Чумаков Ю.Н.
"Евгений Онегин" А.С. Пушкина. В мире стихотворного романа.
В помощь преподавателям, старшеклассникам и абитуриентам.
М.: Изд-во МГУ, 1999. — 128 с. (Перечитывая классику.)
Издательская аннотация
В книгах серии "Перечитывая классику" содержится современный анализ произведений, входящих в школьные программы по литературе. Впервые обстоятельно освещаются духовно-нравственные и религиозные аспекты творчества русских писателей XIX—XX вв. Серия предлагается как база современных знаний по русской литературе, необходимая для сдачи школьных экзаменов и поступления в любой вуз.
Традиционные истолкования "Евгения Онегина" строятся "от содержания": исследователи ведут речь о проблематике романа, реализме, характерах героев, общественных взглядах автора и т.п., отвлекаясь от стиха, сюжетной коллизии, реальной структуры персонажей. В данной книге сохранены все проблемы, но читателю предлагается прийти к ним от стихотворной формы. Поэтому речь здесь идет о структуре текста, парадоксальном и сложном строении произведения, о его стилевых особенностях.
Для преподавателей вузов, специалистов-филологов, студентов, абитуриентов, а также широкого круга читателей.
Оглавление
Введение
Глава I. Проблемы текста "Евгения Онегина"
Глава П. Стиль и стих "Евгения Онегина"
Глава Ш. Из композиционных структур "Евгения Онегина"
Глава IV. Сюжеты, мотивы, персонажи
Заключение
Введение
На протяжении многих лет я слышал одну и ту же фразу: «А зачем изучать "Евгения Онегина"? Разве в нем не все изучено?» Вопрос, конечно, наивный, но и не такой уж простой. Дело в том, что "изученность" "Евгения Онегина" спрашивающих не касается. Это касается пушкинистов; они занимались разысканием черновых и беловых рукописей романа в стихах. Черновики надо было расшифровывать: С.М. Бонди предложил способ развертки их содержания слой за слоем. Надо было описать прижизненные издания глав и полного текста, прокомментировать все это. Много усилий отдано, чтобы реконструировать последовательность работы Пушкина над романом, осветить творческую историю текста. Прямые факты можно восстановить: например, есть пометка, что, первая глава "Онегина" начата Пушкиным в Кишиневе 9 мая 1823 г. Но вот в 1836 г. Пушкин пишет в Крым князю Н.Б. Голицыну: «Там колыбель моего "Онегина", и вы, конечно, узнали некоторых лиц». Что это означает, скорее всего, никому не узнать, возможны лишь гипотезы. Иначе говоря, изучение "Евгения Онегина" вовсе не закончено, оно продолжается по многим направлениям.
|
|
Те, кто думает, что об "Онегине" все известно, принимают за "изученность" расхожие суждения о романе Пушкина и его героях, которые год за годом повторяются в различных учебниках и пособиях, превращаясь в окаменелые стереотипы. Многие даже полагают, что заучивание этой фразеологии дает большее знание о произведении, чем его прочтение. А между тем наша серия называется "Перечитывая классику", и предлагаемая книга написана как раз в качестве руководства к самостоятельному филологическому прочтению "Евгения Онегина". Здесь-то и необходимо каждому читателю внутренне перейти от одного уровня восприятия художественного текста к другому, потому что действие поэзии на человека расходится с тем, как она преподается и объясняется согласно дидактическим предпосылкам. «Искусство в принципе не может ставить перед собой реально разрешимых проблем, ибо "реально разрешимые" проблемы есть проблемы уже решенные, а искусство решенными проблемами не занимается. Оно равнодушно передает их педагогике, создавая этим другую, уже педагогическую трагедию: как превратить проблему в разрешенную, сохраняя ее при этом как проблему» (Ю.М. Лотман). Те же взаимоотношения существуют между поисками научной мысли и усилиями просвещения и образования, из-за чего эстетическое усвоение "Евгения Онегина" национальной культурой осложняется дополнительными трудностями.
