Стремление литературной науки установить незыблемый стереотип текста классического произведения вполне логично: наука тем самым и занимается. Это все относится и к "Евгению Онегину". Но тут возникло нечто вроде парадоксальной ситуации. Мы уже упоминали, что второе издание романа в 1837 г., подготовленное самим Пушкиным (да, в сущности, и издание 1833 г.), есть бесспорный, завершенный и авторизованный текст, принятый академической наукой в собраниях сочинений поэта. Почему же в таком случае всегда существовал ажитированный интерес к творческой истории "Онегина", почему до сих пор подогреваются предположения об истинном замысле Пушкина, который якобы сильно отличался от осуществленного им? Считалось, что Пушкин собирался писать политический декабристский роман и изменил текст из-за боязни цензуры, полагали, что по тем же соображениям он напечатал неоконченный текст, хотя Пушкин неоконченного не публиковал и в угоду цензуре текста не искажал. Что только ни делалось! Конечно, расшифровка и публикация черновиков — обычное филологическое дело, но когда черновые фрагменты вторгаются в окончательный текст или когда происходит интерполяция (вставка) выпущенных Пушкиным строф (последнее произошло в начале XX века), то согласиться с этим невозможно. Статус одних компонентов "Онегина" повышался, других — понижался, некоторые главы реконструировались, а иногда возникали фальсификации и попытки творческого соперничества с Пушкиным, попытки, как правило, смехотворные, но симптоматические. Почему происходит все это в присутствии очевидного завершенного и определенного текста, чем генерируется этот неуемный процесс?
Пока "Онегин" признавался неоконченным произведением, можно было понять, что творческая история романа находится в центре исследовательского внимания. Но с середины 1960-х гг. все более укреплялось мнение, что роман завершен и окончен, интерес к творческому замыслу поубавился, и изучение переместилось в сторону описания подробностей структурного "интерьера". Тем не менее рассмотрение текста замкнутого самого в себе, проведенное в манере имманентной поэтики, не вычеркивало ощущения какой-то особенной динамичности содержания романа, которое хотело, как бы выплеснуться за свои пределы. Отсюда стало ясно, что импульсы, толкающие на поиски неведомого текста, наряду с графически оформленным, исходят от самого романа. Помог и новый функциональный способ понимания романной структуры.
"Евгений Онегин" — это открытая структура. Роман содержательно меняется при своем движении сквозь историческое время, но, самое главное, он читается так, как будто энергетический толчок при его создании остался неисчерпанным и "творческая история" продолжается внутри завершенного текста. Как это казалось еще со времен Белинского, сюжет и смысл "Онегина" все равно остается "без конца", так как "Пушкин сознательно строит текст как воссоздающий самый принцип неоконченности" (Ю.М. Лотман). Роман не начинается началом и не кончается концом: Онегин не женится и не умирает, как то полагается в романах, текст сам эта бесконечная жизнь. Поэтому, оказавшись классическим текстом, роман продолжает поэтическое высказывание в уже высказанном и содержит высказанное в еще не законченном высказывании. Это объясняется, в первую очередь, высокой мерой неопределенности, заложенной в роман Пушкиным. Роман утверждает свое максимальное жизнеподобие, но оно состоит не в воспроизведении картин действительности как они были на самом деле, а в принципе организации материала. Все в романе текуче и неизменно, как конечный образ бесконечности. Река собирается из ручейков и впадает в море, но, какова бы ни была ее длина, эти два момента синхронны, потому что они есть всегда. Поэтому река течет и стоит одновременно. Таков и роман Пушкина.
