«Женя, спасибо Вам. Простите, что исчезла так внезапно. Обстоятельства были сильнее меня, или, точнее говоря, я не захотела покоряться обстоятельствам. Надеюсь, мы еще с Вами увидимся и поговорим. То, что произошло с тетей Марусей, в некотором роде трагическая случайность. Я ее предупреждала, но чувствую себя виноватой. До свидания. Женя».
– До свидания, Женя, – повторил вслух Дорожкин, аккуратно сложил листок и убрал его в футлярчик – к маковым коробочкам и пакетику с волосками. – И о чем же вы ее предупреждали?
В комнате кто‑то был. Дорожкин почувствовал это внезапно, испуг пришел чуть позже, но присутствие постороннего он ощутил явно. Мгновение он стоял неподвижно, потом стал медленно разворачиваться, одновременно расстегивая куртку. Когда он повернулся к окну спиной, пистолет был уже у него в руке. Еще через мгновение Дорожкин был готов к стрельбе, правда, готов технически, ужас от того, что ему придется выстрелить, заметно уменьшал ужас от того, что в квартире есть кто‑то посторонний. Впрочем, кто в ней мог быть? Не сама же Колыванова вернулась с кладбища? Днем мертвецы не разгуливали за его пределами, разве только Дубицкас за оградой института, да и «трупее не бывает» – сказала о ней читалка.
– Я буду стрелять, – предупредил Дорожкин неизвестно кого, но никакого шума не услышал. Медленно прошел в следующую комнату, в которой стоял обычный платяной шкаф с распахнутыми дверцами, быстро присел, посмотрел под кроватью. Подумал внезапно о том, что в городе нет кошек. Он, по крайней мере, не видел ни одной. Посмотрел в окно. Управление безопасности стояло через дорогу, Дорожкин даже разглядел окно коридора, которое выходило как раз на улицу Мертвых. Через пять минут Дорожкин убедился, что никого нет ни в кухне, ни в ванной, ни в кладовке. Он выглянул в коридор, обнаружил, что приоткрытая дверь в квартиру подрагивает от сквозняка, облегченно вздохнул и, направляясь к выходу, зацепил темный платок, закрывающий высокое, в рост, зеркало.
В зеркале стояла Колыванова. За спиной у нее серел октябрьский лес, под ногами торчала пожухлая трава. Она была босой, с распущенными волосами, в расстегнутой, свободной, но целой одежде. Колыванова смотрела на Дорожкина и что‑то беззвучно кричала, раскрывая рот и укоризненно качая головой. Чувствуя, что оторвавшееся сердце жжет его внутренности холодом, Дорожкин шагнул к зеркалу и, сотрясаясь от дрожи, с трудом расслышал:
– Женька! Женька! Женька!
– Женька, – прошептал он непослушными губами, и в то же мгновение зеркало с треском осыпалось осколками на пол.
– Плохая примета, – сокрушенно покачал головой Угур, когда Дорожкин все‑таки вернулся в шашлычную. – Само разбилось? Еще хуже. А что ты там видел? Что видел в зеркале? Ничего? Что значит: ничего особенного? Эх, парень, я, конечно, не православный, хотя где‑то даже христианин, пусть и мусульманин, но зеркало трогать было нельзя. Хотя бы до середины следующей недели. А так даже не знаю, что тебе предложить. Ты к председателю иди. Тебя же трясет всего? Ну точно, к председателю.
– К какому еще председателю? – не понял Дорожкин.
– Ну как же? – удивился Угур. – Да тут рядом. Дойдешь по Трупской улице, это мы так нашу Мертвяческую называем, до памятника Борьке Тюрину – и налево. Тепличный комплекс видел? Это ж колхоз имени Актеров советского кино. Там председателем Олег Григорьевич Быкодоров. Он обычно на месте, но, если его не будет, подойди к Лиде, она у него в замах. Ты ее видел, она у Маруси читалкой сидела. Неважно, короче, или он, или она тебя и определят.
– Куда? – насторожился Дорожкин.