|
|
Тем не менее мы всемерно обязаны преодолевать неизбежный дисбаланс науки и просвещения касательно "Евгения Онегина". К тому же просвещение, будучи по природе консервативным, плохо перенимает и применяет современные идеи и методику литературного анализа. Восприятие пушкинского романа в стихах, как в школе, так и в вузе, основано в значительной мере на вырожденных подходах, благодаря чему новые поколения читателей оказываются предельно закрытыми для чувственно-эстетического воздействия его текста. "Евгения Онегина" усваивают как "памятник эпохи", "исторический документ", как "энциклопедию русской жизни", имея в виду реальную картину тогдашних социокультурных отношений. В персонажах романа видят живых людей, и если обобщенно, то как "типических представителей"; их характеры объясняются через плоские схемы, а их фабульные ситуации — через разрозненные сопоставления с "действительностью". Настоящая книга отталкивается от таких подходов. Неприемлемым оказывается и мнение, согласно которому критические истолкования текста, даже выдающегося, — и именно они, прежде всего, — смешиваясь с его содержанием, создают невидимую преграду для непосредственного восприятия. Так думают П. Вайль и А. Генис (Вместо "Онегина" // Звезда, 1991, № 7). Чужие мнения, конечно, впитываются текстом, но непредвзятое и сосредоточенное прочтение позволяет от них освободиться.
|
|
Предлагаемая книга, надеюсь, даст всем заинтересованным лицам аналитический инструмент для прочтения "Евгения Онегина". "Евгений Онегин" — роман в стихах, а это означает, что он должен читаться как стихотворение, то есть вплотную к тексту, крупным планом, задерживая внимание на отдельных местах, которые можно повторять наизусть, отмечая мотивы, детали, штрихи, эпитеты, метафоры, стилистические, ритмические, звуковые узоры и т.п. Чаще всего, особенно в школе, "Евгений Онегин" прочитывается как роман, но ведь еще сам Пушкин заметил, что пишет не "просто роман, но роман в стихах — дьявольская разница!" Эта разница часто игнорируется, и, подобно прозаическому роману, "Онегин" усваивается и обдумывается "отделившимся от текста", помимо и поверх стихов, в которых вылилось его содержание. Вместо созерцания, переживания, постижения поэтической ткани, эстетически неподготовленные читатели ищут в тексте "Онегина" событийную линию героев, ждут нравоучений, вытекающих из темы и сюжета, не обращая внимания на все остальное. А это "остальное" связано с тем, что «все по-настоящему важное литература доносит не "рассказывая истории" и не "вкладывая идейное содержание", а уже самою своею формой, письмом, способом 
речи — тем, как все говорится » (С. Хоружий. Вместо послесловия// Джеймс Джойс. Улисс. М., 1993. С. 550). В нашем случае "все говорится" стихами (хотя и не только стихами!), и уже этого достаточно, чтобы увидеть в "Евгении Онегине" не "документ эпохи", а поэтическую модель мироустройства. В ней уместилось все: пушкинская современность, сущность русской жизни, всечеловеческая судьба и природно-космическая стихия. Это реализует уникальный текст романа, ведущими свойствами которого являются компактность, многомерность и фрагментарность (1).
Анализ "Евгения Онегина" в этой книге будет проведен через поэтику стихотворного романа. Именно такой проход в текст, на мой взгляд, поможет увидеть роман с самых различных сторон и на разной глубине его устройства и смысла. На этом пути читателя ждут известные трудности. Поэтика "Онегина" плохо проектируется в линейный, последовательно проведенный логический ряд ввиду огромной сложности "лабиринта сцеплений" текста. Его компоненты таковы, что их трудно аналитически расчленить и отграничить друг от друга без больших потерь. В каждом звене они выглядят и слитными и вдавленными друг в друга, как бы обладая свойствами сверхпроводимости и сопротивления одновременно. Такова вся поэтическая ткань "Евгения Онегина", в которой ни один смысл не может быть понят буквально, так как в ней все связано, перекликается и отсвечивает, хотя в то же время каждое место заключает в себе свой смысл и значимо само по себе. Важно лишь не застрять в этом ограниченном смысле. Слишком четкое аналитическое расчленение онегинского текста грозит излишней атомарностью, упрощением, потерей смыслового объема и тавтологией. Анализ тогда хорош, когда, разрезая текст, не оставляет его в разъятом виде, как бы спрыснутым лишь мертвой водой, но восстанавливает его в живой органике, в многосоставной совокупности, просвеченной пониманием. Стремясь к этой цели, я хочу предложить в этой книге серию конкретных рассмотрений, касающихся проблем текста "Евгения Онегина", жанра, композиции, сюжета, героев, жанровой традиции и интертекста. Разумеется, у автора есть своя концепция, связанная с ведущей ролью поэтики при подходе к тексту, но она не претендует на откровенное наложение схемы и подчинение текста концептуальным предпосылкам. Цель книги — наблюдения над текстом "Евгения Онегина", описание его устройства, смыслопорождения, пучков ассоциаций, им вызванных, а также комментирование, не имеющее предписывающего характера.
