– Я хочу видеть папку своего предшественника, – объяснил Дорожкин.
– Ее нет, – щелкнул зажигалкой Содомский.
– И что мне делать? – поинтересовался Дорожкин.
– У тебя об этой Алене Козловой что‑нибудь есть в твоей папке? – выпустил облако табачного дыма Содомский.
– Ничего, – вздохнул Дорожкин.
– Тогда делай что хочешь, – разрешил Содомский. – Но не в ущерб основной работе.
– Хорошо, – ответил начальнику Дорожкин, хотя прекрасно понимал, что ничего хорошего в его замысле нет. Хотя с другой стороны, время у него свободное все еще было? Было. Неудача в поисках девушки грозила ему неприятностями? Да вроде бы нет. Тогда отчего бы было не заняться ее розыском, может быть, удастся приблизиться и к каким‑то другим тайнам?
– Как это работает? – допытывался он еще в середине октября у Маргариты. – Каким образом появляются записи в папках?
– Колдовство, – пожимала плечами Маргарита.
– Я понимаю, – не отставал Дорожкин. – Нет, конечно, не понимаю ни черта, но понимаю абстрактно. Но одно дело наколдовать надпись на бумаге за сколько‑то там километров или метров, а другое – знать, что и где происходит! Причем, зачастую, едва ли не в самый момент совершения преступлений!
– Колдовство, – повторяла Маргарита. – Настраивала эту систему, насколько мне известно, одна из лабораторий института, да только теперь уж и концов не найдешь, увял он. Знаю только, что папка становится твоей в тот момент, когда кто угодно, да хоть тот же Кашин, напишет на ней, что эта папка принадлежит тому‑то и тому‑то, а там уж все сделает демон.
– Ага, – кивал Дорожкин.
Что Ромашкин, что Маргарита любили спихнуть все необъяснимые вопросы на совесть каких‑то демонов, кои не материальны, но которых некоторые умельцы (как обычно безымянные и таинственные) вполне могли когда‑то использовать в произвольно выбранных технологиях. Отчего же тогда, выводя сообщения о преступлениях в папке Дорожкина, этот демон ленился указать, кто же преступник, куда он делся и где его искать? А казалось бы, не самая трудная задача на фоне уже добытой информации.
– Нина Сергеевна, – позвал Дорожкин женщину.
За дверью послышались шаги, дверь заскрипела, и женщина замерла в дверном проеме.
– Нина Сергеевна, – постарался говорить деловым тоном Дорожкин, – я буду заниматься вашей дочерью. Ничего не обещаю, но сделаю все, что смогу.
Она кивнула.
– Так что не удивляйтесь, – продолжил Дорожкин, – если мне придется прийти к вам домой, осмотреть комнату дочери, получить еще кое‑какую информацию. Хорошо?
Она снова кивнула.
– Тогда идите, – вздохнул Дорожкин. – Мы скоро увидимся.
Она кивнула еще раз, прошептала что‑то вроде: «Спасибо, до свидания» и не застучала, а зашаркала подошвами по коридору. Уже на лестнице зарыдала.
Кабинет стремительно застилал сумрак. День был пятничным, и участок уже опустел. Дорожкин посмотрел в окно. Над «Домом быта» торчала вершина громадной ели. Адольфыч объявил, что администрация с этого года будет наряжать только живую елку, Кашин счел это руководством к действию, перетряс с Диром, договорился с курбатовскими мужиками, и вскоре на двух тракторах с сечи была доставлена лесная красавица. Умельцы с пилорамы соорудили лебедку, студенты выдолбили яму, Дир вышептал какой‑то то ли наговор, то ли промурлыкал какую‑то песню, и елка была торжественно водружена на место своего последующего роста, к которому она немедленно и приступила. Теперь золоченый Ленин показывал простертой вперед рукой непосредственно на верхушку дерева.