– В этот, как его… – Угур мучительно зацокал языком. – В релакс. У них там релакс‑кабинет. Знаешь, те, кто в город впервые приезжают, иногда сильно нервничают с непривычки. Особенно если на кладбище забредут перед тем. Их даже врачи в этот релакс отправляют.
– Угур… – Дорожкин поморщился, сердце начало подниматься из живота на привычное место в груди, что тут же отозвалось стуком в висках и болью в затылке. – А ты сам‑то как попал в город? Ты гражданин России или Турции?
– Какая теперь разница? – погрустнел Угур. – Я болел сильно. Совсем сильно болел. В Стамбуле работал. Знаешь, сам ведь целительством баловался, руками боль снимал, мог хворь в человеке за пять шагов распознать да выгнать ее потом, а самого себя не углядел. Но так‑то я поваром и там был. Ты бы попробовал, что я там готовил, ты бы теперь собственную память как косточку обсасывал. Адольфыч в моем ресторане был, пришел поблагодарить за стряпню, пригляделся ко мне и сказал, что я болен. Он людей насквозь видит, веришь? То видит, что я не вижу. Я побежал к врачу, и правда. Жить осталось мне полгода. Потом Адольфыч еще зашел и сказал, что может устроить меня полечиться в его городе, в России. Одно за другое, и вот я здесь, болезни у меня больше нет, шашлычная есть, и все вроде хорошо, если сильно по сторонам головой не крутить да забыть кое о чем.
– О чем забыть хочешь, Угур? – спросил его Дорожкин.
– Сильно спать днем хочу, – прошептал Угур. – Ночью не хочу, только с таблеткой, а хочу днем. Но я борюсь, дорогой, борюсь. Я же не шайтан какой‑нибудь, я человек, понимаешь? Инсан![37]
Нет, Дорожкин вовсе не думал идти в какой‑то релакс‑кабинет колхоза имени Актеров советского кино. Он собирался сначала заглянуть в участок, чтобы узнать, не вернулись ли его коллеги и чем там закончилась их поездка, потом зайти на почту, чтобы позвонить матери. Вместо этого он постоял возле золотозубого Урнова, который у входа в свою мастерскую прилаживал к детскому снегокату что‑то вроде зубчатого колеса, спросил того, не собирается ли он торговать лыжами. Потом Дорожкин обошел поочередно едва ли не все павильоны, в которых обнаружил и ключника, и обувщика, и торговца крепежом и инструментом, и столяра, и стеклореза, и еще каких‑то дремлющих за прилавками сытых людей. После этого он посетил колхозный рынок, где попробовал волоконцев ледяной капустки из эмалированных ведер. Наконец, зашел в ремесленное училище и съел тарелку пельменей, но в итоге все равно оказался у входа в тепличный комплекс перед обычной, обитой дерматином дверью в крохотном шлакозаливном домике, встроенном в зеркальную стену тепличного комплекса как совершенно чужеродный предмет. Дорожкин надавил на кнопку звонка и показал высунувшей из двери нос читалке удостоверение инспектора.
– Мне бы к директору или к этому… председателю. Хотелось бы переговорить, да заодно и посмотреть на ваш релакс‑кабинет. Вас Лидой зовут?
– Что, красавчик, припекло? – Женщина растянула губы в улыбке. – Лидией Леонтьевной Твороговой меня зовут. Пошли, а то Олег Григорьевич собирался уже на объекты.
Домик оказался только преддверием тепличного царства. Уже через полминуты Дорожкин шагал по длинной оранжерее, над головой у него вились огуречные плети и свисали вполне себе аппетитные огурцы.
– Вот, – Творогова показала на виднеющуюся за помидорными деревьями дверь, – Олег Григорьевич пока на месте. Общайтесь, а я на вахту вернусь. Да не тяните, скоро колхознички придут, ему не до вас будет.
Под стеклянными сводами было жарко и душно. Дорожкин расстегнул куртку, сдвинул пистолет на спину, натянул поверх него свитер и постучал в дверь, на которой была привинчена черная табличка с золотыми буквами:
«Бессменный председатель
колхоза имени Актеров советского кино
Быкодоров Олег Григорьевич».