ПРИМЕЧАНИЕ К ВВЕДЕНИЮ:
1. О "Евгении Онегине" см.: Баевский В. Сквозь магический кристалл: Поэтика "Евгения Онегина", романа в стихах А. Пушкина. М., 1990; Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. Т. 7; Бочаров С. "Форма плана" (Некоторые вопросы поэтики Пушкина) // Вопр. литературы, 1967, № 12; Бочаров С. Поэтика Пушкина: Очерки. М., 1974; Бочаров С.Г. О реальном и возможном сюжете ("Евгений Онегин") // Динамическая поэтика: От замысла к воплощению. М., 1990; Винокур Г. Слово и стих в "Евгении Онегине" // Пушкин / Сборник статей. М., 1941; Гуковский Г.А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957; Гуревич А.М. Романтизм Пушкина. М., 1993; Лотман Ю.М. В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988; Лотман Ю.М. Роман А.С.Пушкина "Евгений Онегин". Комментарий. М., 1980; Маркович В.М. Сон Татьяны в поэтической структуре "Евгения Онегина" // Болдинские чтения. Горький, 1980; Маркович В.М. О мифологическом подтексте сна Татьяны // Болдинские чтения. Горький, 1981; Недзвецкий В.А. "Иные нужны мне картины" (О природе "поэзии жизни" в "Евгении Онегине" А.С. Пушкина) // Известия АН СССР, СЛЯ, 1978, т. 37, № 3; Непомнящий B.C. "... На перепутье...": "Евгений Онегин" в духовной биографии Пушкина. Опыт анализа второй главы // Московский пушкинист, I. Ежегодный сборник. М., 1995; Семенко И.М. О роли образа "автора" в "Евгении Онегине" // Труды Ленинградского библиотечного института, т. 2. Л., 1957; Турбин В.Н. Поэтика романа А.С.Пушкина "Евгений Онегин". М., 1996; Тынянов Ю.Н. Пушкин и его современники. М., 1968; Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977; Хаев Е.С. Проблема фрагментарности сюжета в "Евгении Онегине" // Болдинские чтения. Горький, 1982; Чудаков А.П. Структура персонажей у Пушкина // Сборник статей к 70-летию проф. Ю.М. Лотмана. Тарту, 1992; Чумаков Ю.Н. "Евгений Онегин" и русский стихотворный роман. Новосибирск, 1983; Штильман Л.Н. Проблемы литературных жанров и традиций в "Евгении Онегине" Пушкина: К вопросу перехода от романтизма к реализму // American Contributions to the Tourth International Congress of Slavicists / Moscow, September 1958. (The Hague: Mouton, 1958); Эмерсон К. Татьяна // Вестник Московского университета, сер. 9, Филология, 1995, № 6; Clayton J. Duglas. Ise and Flame; Alexander Pushkin's "Eugene Onegin". Toronto, 1985; Freeborn Richard. The Rise of the Russian Novel from "Eugene Onegin" to "Warand Peace". Cambridge, 1973.
Глава I. Проблемы текста "Евгения Онегина"
Стабильный текст романа
Пушкин при жизни дважды осуществил полное издание "Евгения Онегина" (1833, 1837), и, казалось бы, никаких проблем у текстологов, призванных определять окончательный текст романа, возникнуть не могло. Тем не менее они возникли. Более того, в нашем веке они продолжали осложняться, хотя как будто все изначально было ясно. Впрочем, случай с "Евгением Онегиным" в целом оказался довольно типичным. Мы всегда стремимся, чтобы читатели получили самый правильный и единственный текст, санкционированный последней авторской волей. Но на деле все получается иначе.