Исходя из этого положения, мы вынуждены сделать резкий поворот от достигнутого ранее понимания онегинского текста. Наша ясная и недвусмысленная позиция относительно состава романа, будучи более чем корректной со всех сторон, оказывается совершенно недостаточной для постижения текста и нуждается в дополнении. Глубокое проникновение в роман достижимо только в том случае, если, наряду с окончательным и стабильным текстом, допустить существование вероятностного текста "Онегина". Иначе говоря, если в одном ракурсе читатель имеет дело с устойчивым и определенным текстом романа, то в другом — тот же самый текст размывает свой каркас, становится подвижным, ищет вариантов, замен, вставок, перемещений, в своей текучести не поддается схематизации — и читатель должен позволить ему это делать, хотеть этого и способствовать этому. Мы можем прочитать "Онегина" в поглавной редакции, по одной главе, как их читали пушкинские современники (роман факсимильно воспроизведен — Горький, 1989 г.), а можно читать в полной, каким они же читали его позже и как он читается теперь. Сам Пушкин был вовлечен в творческую игру со своим возникающим созданием, видимо, осознав его особую эстетическую природу. То он якобы собирается "роман забытый продолжать" (1835), то указывает на Крым как на "колыбель моего Онегина" (1836). Некоторые фрагменты романа вдруг "уходят" из текста: так из полной редакции выпали прозаическое "Предисловие", "Разговор книгопродавца с поэтом", ставший затем отдельным стихотворением, и некоторые примечания — все это из первой главы; другие "приходят" в него: те же "Отрывки из Путешествия Онегина"; или не входят совсем: таковы "Женщины. Отрывок из Евгения Онегина", напечатанный в 1827 г. в "Московском вестнике", а уже в 1828 г. не попавший в отдельную четвертую главу и там замененный графическим эквивалентом первых шести строф, хотя в нем было всего четыре; "бродят" по тексту: "Посвящение Плетневу" или — в замысле — "Одесса". То же самое происходит с черновыми и беловыми фрагментами: "Десятая глава", "Странствие", "Альбом Онегина", часть примечаний и эпиграфов. В свете этого всего становится понятным и неудивительным самая разноречивая интерпретация отдельных компонентов романа.
Те же "Отрывки из путешествия Онегина" в различных работах признаются "приложением", "добавлением", "фрагментом главы", "эквивалентом главы", "беспорядочными обрывками", "последней частью" и вообще "не входят в роман". В прежней литературоведческой манере полагалось утверждать что-либо одно, отбрасывая и развенчивая остальное как ошибки и заблуждения. Под вероятностным углом зрения на текст весь этот разброс толкований "Отрывков" или иных текстологических и архитектонических проблем "Онегина" зависит не только от меняющихся концепций прочтения, но и прежде всего от настойчивого диктата самого романа, задающего автору и читателям многих эпох и стран сноп возможностей во всех своих параметрах. С точки зрения стабильного текста, мы повторим, что "Отрывки" — инверсированный фрагмент выпущенной главы с включением графических эквивалентов. Однако нельзя не признать, что компоненты "свободного романа" находятся как бы в слегка "плавающем" состоянии относительно друг друга, и поэтому их строй при вероятностном подходе может перекладываться и объясняться по-разному. В конце концов, даже само неукоснительное требование стабильного единообразия текста является непременным условием его безостановочного изменения.
В обстоятельствах, когда даже отведенные самим Пушкиным черновые, беловые и первопечатные фрагменты и варианты как бы продолжают свою равноправную смысловую жизнь за горизонтом стабилизированного текста, уместно признать за читателем право на творческое соучастие в комбинировании этого факультативного материала. Это будет не получением научных результатов, но активным участием читателя в художественном движении романа сквозь время. Научность здесь нужна в виде предварительных знаний и навыков, но сама игра с текстом в виде проб и подстановок рассчитана, прежде всего, на эстетическое созерцание и расширенное прочтение. Сделаем в этом направлении два опыта.
Восстановим в вероятностных правах главу "Странствие", а в ней ту строфу, которую Пушкин приписал к стиху, ставшему последней строчкой романа:
Итак, я жил тогда в Одессе
Средь новоизбранных друзей,
Забыв о сумрачном повесе,
Герое повести моей.
Онегин никогда со мною
Не хвастал дружбой почтовою,
А я, счастливый человек,
Не переписывался ввек
Ни с кем.
В полубеловой рукописи (17) слово счастливый стоит над зачеркнутым в строке эпитетом ленивый, который в Большом академическом собрании сочинений Пушкина (т. VI, 1937), единственном издании со всеми черновыми вариантами, приведен внизу страницы, "под строкой" (18). Между тем эпитет счастливый, получивший полноправное и незыблемое место в стихе, является вероятностным эпитетом, не окончательно определенным Пушкиным. На уровне его надстрочной позиции, в некотором отдалении справа (на том месте, где Пушкин обычно начинает рифмы к еще не написанным стихам), отчетливо читается слово свободный, пропущенное в VI томе. Оно не зачеркнуто и, следовательно, совершенно равноправно с эпитетом, которому отдано предпочтение. Счастливому просто посчастливилось, потому что оно стоит прямо над зачеркнутым словом. Незачеркнутость у Пушкина означает проблему выбора (19). Так равноправны четыре незачеркнутых заглавия болдинских драм ("Маленьких трагедий") Пушкина на рукописном титульном листе.
Что касается смысла указанного места, то оно вероятностным образом представляет одно из важнейших неизменных оснований (инвариантов) поэтического мира Пушкина: соотношение свободы и счастья, которое у поэта и его героев обычно тяготеет к антонимии, альтернативно (20):
На свете счастья нет, а есть покой и воля.