– Заходите, – послышался из‑за двери чуть хрипловатый голос.
Быкодоров был именно таким председателем колхоза, к образу которого, памятуя просмотренные в юные годы фильмы о советской сельскохозяйственной мечте, привык Дорожкин. Он был невысок, одного роста с Дорожкиным, плотен и коренаст. Над лицом его природа‑скульптор трудилась топором и рашпилем, над голосом только рашпилем, всего остального председатель, скорее всего, добился сам. Во всяком случае, во вкусе ему отказать Дорожкин не смог бы: к имеющемуся лицу, коротким седым волосам и медленному полупрозрачному взгляду подходили именно хромовые, с голенищем в гармошку, сапоги, коричнево‑зеленый френч и галифе, орденская планка и поплавок какого‑то техникума. Собственно и кабинет соответствовал тому же вкусу. Стены его покрывали панели из темного дерева. Потолок – панели из светлого дерева. На полу лежали красные ковровые дорожки. Стол изображал букву «Т». В углу отсвечивало бордовым плюшем и золотым профилем Ленина знамя. За спиной председателя висели портреты президента и премьера России, мэра Кузьминска Простака, а рядом красовалась уже знакомая мордатая физиономия бывшего директора кузьминского института, под которой Дорожкин прочитал: «Перов С. И. – почетный гражданин и пожизненный председатель горисполкома Кузьминска». Портрет Перова был перехвачен за уголок гвардейской лентой.
– Здравствуйте, – вышел из‑за стола председатель, подошел к Дорожкину, пожал ему руку твердой и теплой сухой ладонью. – Олег Григорьевич Быкодоров. Председатель.
– Дорожкин… Евгений Константинович, – представился Дорожкин. – Инспектор управления безопасности.
– Образование? – поинтересовался председатель.
– Педагогическое, – вздохнул Дорожкин.
– В Коломне заканчивали? – поднял брови председатель.
– Нет, в Рязани, – ответил Дорожкин.
– Все равно, почти земляки, – кивнул председатель и ткнул пальцем в эмалированный значок. – Коломенский сельскохозяйственный техникум. Плодоовощеводство. Ученик Иосифа Борисовича Фельдмана. Не слышали? Большой человек был. Редкий. Я в пятьдесят третьем выпустился. Можно сказать, что по особому графику, ну да неважно. В списках я там под другой… И тому были причины… Пятьдесят третий, да… Трагический год был, я вам скажу. А вот это медали. – Он стал водить желтым пальцем по орденским планкам. – Медаль «За трудовую доблесть», «За трудовое отличие». Вот эта желтенькая с черными полосками – за восстановление угольных шахт Донбасса. Это – за восстановление предприятий черной металлургии. Это – «Ветеран труда». Вы не жмурьтесь, Евгений Константинович, это я не от излишней скромности объясняю, а чтобы было понятно – боевых наград не имею, в воинских сражениях не участвовал, чужих подвигов и наград не присваивал. Вопросы есть у вас какие по процедуре?
– По процедуре в вашем релакс‑кабинете? – не понял Дорожкин.
– По процедуре знакомства, – сдвинул брови председатель.
– Нет, – замотал головой Дорожкин. – Разве только одно. У вас табличка на двери. Там ошибка. Бессменный пишется с буквой «с», а не «з».
– Это не ошибка, – не согласился председатель. – Это вполне продуманное фонетическое усиление смысла. Ладно. С процедурой покончено, пойдемте, покажу вам релакс‑кабинет. Сразу скажу, сегодня расслабиться вам не удастся, сейчас колхознички придут, поливка, то да се, а вот если будет угодно, завтра с утра или, к примеру, часика в три, то милости просим.
– Так, может, я завтра и… – спросил Дорожкин.
– Нет уж, никогда ничего не откладывайте, если можете не откладывать, особенно если можете, – отчеканил председатель и подтолкнул Дорожкина к двери. – Пойдемте, инспектор, вам будет интересно.