Несмотря на солидную изученность творческой работы Пушкина над романом, в ней до сих пор остаются и частично, видимо, навсегда останутся белые пятна. Над своим поэтическим шедевром Пушкин работал в лучшую пору своего творчества (1823—1832). Параллельно за этот срок было создано множество крупных и мелких произведений, но единственный роман в стихах писался долго. В нашу задачу не входит подробное изложение и все перипетии творческой истории "Евгения Онегина". Читатель может легко познакомиться с ней по многим источникам, например по великолепному комментарию к роману, написанному Ю.М. Лотманом в 1980 г. Все же мы напомним ее здесь в самом кратком виде.
Первые строфы "Онегина" Пушкин начал в Кишиневе 3 или 28 мая 1823 г. Тут же он перебрался в Одессу, где в течение года с небольшим были завершены две главы и почти закончена третья. Затем в Михайловском уединении (1824—1826) Пушкин написал целых три "деревенских" главы, до шестой включительно. В 1825 г. началась публикация "Онегина" отдельными главами, и в поглавной редакции до 1832 г. вышло восемь глав. Таким образом, современники Пушкина уже прочли всего "Онегина" за год до появления первого полного издания, но при этом поглавный текст заметно отличался от будущего, оставаясь как бы даже самостоятельной версией романа (1). Ранее все это рассматривалось в рамках общего возникновения текста; теперь же, при наличии двух редакций "Онегина", уже решается новая текстологическая проблема.
Однако осложнения начались раньше. В последекабристское время работа существенно замедлилась. В 1828 г., публикуя шестую главу, Пушкин заключил ее обозначением: "Конец первой части", из чего следовало, что он, скорее всего, собирался писать не менее двенадцати глав (это был устойчивый канон). Впоследствии замысел изменился, и когда Пушкин в 1830 г. решил закончить "Онегина", то спланировал весь текст из девяти глав в трех частях и в конце Примечания. Здесь же, в Болдине, он сжигает так называемую "X песнь". По не вполне проясненным причинам он далее меняет и этот план: вписывает в последнюю главу "Письмо Онегина" (1831), затем извлекает из текста восьмую главу "Странствие" (все девять глав имели названия), перерабатывает ее в "Отрывки из путешествия Онегина", придавая им вид черновика, и переставляет в самый конец романа после Примечаний. Девятая глава теперь нумеруется как восьмая. Это и будет полным изданием 1833 г., а буквально перед гибелью Пушкин успевает повторить его, перенеся Посвящение из Примечаний в начало текста и сделав ряд малозаметных поправок.
Издание 1837 г. представляет собою бесспорный, завершенный и засвидетельствованный самим автором текст "Евгения Онегина", который принят современной академической наукой в качестве окончательного (дефинитивного). Казалось бы, что же еще? Но вот здесь-то и возник текстологический парадокс, создавший проблему на ровном месте. Едва ли не во всех популярных изданиях "Онегина", включая даже десятитомное малое академическое (!), текст до сих пор печатается не так, как нам его оставил Пушкин, а с прибавлением так называемой X главы, гипотетических и неполных строф, создающих иллюзию решительной недописанности романа (2). Действительно, что можно подумать, если "Онегин" заканчивается следующим образом:
Казалось...........................................
Узлы к узлам....................................
И постепенно сетью тайной
Россия...............................................
Наш царь дремал……… (3)
Однако соблазн усмотреть в творческих замыслах Пушкина политическую окраску настойчиво укрепляется. "Находка десятой главы показывает, что роман из восьми глав является в сущности незаконченным" (П.Н. Сакулин, 1929). Иные предполагали сознательное искажение текста: "Под давлением цензурно-политических условий поэт вынужден был нарушить замечательную стройность целого" (Д.Д. Благой, 1955). Такие суждения естественно приводили к выводу, что "восемь глав романа — это искусственно свернутая, неполная редакция его" (Г.А. Гуковский, 1957). Важнее всего было то, что в предполагаемом "большом варианте" романа "Онегин, потерпевший полный крах в личной жизни... примыкает к декабристам" (С.М. Бонди, 1957; та же мысль у Гуковского). Между тем перспективы для Онегина-декабриста в законченном романе ниоткуда не вычитываются, да и сама революционная борьба ничем не украсила бы героя, у которого и без того хватает человеческих ценностей.