Дорожкин расстелил на столе носовой платок, достал из кармана чехольчик для тонких, щегольских очков, который он прикупил в оптике в «Торговых рядах», и аккуратно вытряс из него три маковых коробочки и пакетик с золотыми волосками. Волосков было уже два…
Тогда, в начале октября, Адольфыч и в самом деле довез его до Волоколамска. Дорожкин проторчал час на станции, потом еще почти два часа тащился со всеми остановками на пригородной электричке до Москвы. Окунулся в осеннюю столичную толчею, добрался до Казанского, сел было в рязанскую электричку, но потом отчего‑то вернулся в метро, доехал до «Авиамоторной» и вышел в город. Через полгода после того, как с ним случилось колючее и больное, решил повторить свой путь от «Новой» к Рязанскому проспекту. День уже перевалил далеко за половину, но до темноты еще оставалось три или четыре часа, и Дорожкин должен был успеть. И он почти успел. Шел с трезвой головой, не отсчитывал шаги, а смотрел по сторонам, пытаясь подметить любую мелочь. Добрался до храма Троицы, удивляясь собственной бесшабашности и проклиная стародавнее решение идти пешком, выбрался на Рязанский проспект, побрел по его нечетной стороне, миновал путепровод, пересек улицу Паперника и у первого же дома за нею согнулся от острой боли. Схватился за сердце, опустился на ступени почты, закрыл глаза, отдышался, встал и медленно‑медленно двинулся обратно. Зашел под тонкие липы на стрелке двух улиц и именно там понял главное. Они совпали. То колючее‑больное и светлое произошло с ним в одном и том же месте и в один и тот же миг. Он не знал, что из произошедшего дольше длилось и не было ли и то и другое одним и тем же событием. Он не знал, чему и кому обязан таинственным совпадением, но ясно ощутил – нечто, непонятным образом стершееся из его памяти, пришло к нему именно здесь и именно после его весенней долгой пешей прогулки. Впрочем, ему тут же вспомнилось, что прогуливался он этим маршрутом не раз. Но зачем?
Тогда он обнюхал там все. Осмотрел стены почты, ближайшего ларька и пары домов. Уже в сумерках потоптался по осенней траве и даже зачем‑то переворошил ее пальцами. Пытался даже забраться на каждое из деревьев. Только что в урнах не ковырялся. Спускался в подземный переход. В темноте побрел к своей квартире. Дверь открыл какой‑то заспанный южанин. Он не сразу понял, чего от него хочет бывший обитатель снятой им жилплощади, но, когда Дорожкин зашелестел купюрами, отказался от понимания в пользу денег. Дорожкин вошел в квартиру, поморщился от успевшего пропитать его бывшее жилище запаха каких‑то пряностей и пота, разуваться не стал, прошел в комнату и сел в кресло. На разложенном диване, накрывшись байковым одеялом, спала какая‑то девчонка. Она открыла глаза, но не удивилась, а стала смотреть на Дорожкина как на старого знакомого. Волосы у нее были черные.
– Зоя, – послышался голос южанина из кухни, – не вставай. Это бывший жилец. Он просил десять минут посмотреть. Деньги заплатил. Сейчас уйдет.
– Я и не встаю, – похмельным голосом прохрипела девчонка и спросила Дорожкина: – Курить есть?
Он помотал головой, оглянулся. От его обстановки не осталось ничего. Нет, шкаф, диван, шифоньер, кресла, стол – все осталось на месте, даже занавески на окнах не поменялись, но все стало чужим. Вот на этом диване он и лежал, когда пришел или когда его принесли домой после колючего и больного. Сам, конечно, пришел. Кто бы его сюда принес? Кто знал этот адрес на окраине суматошной Москвы? Но один ли? Он лежал на диване, а тот, кто его привел, может быть даже именно источник светлого, сидел… Сидел как раз в этом кресле. Сидел и чинил его разодранную куртку. Или чинил самого Дорожкина, почему бы и нет? Или сначала сделал одно, потом другое. «Сделала, зачинила, привела», – поправился Дорожкин, вспомнив волос. Обернулся, завозился, встал, снял с кресла наброшенный новым жильцом плед и принялся ощупывать обивку, осматривать каждый ее сантиметр, пока у болта, которым крепился к изогнутой спинке ободранный подлокотник, не обнаружил то, что искал. Золотистый волос. Поднял его, посмотрел на свет, вытащил из кармана пакетик и отправил к его собрату.
– Ты дурак? – спросила девчонка.
– Несомненно, – ответил Дорожкин и двинулся к выходу. Южанин, с которым он столкнулся в коридоре, видно, прочитал что‑то на лице у Дорожкина, потому что побледнел и натужно прошептал:
– Ты что, земляк? Я не просто так. Я жениться хочу.