В оранжереях, через которые вел Дорожкина председатель, было еще душнее. Всюду парила сыростью черная жирная земля. Блестели каплями влаги листья салата, петрушки, кинзы, укропа и еще что‑то вовсе непонятное и незнакомое Дорожкину.
– Не простое это дело – тепличное хозяйство, – вычеканивал за спиной Дорожкина председатель. – Вот возьмите свет. Он ведь должен быть определенной яркости, да и дневной свет мало что может заменить. Чуть‑чуть со светом не угадал, не учел, и вот уже уровень содержания нитратов в продукции становится чрезмерным. А это, скажу я вам, не есть хорошо. Даже вредно. Даже вовсе нельзя есть.
– Скажите, – обернулся Дорожкин, – а почему колхоз так называется – имени Актеров советского кино?
– Потому что в советском кино было много замечательных актеров, – ответил председатель, – и мы, когда определялись с названием, не смогли выделить хотя бы кого‑то из них.
– Но почему все же именно речь шла об актерах? – не понял Дорожкин.
– Жизнь состоит из разочарований, инспектор, – вздохнул председатель. – Как ни изгаляйся, разочарований не минуешь. Тут недалеко колхоз был, да и есть – «Заветы Ильича». Вот скажите мне, какие теперь, к едрене фене, заветы Ильича? А актеры советского кино были и будут. Ни прибавить ни убавить. И чем дальше, тем роднее они кажутся. Понятно?
– Понятно, – кивнул Дорожкин. – А зачем столько мяты?
Они словно вошли в лес мяты. Она вставала стеной и даже сплеталась над головой, образуя сумеречный тропический тоннель.
– Она еще у вас и какая‑то странная! – воскликнул Дорожкин, невольно зажимая нос, запах мяты был почти невыносим.
– Это местный сорт мяты, – уклончиво ответил председатель. – Специально выведенный. Но пахнуть сильно не должно, у нас вон там насосы стоят, запах постоянно откачивается и выпускается в город. На самом деле он почти неощутим, проявляется только тогда, когда концентрация превышает норму, ну из‑за направления ветра, к примеру. Но вы проходите, проходите. А вот и наш релакс‑кабинет.
Дорожкин толкнул очередную дверь и замер на пороге. Перед ним расстилалась травяная поляна. Размерами она была метров пятьдесят на пятьдесят, по периметру имела деревянные скамьи, стеклянный потолок с лампами где‑то раза в два выше, чем в остальных оранжереях, но все остальное… Воздух был легким, не сухим, не влажным. Трава чуть не достигала до колена. Где‑то в стороне журчала вода, и даже как будто шелестел легкий ветерок.
– Сказка, – важно отметил председатель. – Почва имеет строгий процент влажности, так что можно и нужно ложиться прямо на травку, особенно зимой помогает. Идиллия. Некоторые приходят на сеансы вместе с супругами, если и увеличивать народонаселение, то где, как не здесь? И с точки зрения гигиены все предусмотрено. Тут по соседству и душевые кабины, и туалетные комнаты. Да и трава после каждого сеанса вычесывается, можно сказать, вручную. И надо вам сказать, что особенно полезны процедуры в нижнем белье или вовсе без белья. Ну и как вам?
Трава и в самом деле манила к себе.
– Мне нравится, – просто сказал Дорожкин.
– А знаете, какие здесь травы? – выговорил председатель. – Тимофеевка, пырей, бухарник, ежа, овсяница, полевица, мятлик – травинка к травинке.
– И помогает? – спросил Дорожкин.
– Обязательно, – строго отметил председатель. – Монетку бросьте.
– Не понял? – удивился Дорожкин.
– Бросьте монетку, – повторил председатель. – Вон туда, в сторону родничка. Хорошая примета. Обязательно вернетесь, проверено.
Быкодоров дождался, пока Дорожкин отыщет в карманах монетку, и стал подталкивать его к выходу.