Мы не случайно обозначили даты процитированных высказываний, как раз в это время начался сдвиг в научной парадигме прочтения "Евгения Онегина", явственно обозначившийся во второй половине 1960-х гг. Он выразился в переходе от поисков исторических, социокультурных, поведенческих соответствий романа и жизни к внимательному всматриванию во внутренний мир текста как таковой, в его стилистику и поэтику. В связи с этим были заново поставлены вопросы о составе и границах текста "Евгения Онегина".
Перенос внимания быстро обнаружил, что от концепции неоконченности романа, концепции законченности его в восьми главах, а также от увлеченности фрагментами "X главы" для доказательства декабризма героя — от всего этого зависит существенная недооценка структурно-смысловых функций "Отрывков из путешествия Онегина" (далее "Отрывки". — Ю.Ч.) и Примечаний в цельнооформленности текста. Как правило, "Отрывки" почти единодушно считали приложением к роману, воспринимали их как необязательный и неравноправный привесок к основному тексту, не подлежащий рассмотрению внутри художественной ткани. Удалось выяснить, что лишь Ю.Н. Тынянов и Г.П. Макогоненко имели на этот счет другое мнение, хотя и декларированное (речь идет о 1967— 1968 гг., когда хорошо известная теперь статья Тынянова "О композиции "Евгения Онегина"" была частично опубликована в Италии. Взгляд на "Отрывки" в ней был развит подробнее). Макогоненко отметил, что "Отрывки" "не приложение, но композиционный конец романа" (4). Тынянов еще в 1920-х гг. назвал их "подлинным концом Онегина" (5). Тогда же возникла мысль о художественной функции Примечаний к "Онегину", поскольку они находились в окружении поэтического текста и им усваивались.
Нет необходимости повторять здесь обоснования и аргументацию нового взгляда на место "Отрывков" и Примечаний. Достаточно заметить, что тридцать лет назад тыняновская концепция претерпела второе рождение под влиянием идей структуральной и феноменологической поэтики. Важно увидеть, что Примечания и "Отрывки" осуществляют в сюжете романа ходы, отклоняющиеся в сторону от любовной истории героев, и что эта сюжетная многоплановость, не будучи развязанной до конца, придает законченному тексту характер и форму неоконченности. Поэтому "единственным полноценным текстом романа для нас остается тот, который сам автор предложил читателю как законченный" (Ю.М. Лотман. Комментарий, с. 391). Это и есть издание 1837 г. Из сказанного следует, что восемь глав, Примечания и "Отрывки из путешествия Онегина" являются твердо определенным и стабильным художественным текстом "Евгения Онегина", причем все эти компоненты без исключения и включения каких-либо иных имеют в составе текста равный поэтический статус.
Композиция "Отрывков из путешествия Онегина"
Равноправное положение "Отрывков" в составе романа побуждает начать его анализ именно с них. Читатели, ожидающие анализа по ходу развития содержания от начала к концу, возможно, будут разочарованы. Однако принципы предлагаемого здесь описания и характер устройства самого "Онегина" уходят от этого шаблона. В стихотворных текстах движение содержания складывается из поступательных и возвратных волн: ретроспективно переживание отыгранных эпизодов наслаивает на них новые смыслы. Кроме того, компоненты "Онегина", с одной стороны, безусловно связанные между собой, с другой — тяготеют к автономности, свернутости в себе, и поэтому каждый из них может "выниматься" для отдельного рассмотрения. Будучи такой независимой частью, "Отрывки" великолепно моделируют целое романа по принципу синекдохи (часть вместо целого), "не только подчеркивают внесюжетное построение, но как бы стилистически символизируют его" (6). Текст "Онегина" вообще требует повышенного внимания к любому своему моменту. В этом смысле жанровый подзаголовок "роман в стихах", избранный Пушкиным после долгих колебаний, даже как бы дезориентирует читателя, провоцируя его увлечься сюжетной историей. Пушкин примеривает к "Онегину" жанр поэмы, а в предисловии к первой главе в поглавной редакции назвал его "большим стихотворением", в чем, разумеется, есть известный резон. В этом случае усиливается правило, согласно которому "внимательное прочтение стихотворения требует значительного количества возвращений назад и продвижений вперед и напоминает разглядывание картины, поскольку стихотворение раскрывает свои тайны лишь в одновременном присутствии своих частей" (7). После аналитической прелюдии перейдем к непосредственному разбору "Отрывков" как художественного единства, как полновесного композиционно-смыслового звена, замыкающего собой стихотворное повествование. Мы исходим из убеждения, что "Отрывки" по своей художественной структуре и смыслу эквивалентны главам и полностью манифестируют жанровые черты стихотворного романа. Среди них отмечаем "расщепленную двойную действительность" (термин А.В. Чичерина), в которой неразрывно и неслиянно сосуществуют миры автора и героев, а также внефабульность, фрагментарность, "пропуски текста", стилистическую полифонию, столкновение стиха и прозы и это далеко не все. В "Отрывках" особенно выразительно действуют основные принципы построения и развертывания текста: композиционная монтажность и постоянные переключения из плана в план на всех порядках.