Дорожкин успел в Выхино на последний автобус до Рязани. Приехал туда глубокой ночью, взял такси до родной деревни и порядком напугал мать, постучав в ее окно уже за полночь. Принял на лицо ее слезы и поцелуи, поужинал, лег спать, а с утра взялся за неотложные дела, которые делаются ни шатко ни валко, но которых в любой деревенской избе всегда в достатке, и чем богаче изба, тем их больше.
Двенадцатого октября, во вторник, он сел все на тот же автобус, добрался до Москвы, проехался на метро, позвонил Адольфычу и уже через пару часов увидел на вокзале Волоколамска «вольво» и фигуру Павлика возле него.
– С возвращением? – выставил на стойку стаканчики Фим Фимыч.
– С ним самым, – согласился Дорожкин, прислушиваясь к самому себе, есть ли в нем ощущение, что он вернулся домой или нет…
Он еще думал, что будет привыкать и врастать, но уже на следующий день у него зазудели пальцы, он открыл папку, получил какое‑то немудрящее задание, а там уж понеслось, и думать стало некогда. И вот прошел месяц…
Дорожкин ссыпал обратно в футляр маковые коробочки и пакетик с волосами и вдруг подумал, что поиски Козловой надо начинать с установления того, кто был его предшественником. И если он, Дорожкин, не сможет установить этот не слишком уж сложный факт, то грош ему цена как Пинкертону, Шерлоку Холмсу и мисс Марпл вместе взятым или даже их сотой части.
Глава 2
Краснодеревщик и Еж
Дорожкин не был суеверным, но, когда оказался в Кузьминске, обнаружил, что суеверие может быть такой же частью жизни, как распорядок дня, необходимость вовремя наполнить желудок и опорожнить кишечник, необходимость движения и отдыха, сна и секса. С сексом у Дорожкина пока не складывалось, отчасти выручал бассейн, в котором он теперь ежедневно отмерял по нескольку километров кролем, но суеверие проникало во все. Причем это не зависело от желаний и предпочтений самого Дорожкина, когда суеверными были все вокруг, с этим приходилось считаться и людям практического, и трезвого склада ума. Именно об этом Дорожкин подумал, когда не обнаружил с утра на месте Фим Фимыча. Нет, он, конечно, отлучался временами от своей стойки, но тринадцатого числа его не могло быть по определению. Дорожкин даже предположил, что если тринадцатое число совпадет с пятницей, а такая беда должна была случиться в мае следующего года, Фим Фимыч не только исчезнет сам, но и утащит в укромный уголок свою стойку. Впрочем, с отсутствием Фим Фимыча мириться еще можно было, неудобным оказалось другое: как заранее предупреждал Дорожкина Ромашкин, тринадцатого числа не работало большинство лавочек, магазинчиков и мастерских, а те, что работали, неминуемо должны были попытаться выкинуть какой‑нибудь фортель – или гадостью какой обрызгать, или обвесить, или вовсе продать не то, что ты собирался у них купить. Ромашкин даже пивом запасся заранее, чтобы не искушать судьбу. Дорожкин только покачал головой, но возможные затруднения в работе учел. Впрочем, прачечная, которая располагалась в середине проезда Конармии, была открыта, но грязное белье не принимала, а только выдавала чистое.
– Почему? – спросил Дорожкин черноглазую приемщицу Оленьку, пытаясь вникнуть в тонкости обхождения с календарными датами.
– Тринадцатого всякую пакость могут принести, – подобрала губки приемщица, приглаживая и так гладко зачесанные в пучок волосы, – а за чистым сегодня все равно никто не придет.
– Почему? – удивился Дорожкин.
– Потому что боятся, что мы вместо чистого белья выдадим какую‑нибудь пакость, – прищурилась на непонятливого инспектора приемщица. – Вот скажите, могли вы прийти к нам в какой‑нибудь другой день?
– Мог бы, – уверенно сказал Дорожкин.
– Нет, – улыбнулась приемщица. – Только тринадцатого. Ведь от вас никакой пользы, одна забота.
– Ну так я сдавать вам ничего не собираюсь, – успокоил женщину Дорожкин. – Я как раз пришел получать. И мне все равно, какой день на календаре.
– И что же вы хотите получить? – Приемщица с подозрением наклонила голову, потом выпрямилась и окинула взглядом полки с тщательно выстиранным, выглаженным и упакованным в пакеты постельным бельем. – Вы же мне ничего не сдавали? Я всех клиентов в лицо знаю.