– Не сегодня, конечно, но ждем вас, ждем. Поспешим, а то сейчас смена заступит, а они не любят, когда посторонние на объектах.
– И сколько у вас колхозников? – поинтересовался Дорожкин, теперь уже вышагивая за спиной председателя.
– Двое, – отрезал тот. – Я и Лидия Леонтьевна. Но у меня два голоса на собраниях, с учетом заслуг, конечно, потому я и бессменный.
Председатель старательно засмеялся.
– Подождите, – не понял Дорожкин. – А кто ж эта рабочая смена? Ну эти колхознички?
– Все просто, – остановился председатель. – Есть колхозники, и есть колхознички. Вам порядок в городе нашем как?
– Чисто, – только и нашелся что сказать Дорожкин.
– Вот, – поднял палец председатель. – Это мои колхознички стараются. А днем они здесь работают.
На выходе Дорожкина опять провожала читалка. Он остановился в дверях и спросил ее:
– Лидия Леонтьевна, зачем столько мяты?
– Да ты что? – удивилась женщина. – Нешто непонятно? Специальная мята эта. И не в том ее дело, чтобы мятой пахнуть, это, можно сказать, побочный продукт. Ее дело, чтобы другие запахи уничтожать. Она ж, можно сказать, зеленый дезодорант.
– И что за запахи она уничтожает? – не понял Дорожкин.
– Вот ведь… – всплеснула руками читалка. – Запах мертвечины, чего же еще?
В прачечной Дорожкину пришлось выстоять очередь. Полные горожанки выкладывали на стол мятое, лежалое белье, шелестели купюрами, забирали чистое, попутно не забывая делиться с приемщицей новостями, в основном обсуждая какие‑то сериалы. Когда Дорожкин добрался до прилавка, за ним еще судачили пять или шесть женщин.
– Здравствуйте, Оля, – помахал полами расстегнутой куртки Дорожкин. – Жарковато тут у вас.
– А вы бы разделись, – усмехнулась приемщица. – Что, прибыли? Белья вы мне не сдавали, выходит, и получать вам нечего? Неужели соскучились? Или поболтать заглянули? Кстати, что там с Аленкой слышно, не отыскалась?
– Пока нет, – ответил Дорожкин, закладывая руки за спину. – Ни среди живых, ни среди мертвых. Но разговор у меня и в самом деле есть. Я не помешаю, если оторву у вас пару минут?
– Да хоть всю жизнь, – таинственно прошептала приемщица. – Девочки подождут, их доля бабская: не бей лежачего, у него работа такая. Должны понять. Вы, я смотрю, вроде уж как и освоились в городе? Такой мужчина и все еще без эскорта? Ну побалуйте меня беседой хотя бы. Сюда вообще мужчины редко заходят.
– Я как раз об этом, – начал Дорожкин. – Помните, когда я был в прошлый раз, вы упомянули, что к вам заходил инспектор, чье имя вы запамятовали? Ну высокий такой, сильный, красивый и очень страшный. Вы еще сказали, что он спрашивал об Алене Козловой, а потом пропал. Помните?
– Ну? – Улыбка медленно сползала с ее лица.
– Его звали Шепелев Владимир Владимирович, – продолжил Дорожкин. – Теперь, кроме поиска Алены Козловой я уточняю и обстоятельства его исчезновения.
– Ну и уточняйте, я‑то тут при чем? – сложила руки на груди приемщица.