Подробный анализ всех этих особенностей устройства "Отрывков" будет произведен позже. Сейчас они лишь названы. "Отрывки" нуждаются в описании их как художественного целого. Поскольку Пушкин создал их из сводной полубеловой рукописи бывшей восьмой главы "Странствие" с использованием ранних творческих заготовок, уместно попытаться реконструировать этот непроясненный процесс. Однако здесь возникают почти непреодолимые трудности, и реконструировать пути создания "Отрывков" практически невозможно: исследователю не найти приемлемой опоры. Даже оригинальные гипотезы о полном тексте "Странствия" до его переделки Пушкиным не оказались убедительными.
Попытаемся все же представить себе переработку бывшей восьмой главы в "Отрывки", считая их истинным окончанием "Онегина". Ее сводная редакция включает в себя 34 строфы, два фрагмента были ранее напечатаны ("Одесса" — 1827, "Прекрасны вы, брега Тавриды" — 1830). Для "Отрывков" Пушкин воспользовался также печатным "Предисловием" к "Последней главе" из поглавной редакции (1832), приписав к нему один абзац. Из 34 строф Пушкин полностью исключил 14, отрезав большой кусок начала и весь конец текста (стр. 1—8, 10—11, 31—34), но позже восстановил одну из них (10) в виде графического эквивалента, то есть текста, выраженного через "заменяющие его внесловесные элементы" (Ю.Н. Тынянов). Проделав ряд операций, в частности введя краткие прозаические скрепы между фрагментами в первой половине "Отрывков", Пушкин поставил впереди Предисловие, а последнюю строфу (30) также превратил в графический эквивалент. В результате получились 22 строфы, из которых 17 полных, 3 неполных и 2 в форме графических замещений. Все это и составило окончательный текст "Отрывков из путешествия Онегина".
Прежде чем перейти к более детальному рассмотрению "Отрывков" в качестве модели всего текста "Онегина", оглянемся на то, что осталось в пределах "Странствия". Выберем те две строфы, которые стали теперь эквивалентами. Бывшая десятая строфа из "Странствия" теперь обозначена так:
Тоска!..*
И это все! далее, вместо одиннадцатой строфы, следует: "Онегин едет в Астрахань и оттуда на Кавказ". В этой микропоэтике можно наблюдать все главные принципы организации текста "Отрывков". Номер строфы, как это полагалось в главах, — заменен звездочкой, стихотворный текст — одной ямбической стопой: остальное пропущено, наконец, снизу пропуск отчеркнут прозаической строкой. Имитируется беспорядок, случайность, а на самом деле все продумано. В этом кусочке виден творческий принцип Пушкина, который написал "Отрывки" и весь роман стихами, прозой и значимой пустотой.
Поэтический эквивалент у Пушкина — это не просто графическое замещение отсутствующего текста, но знак энергетической концентрации, "не ослабление, а, напротив, нажим, напряжение нерастраченных динамических элементов" (Ю.Н. Тынянов). В "пустотах" действует хаос, непременное условие созидательного космического порыва. Это качество "Онегина" и это качество Бытия. Наконец, в "зонах молчания" накапливаются неисчислимые потенциалы и резервы смысла, смысла непроясненного, но обладающего гораздо более мощными творческими импульсами, чем сформулированный смысл любой сложности. Поэтому стремление во что бы то ни стало отыскать и восстановить неизвестный текст, скрытый за эквивалентом, приведет лишь к "выключению" энергетико-смысловых объемов, к уничтожению "воздуха" между свободно лежащими частями романа.
