душа, Сафроныч!"
"Душа у меня добрая, но только, знаешь, пусть он переживает... но только самую крошечку".
"Да, безделицу".
"Вот так, вот так, этого стаканчика по рубчик".
"И хорошо".
"Да; вот по самый по маленький рубчик".
Отмеря это, приятели выпили и еще потом долго выпивали за всякие здоровья -- и, наконец, стали пить за упокой души благодетеля приказного Жиги, который устроил им всю эту благостыню, и затянули нестройно и громко "вечную память", но тут-то и произошло то странное начало конца, которое до сих пор осталось ни для кого не объяснимым.
Только что пьяницы пропели покойнику вечную память, как вдруг с темного надворья в окно кабака раздался сильный удар, глянула чья-то страшная рожа, -- и оробевший целовальник (*22) в ту же минуту задул огонь и вытолкал своих гостей взашей на темную улицу. Приятели очутились по колено в грязи и в одно мгновение потеряли друг друга среди густого и скользкого осеннего тумана, в который бедный Сафроныч погрузился, как муха в мыльную пену, и окончательно обезумел.
Едва держась на ногах, долго он старался спрятать в карман захваченный на бегу нераскупоренный штоф (*23) водки -- и потом хотел было кого-то начать звать, но язык его, после сплошной трехдневной работы, вдруг так сильно устал, что как прилип к гортани, так и не хочет шевелиться. Но и этого мало, -- и ноги Сафроныча оказались не исправнее языка, и они так же не хотели идти, как язык отказывался разговаривать, да и весь он стал никуда не годен: и глаза не видят, и уши его не слышат, и только голову ко сну клонит.
"Эге, ну нет, ты, черт тебя возьми, меня этим не обманешь! -- подумал Сафроныч, -- этак Жига лег спать, да и совсем не встал, а я еще не хочу, чтобы меня немец много пережил. Пусть переживет, да только немножечко".
И он приободрился; сделал еще шагов пять -- и, чувствуя, что влез в грязь выше колен, снова остановился.
"Ей-богу, того и гляди, утонешь, не хуже Англии, -- повторил он в своих мыслях, -- и черт знает, куда это я так глубоко залез, да и где мой дом? А? Где, и неправда, мой дом? Где моя лестница? "Черт с квасом съел?" Кто это там говорит, что мой дом черт с квасом съел? А? Выходи: если ты добрый человек, я тебя водкой попотчую, а не то давай делать русскую войну".
"Давай!" -- послышалось из тумана, -- и в то же самое время кто-то дал Сафронычу сильную затрещину, от которой тот так и упал в болото.
"Ну, шабаш, -- подумал он, -- всю память отшибло, и не знаю, что это со мною делается. И куда это к черту все мои приятели делись? Экие пьяницы! Вот уже правда -- нехорошо пить с пьяницами, ни за что больше не буду пить с пьяницами. Что? Да кто это со мною все разговаривает? Слышишь, скажи, пожалуйста: чего ты это на мне ищешь? Ничего, братец, не найдешь: а штоф я под себя спрятал. Ага! стой, стой! Зачем же ты меня теперь так больно за вихор? Ведь это беспользительно. А теперь опять за уши -- ну, это, разумеется, другое дело, это в память приводит, только опять-таки и это мне больно, -- дай я лучше так встану".
И он -- сколько волею, столько же неволею и своею охотою -- встал и, кажется, пошел. Не то чтобы настояще в этом уверен, а кажется ему, что или идет, или так просто под ним земля убывает, но только что-то делается-делается, кто-то его ведет, поддерживает и ничего не говорит. Только раз сказал: "А, вот это кто!" -- и повел.
"Что это, кто меня ведет? Ну, если это черт? Да и должно быть что-нибудь непутное. А впрочем, пусть только доведет до лестницы, я свой путь узнаю".
И вот привел Сафроныча его поводырь к лестнице и говорит:
"Полезай, да держись за перила покрепче".
Сафронычу в это время после прогулки возвратился язык, к он отвечает:
"Постой, брат, постой, я свое дело тверже тебя знаю: моя лестница без перил".