– Понимаете… – Дорожкин вдруг почувствовал странное напряжение, глаза его словно запылали огнем, но моргнуть он не мог, веки словно застыли. – Вы совершенно точно указали, что пропал он через неделю или две после визита к вам. Я бы не обратил на это внимания, но, по моей информации, он пропал именно в день визита к вам и, возможно, с кем‑то встречался здесь непосредственно перед своим исчезновением. Таким образом, вы зачем‑то пытаетесь меня обмануть…
В дверях, ведущих во внутренние помещения прачечной, загремела многоэтажная тележка с бельем. Приемщица, которая оцепенев смотрела на Дорожкина остановившимися, расширяющимися зрачками, вздрогнула, и Дорожкин разглядел, что коготки ее сложенных рук удлинились на сантиметр. Он выдернул из‑за пояса пистолет почти мгновенно, но стрелять начал через пару секунд, в которые уместился и устремленный на оружие удивленный взгляд Ольги, и треск ее рвущегося платья, и прыжок через стойку, и попытка вырваться из прачечной через главный вход. Дорожкин выстрелил в уже вогнутую, мускулистую спину зверя и, когда тот забился, взрываясь искрами на полу, выстрелил еще. А уже потом, сквозь визг четырех женщин и предсмертный хрип еще одной, крикнул замершему возле тележки, вытаращившему глаза парню:
– В участок звони, быстро! И в больницу! Есть тут «скорая» или нет?
Глава 9
Стрельба и ворожба
– Она не хотела тебя убивать. – Маргарита курила и пускала дым в сторону полок с чистым бельем, не задумываясь о том, что белье будет пахнуть не только мятой, но и табаком. – Хотела бы – убила. Она окороченная была, да и спокойная. Я, правда, не знала, что она способна перекидываться. Наверное, это ей Шепелев удружил. Было там у них что‑то. И все‑таки интересно, что ее заставило бежать?
Дорожкин только‑только начал приходить в себя. Последние три часа он сначала сидел и смотрел на визжащих в углу приемки женщин, на два тела, лежащих у входа, на пяток людей в белых халатах, которые появились минут через десять и начали осматривать тела и успокаивать потерпевших. Затем подъехали Кашин, двое полицейских, Марк, Маргарита. Марк повел куда‑то в подсобку четверку женщин вместе с ошалевшим рабочим, бормоча на ходу что‑то вроде «ничего не было, все в полном порядке, вы сходили в прачечную, но она была закрыта». Кашин предложил Дорожкину сигареты, но, получив отказ, закурил сам и сдернул с полок несколько чистых сложенных пододеяльников.
– Вот, – бросил полицейским. – Заворачивайте.
– Можно уносить, – кивнула Маргарита и уехала вместе с полицейскими, а Дорожкин остался на месте. Вышедший из подсобки Марк покосился на него, для порядка пару раз щелкнул длинными сухими пальцами и затем плеснул на пол ведро воды или какого‑то раствора. Вслед за этим из подсобки появилась техничка и, удивленно посматривая на Дорожкина, стала замывать полы, бормоча что‑то про грязь, безобразие и разгильдяйство. Маргарита вернулась уже в сумерках. Протянула Дорожкину бутылку «Кузьминской», закурила и словно нехотя произнесла те самые слова:
– Перекинуться успела быстро, меньше чем за секунду. Она не хотела тебя убивать. Хотела бы – убила. Она окороченная была, да и спокойная. Я, правда, не знала, что она способна перекидываться. Наверное, это ей Шепелев удружил. Было там у них что‑то. И все‑таки интересно, что ее заставило бежать?
– Она была в напряжении, – водой и усилием воли победил сухость в горле Дорожкин. – Зачем‑то соврала мне в прошлый раз, что Шепелев пропал не в тот день, когда справлялся у нее об Алене Козловой, а неделей или двумя позже. Я стал ей объяснять это, упомянул про встречу Шепелева с неизвестным, а она застыла и смотрела на меня так, словно я ее гипнотизировал. У нее даже зрачки расширились. А потом этот парень в дверях неожиданно громыхнул тележкой, у нее ногти… когти сразу на сантиметр выскочили, а уж там она сиганула через стойку к выходу…
– И?.. – затянулась Маргарита.
– Я выстрелил в спину, – сказал Дорожкин. – Два раза. Убил… человека.
– Это точно, – задумалась Маргарита. – Отрежь от человека голову, пришей ее к туловищу свиньи, да не дай получившемуся сдохнуть, все равно человек получится. А уж так‑то… Тебе повезло, Дорожкин, что зверем она стала уже в прыжке, а то разорвала бы тебя на месте. Ей одного взмаха лапы хватило, чтобы женщине вырвать несколько ребер с куском легкого. Через зимнюю одежду, заметь. И все‑таки ты убил человека.