Это не означает, что отброшенный текст нельзя примерить на место эквивалента. Их взаимоналожение провоцирует языковую игру с колеблющимися смыслами, благодаря чему обостряются необязательные, но возможные сюжетные перспективы. Для уяснения этого прочтем бывшую десятую строфу "Странствия" на фоне ее эквивалента в "Отрывках":
Тоска! Евгений ждет погоды,
Уж Волга, рек, озер краса,
Его зовет на пышны воды,
Под полотняны паруса.
Взманить охотника нетрудно:
Наняв купеческое судно,
Поплыл он быстро вниз реки.
Надулась Волга; бурлаки,
Опершись на багры стальные,
Унылым голосом поют
Про тот разбойничий приют,
Про те разъезды удалые,
Как Стенька Разин в старину
Кровавил волжскую волну.
Сокращая "Странствие", Пушкин выпустил целиком из маршрута Онегина "путешествие из Петербурга в Москву" (стр. 5—8) и плавание "вниз по Волге". Не будем догадываться о причинах сокращения: опасения цензуры здесь на последнем месте. Самое интересное в строфе — ее тематика и стилистика. Не вдаваясь в подробности, отметим фольклорную окраску всего текста, народную образность, лексику, интонацию. Удивительно, как Евгений стилистически вовлекается в разбойничью речную тему. Волга оказывается сродни Онегину, как " рек, озер краса ". Ведь Онегин и сам через весь роман несет свою принадлежность к северной реке и озеру (8). Волга зовет героя "на пышны воды, / Под полотняны паруса". Эти повторы, эти усеченные эпитеты заманивают Евгения на корабль, завораживая его участью главаря разбойников. Чего стоят одни эти "пышны воды" (позднее Пушкин напишет: "Люблю я пышное природы увяданье"). Тут и бурлаки, и Стенька Разин... Короче, народная апология разбойничьей удали.
В связи с этим перескажем один реальный случай. На докладе B.C. Баевского Ю.М. Лотман задал ему вопрос, что делал Онегин между дуэлью с Ленским и возвращением в Петербург. B.C. Баевский ответил, что не знает, так как об этом у Пушкина не сказано. Далее рассказывает сам Баевский: "Оказалось он считал, что в течение трех лет... Онегин предводительствовал на Волге шайкой разбойников. Я онемел от изумления. А Ю.М. привел некоторые косвенные аргументы. Дворянин-разбойник и предводитель разбойников был привлекательной для Пушкина-романиста фигурой (Дубровский, Швабрин). В сне Татьяны Онегин видится как предводитель шайки нечистых" (9). Сам Лотман считал, что аргументы недостаточны и слишком это неожиданно, но "он убежден, что ход мыслей Пушкина был именно таков". Тем не менее в статье Лотмана "Пушкин и "Повесть о капитане Копейкине"" есть недвусмысленное наведение на эту гипотезу (10).
Баевский, конечно, прав, заметив, что в реальном сюжете о пребывании Онегина у разбойников ничего не сказано. Однако в романе, кроме реального, есть ряд вероятностных сюжетов, протекающих как возможные вместе с осуществленными. Это чрезвычайно важный момент для понимания романа в целом. Так вот вероятность попасть в разбойники у Онегина есть, хотя это и не вяжется со стереотипно-приземленным восприятием персонажа. Онегин у Пушкина — энигматический герой, и в символическом диапазоне "Сей ангел, сей надменный бес" заложено столь бесчисленное множество реализаций, что разгадать их до конца, видимо, невозможно. Так или иначе, но уже начало пропущенной десятой строфы настолько охватывает героя ореолом разбойничьей вольницы, что облик ее предводителя как бы невольно возникает в воображении читателя, оставаясь неосуществленным.
По-другому, но не менее занимательно выглядит сличение последней строки романа "Итак, я жил тогда в Одессе..." с текстом всей строфы, которую она возглавила в "Странствии...":
Итак, я жил тогда в Одессе
Средь новоизбранных друзей,
Забыв о сумрачном повесе,
Герое повести моей.