("Пора, мой друг, пора")
Я думал: вольность и покой
Замена счастью, Боже мой!
Как я ошибся, как наказан.
(Из письма Онегина к Татьяне)
Наш случай оказывается преодолением альтернативы: выбор не обязателен. Гениально простодушный автор в своей душе, вмещающей мир (у Р.-М. Рильке есть для этого одно слово: Weltinnenraum — букв.: внутреннее пространство мира), свободен и счастлив вместе — это и есть микрообраз возможного мира. В то же время стилистика романа не допускает прямых выходов смысла: "Смыслы образуются не столько теми или иными высказываниями, сколько соотнесенностью этих высказываний, стилевой игрой, пересечениями патетики, лирики и иронии" (Ю.М. Лотман. Комментарий. С. 413). Построенный нами вероятностный смысл слияния свободы и счастья иронически умеряется мотивом одиночества, скрытого за радостью неписания писем (реальный Пушкин, как известно, охотно их писал). Онегин и Татьяна письма друг другу пишут, не достигая, однако, ни свободы, ни счастья.
Другим опытом с вероятностным текстом стихотворного романа будет вчитывание в седьмую главу "Альбома Онегина", вместо описанного в каноническом тексте чтения Татьяной книг отсутствующего героя. Замена Пушкиным чтения "Альбома" на чтение книг для общего смысла романа имеет колоссальное значение. Не будь в самом "Онегине", в самой его заданности, этого пучка возможностей, просто обязывающего нас прибегнуть к параллельному чтению, оно в принципе было бы запретным: исключил — значит, вычеркнул, и читать надо только в связи с изучением того, как Пушкин "гениально превзошел" ранний замысел. Но у Пушкина так не бывает. Все гораздо сложнее, и размышление об "Альбоме Онегина", требующее специального исследования и обсуждения взгляда предшественников по этому вопросу, здесь придется отложить. Другим фрагментам мы уделим больше места, "Альбомом", к сожалению, придется пожертвовать. Оставим его анализ новым пушкинистам, а здесь лишь экспонируем этот великолепный текст. "Альбом Онегина" дошел до нас в беловой рукописи. Это 11 отрывков, написанных вне онегинской строфы и, следовательно, тем самым особо выделенных, как и письма героев друг другу. 10-я запись лишь обозначена: - - - я вас люблю etc. (м.б. графический эквивалент, намерение письма и т.п.?). Текст очень краток, но зато сгущает в себе черты компактности, многомерности и фрагментарности — основных принципов поэтики романа в стихах. Не совсем ясно, кому Пушкин собирался адресовать "Альбом": в черновиках он направляет их то в сторону читателей, то — к Татьяне. Так или иначе, но сначала у героини был выбор. Один из черновиков прочитывался так:
Потом за книги принялася.
Хотя ей было не до них,
И вдруг открылся между их
Альбом — и чтенью предалася
Татьяна жадною душой;
И ей открылся мир иной.
Опрятно по краям окован
Позолоченным серебром,
Он был исписан, изрисован
Рукой Онегина кругом.
Небезынтересно заметить, что "Альбом Онегина" существует в действительности. Он, правда, не "окован...серебром", но представляет собой небольшую, именно альбомную тетрадь, в которую аккуратным беловым почерком вписаны все фрагменты текста. Разумеется, это писал тот, кто сочинил самого Онегина, вместе с его "Альбомом". Хочется думать, что Пушкину было важно сыграть в своего героя, вчувствоваться в него, найти в нем себя. Вообразив себя Онегиным, Пушкин наградил героя конфликтом с высшим светом, философствованием с восточным оттенком, поэтичностью, сильной и страстной любовью, добротой, одиночеством — короче, всем тем, что пережил сам или разыграл в своем лирическом образе. Онегин был весьма возвышен этим, и, главное, это было онегинское самовыражение. Он раскрывал себя изнутри. Если бы текст "Альбома" остался в романе, комментаторы, желающие разоблачить Онегина в разборе его письма, уже не смогли бы этого сделать. "Альбом" слишком раскрывает Онегина, а Пушкин лишь исподволь повышая героя и соприкасаясь с ним в восьмой главе, оставил ему его загадочность и даже усилил ее ошибочными выводами Татьяны после чтения книг в онегинской усадьбе. Вот несколько отрывков:
3.
В Коране мыслей много здравых,
Вот, например: пред каждым сном
Молись, беги путей лукавых,
Чти бога и не спорь с глупцом.
Напоминает последнюю строфу из стихотворения "Я памятник себе воздвиг нерукотворный".
4.
Цветок полей, листок дубрав
В ручье Кавказском каменеет.