– И что теперь будет? – спросил Дорожкин.
– Снаружи ничего, – хмыкнула Маргарита. – А внутри. Что будет внутри тебя, Дорожкин, я не знаю. Это твое дело.
– Что значит «окороченная»? – спросил Дорожкин.
– Ромашкин окороченный, – ответила Маргарита. – Павлик. Дело это тонкое, тут вроде как с наркотиками. Наркоман может и десять лет наркотики не принимать, но он не перестает быть наркоманом. В любой миг может опять вернуться к наркотикам. А вот когда окороченный… Это значит, что он вроде бы как в наручниках. Постоянно пристегнут к батарее. Не может пойти куда хочет, не может делать что хочет. Как делается, не скажу, но чтобы ты знал. Все окороченные на поводке, на цепи. А когда цепи нет, получается то, что было с Мигалкиным. Но необязательно. Если силы внутри достаточно, то все бывает, как с доктором Дубровской.
– Это что же? – не понял Дорожкин. – И Ромашкин однажды может вот так прыгнуть на меня? Что же это за окорот такой?
– Не прыгнет. – Маргарита бросила сигарету в приоткрытую дверь. – Окорот действует надежно, если, конечно, что‑то не оказывается сильнее его. Тогда ничто не удержит. Ни цепь, ни смирительная рубашка. Возможно, что внезапный звук и вправду сорвал лавину со скалы, но вот что эту лавину подготовило?
– Я просто отрабатывал Шепелева, – пробормотал Дорожкин.
– Да, – протянула Маргарита. – Уж не знаю как, но возможно, что Шепелев и в самом деле именно после общения с этой самой Олей сгинул со всеми потрохами. Знаешь, если между двоими есть связь, да еще один из двоих обратил другого, считай, что двое становятся почти одним и тем же.
– Что это значит? – спросил Дорожкин.
– Почти ничего, – усмехнулась Маргарита. – Чувствуют похоже, ненавидят похоже, боятся одного и того же.
– Разве Шепелев кого‑то боялся? – не понял Дорожкин. – Мне казалось, что как раз наоборот.
– Боялся не боялся, а нет его больше, – заметила Маргарита. – Нет, что‑то ее спугнуло посерьезнее обычных вопросов… Ладно. Поехали.
Она управляла уазиком сама. Довезла Дорожкина до его дома, дождалась, когда он выйдет наружу, и тут же рванула с места. Дорожкин посмотрел ей вслед и с облегчением вздохнул, не хотелось ему, чтобы Маргарита Дугина вдруг решила проводить своего непутевого подчиненного до дверей его квартиры. Он и в самом деле изменился. Но не в прачечной. Чуть раньше.
Фим Фимыч понял его без слов. Молча выудил стаканчик, молча плеснул загоруйковки и так же молча приложил ладонь к виску в ответ на такой же жест Дорожкина. Младший инспектор поднялся на лифте на свой седьмой этаж, разулся и упал на постель, не раздеваясь…
Утром Дорожкин снова месил воду в бассейне. Когда же он, чувствуя приятную тяжесть в плечах, выбирался на бортик, по плечу его похлопал холодной ладонью Адольфыч:
– Как настроение, инспектор?
– Помнится, бывало и получше, Вальдемар Адольфыч, – отозвался Дорожкин.
Засосавшая его со вчерашнего дня пустота не отпускала.
– Вот в чем беда, – закивал Адольфыч. – В памяти. Не то что ее вовсе не следовало бы сохранять, ведь память – это еще и опыт, но, когда опыт излишне окрашен эмоциями, это излишество. Жизнь превращается в беспрерывную ломку. А провокацией служат воспоминания. Пережитое счастье подобно пережитому кайфу. Наркоман страдает от отсутствия наркотика, а обычный человек от утраты молодости. От старости, другими словами. От старости, которая сама по себе есть усталость от ломки по невозвратимой молодости.