Онегин никогда со мною
Не хвастал дружбой почтовою,
А я, счастливый человек,
Не переписывался ввек
Ни с кем. Каким же изумленьем,
Судите, был я поражен,
Когда ко мне явился он
Неприглашенным привиденьем.
Как громко ахнули друзья
И как обрадовался я!
Можно гипотетически восстановить историю первого стиха тридцатой строфы, которому впоследствии суждено было стать последней строчкой всего романа. Любопытно, что как заключающая она возникла специально и была испытана в этом качестве задолго до окончания романа. Во всяком случае, Пушкин, оформляя "Отрывки", не просто отбросил 13 строф от написанной в 1829 г. строки. Десять строф о своем пребывании в Одессе поэт написал по горячим следам событий в начале 1825 г. в Михайловском параллельно с работой над четвертой главой "Онегина". Ни будущей тридцатой строфы, ни отдельной строки, ее начинающей, в черновике не было. Стих "Итак, я жил тогда в Одессе" впервые появился в публикации отрывка "Одесса", напечатанный в журнале "Московский вестник" (1827, ч. 2, № VI). Целью Пушкина было создание рамочной композиции, возвращающей читателя к первому стиху текста "Я жил тогда в Одессе пыльной". Одновременно этим подчеркивалась структура фрагмента.
Позже, сочиняя тридцатую строфу, Пушкин начал со второго стиха приписывать черновой текст к существующему самостоятельно первому. Когда же выяснилось, что "Странствие" превращается в "Отрывки" и ими завершается роман, то Пушкину было легко и естественно отбросить все 13 приписанных стихов и сделать концовкой уже испытанный в этой роли стих "Итак, я жил тогда в Одессе", повысив его в ранге.
Сделавшись заключительным, стих значительно прибавил в композиционном и семантическом весе. Внутренние силы сцепления опоясали мотивом Одессы не только последнюю часть "Отрывков" (текст "Московского вестника"), но связали с "Отрывками" конец VIII главы:
Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне —
Это тоже Одесса. И наконец "Итак, я жил тогда в Одессе..." перекликается с 1-й главой, с началом романа:
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! — взываю к ней;
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
И это Одесса: цифра 10 отсылает к примечанию "Писано в Одессе". Недавно было сказано прямо: "Евгений Онегин" начинается в одесском порту. Таким образом, заключительный стих стягивает три композиционные кольца, включенные друг в друга и асимметрически фиксированные в точке пространственно-временных совпадений, которая сохраняет все (conservat omnia).
Это непомерное смысловое сгущение в одном стихе не могло бы состояться, если бы стих не получил позицию строфического эквивалента. В отброшенной строфе он выполняет функцию дальнего подхвата-переключения, снижая симфонически-приподнятые аккорды финала и растворяясь в иронически-бытовом повествовательном контексте, порой — но далеко не всегда! — сопутствующем Онегину. Теперь же стих обретает весомость, значимость и перспективную протяженность поэтического эквивалента. Его открытая позиция дает пищу воображению читателя за пределами текста, в этом смысле она подобна позднейшей концовке "Осени": "Плывет. Куда ж нам плыть?.." Но если в "Осени" мы видим только линейный вектор, устремленный в неведомое, то в "Онегине", как уже отмечено, возникает возвратно-круговой ход. Только что законченный роман с последней точки пишется заново.
Теперь вернемся к "Отрывкам" и рассмотрим их композиционное устройство, которое подтверждает их содержательную значимость в контексте романа. Беглый взгляд на историю переработки "Странствия" уже показал, что фрагментарность "Отрывков" творчески организована. Непредвзятый обзор легко обнаруживает четыре части, границы между которыми устанавливаются достаточно отчетливо:
1. Прозаическое вступление от имени Автора, перерезанное стихотворной вставкой в виде начала недописанной строфы (5 стихов);
2. Фрагменты путешествия Онегина, включающие три полные строфы, две неполные, один графический эквивалент строфы и три прозаические строчки-связки, частично выполняющие функцию эквивалентов;
3. Авторские "таврические" строфы (четыре строфы); в конце четвертой из них последнее упоминание об Онегине в романе, мотивирующее переход к следующей части;
4. Авторские "одесские" строфы (одиннадцать строф, из которых последняя представлена графическим эквивалентом текста — 1 стих "Итак, я жил тогда в Одессе").