– Усталость от жизни, как мне кажется, в вашем городе грозит не всем, – заметил Дорожкин.
Мэр был сухощав, но сухощав не болезненно, а естественно и гармонично. Вряд ли у него были проблемы с суставами или сердцем. Да и муки совести никак не проявляли себя в твердом взгляде.
– Это точно, – заметил Адольфыч. – К примеру, Олечке из прачечной удалось прекрасно без нее обойтись.
– И одной из женщин, – добавил после короткой паузы Дорожкин. – Я не пытаюсь оправдаться, но жертв могло быть и больше.
– Может быть, может быть, – заметил Адольфыч. – Я слышал, что ты почти все деньги отправляешь матери?
– Это меня характеризует с отрицательной стороны? – не понял Дорожкин.
– Наоборот, – поднял брови Адольфыч. – Забота о матери – это просто ценз порядочности. Тем более твои деньги – это твои деньги. Я, кстати, не хочу сказать, что отслеживаю каждый твой шаг. Просто покойная, я о Колывановой говорю, была простой женщиной, делилась с подругами некоторыми почтовыми секретами, вот дошла информация и до меня. Как тебе живется, Евгений Константинович?
– Сложно, Вальдемар Адольфович, – проговорил Дорожкин. – Не могу привыкнуть.
– Что так? – удивился Адольфыч. – Смутили мужички за оградой кладбища? А что ты предлагаешь с ними сделать? Может быть, порезать их на куски на лесопилке? Знаешь, а ведь они вполне себе чувствуют боль. Ну не так, как живые, но чувствуют. Страдают об утрате близких, с которыми могут видеться, но уже не чувствуют эмоциональной связи. Мы сейчас не будем с тобой рассуждать о причинах этого парадокса, но он существует. У каждой медальки есть не только аверс и реверс, Евгений Константинович, но и гурт, а также колодочка на грудь, и документик, и еще много всего разного. И дырочка в пиджачке тоже.
– Я как раз о дырочках хотел спросить, – проговорил Дорожкин. – Колыванова, Мигалкин, Дубровская, эта Олечка. Женщина из деревенских. Не многовато ли?
– А ты работай лучше, Евгений Константинович, – улыбнулся Адольфыч, пряча в глазах стальной блеск. – Знаешь, очень часто благотворное недеяние одних оплачивается упорным трудом прочих. Ты, господин инспектор, относишься ко вторым. Подумай об этом.
– Подумаю, – прошептал Дорожкин, стирая с лица брызги от ушедшего в воду Адольфыча.
Ромашкин был не в духе. На приветствие Дорожкина не ответил, хмуро прошел мимо, шелестя на ходу своей многострадальной папкой. Зато Кашин показал Дорожкину из‑за стекла дежурки большой палец.
– Пришел в себя? – спросила встретившаяся Дорожкину на лестнице Маргарита. – Сопли подобрал? Тогда начинай работать. Сегодня пятница, так что впрягайся, чтобы отдохнуть с чистой совестью. Имей в виду. У тебя два имени в папке.
Сказала и побежала вниз по лестнице. На лице опять ни шрамов, ни царапин.
– Три, – проворчал Дорожкин.
Еще перед бассейном он открыл папку и обнаружил, что имя Алены Козловой хоть и осталось написанным его рукой, но обрело цвет и фактуру прочих надписей. Что ж, по всему выходило, что он сам себе нашел дополнительную работу. Правда, был соблазн попробовать написать рядом еще что‑нибудь. Например, задать какой‑нибудь вопрос. Хотя бы о том, почему ни Марк, ни Маргарита, ни даже Ромашкин не пытаются все‑таки включить работу Дорожкина в тот план действий, который они должны выполнять? Ведь должен же был у них иметься какой‑нибудь план?
– Работай, Дорожкин, – хлопнул его по плечу проходивший по коридору Марк, но щелкать, по обыкновению, пальцами не стал. – Только имей в виду, что количество жителей в городе ограничено. Не слишком усердствуй со стрельбой.