– Информацию, – четко и раздельно произнес Дорожкин и достал из кармана блокнот. – Информацию о девушке по имени Алена Козлова. Она работала в прачечной, но пропала. Примерно в апреле месяце. С тех пор ее никто не видел.
– Точно никто? – сдвинула брови приемщица.
– Ну никто из тех, кто заинтересован в ее нахождении, – уточнил Дорожкин. – Из тех, кто мог бы подсказать, где ее искать.
– Чудак вы, инспектор, – усмехнулась приемщица, оперлась на локти и подмигнула Дорожкину. – Как же я могу дать вам информацию, если Аленку никто не видел? Если никто не видел, значит, и информации никакой нет. И вообще, вы бы были поосторожнее. В прошлый раз это плохо кончилось.
– Для Алены? – поинтересовался Дорожкин.
– Не поймаете, – с хохотком погрозила Дорожкину пальцем женщина и игриво поправила грудь. – Для инспектора. Вот уж не могу припомнить, как его звали, но тоже приходил. И как раз с тем же вопросом. Высокий такой, на голову вас выше, сильный, красивый и очень, очень, очень страшный. В глазах у него что‑то было… – восхищенно зажмурилась приемщица. – Спрашивал об Алене Козловой. А потом пропал. Как будто его и не было. Я вот даже имени его вспомнить не могу.
– Он, этот инспектор… – Дорожкин с трудом сдержался и не привстал на носки, чтобы выглядеть повыше. – Он пропал сразу после того, как побывал у вас, или позже? Откуда вы узнали о его исчезновении?
– А я откуда знаю? – удивилась приемщица. – Узнала откуда‑то. В воздухе что‑то такое носилось, или сболтнул кто из клиентов. Разве теперь упомнишь? Это уже после было, через неделю или через две, как он здесь ошивался. Да. Я на колхозном рынке была, и в очереди говорили, что вот только что инспектор высокий пропал, до обеда был, а потом словно растаял. И что ищут его. Но я не оборачивалась, так что точнее не скажу.
– А какая она была, эта Алена Козлова? – поинтересовался Дорожкин.
– Какая? – сдвинула брови, как будто что‑то пыталась вспомнить, приемщица. – Обыкновенная. Плакса. Чуть что – в слезы. Ребенка хотела, да не вышло у нее что‑то там. И с мужем у нее не вышло. Все – не вышло. А я так скажу: не вышло – значит, не сильно хотела. Или другое что замышляла. Потому как если что шло не по ее, могла и в лицо вцепиться. В мое не вцеплялась, я сама могу в кого хочешь вцепиться, но она могла. По ее лицу было видно. А слезам я ее не верила. Неправильные у нее были слезы. Пустые. Когда баба плачет, она о том, о чем плачет, о том и думает. А она не здесь была. Плачет, а сама где‑то не здесь. Дурная девка. Говорили, что умелая была на колдовство, да только тут не колдовство нужно, а аккуратность. Вообще не любила она потрещать о том о сем. Сидела тут в уголке, чай пила, смотрела на людей. Ну, – приемщица криво усмехнулась, – короче, на того, кто приходил, на того и смотрела. А уж выглядывала кого – того я не знаю.
Дорожкин посмотрел на тот стул, на который показала приемщица.
– Она всегда там сидела?
– В свою смену, – как можно ласковее улыбнулась приемщица. – В мою смену там сижу я.
– Какого цвета у нее были волосы? – спросил Дорожкин.
– Обычного, – поджала губы женщина. – Рыжеватого. Но она могла покраситься.
Иногда у Дорожкина появлялось ощущение, что он что‑то пропустил. Запланировал и не сделал. Назначил встречу и не пришел на нее. Обещал и не выполнил. Чувство это возникало как будто на пустом месте. Оно было ему знакомо с детства. Обычно забытое вспоминалось в школе, когда учитель требовал отчета о домашнем задании, или в институте при сдаче зачета. Иногда, что было гораздо неприятнее, предметом забывчивости являлась какая‑нибудь подружка, которая, как правило, возвращала Дорожкину память, не стесняясь в выражениях. Дорожкин боролся с собственной забывчивостью всеми способами: таскал всюду блокнот, повторял то, что он должен был сделать, по пятьдесят раз, завязывал узлы на носовых платках и носках, писал на руках. Через год после увольнения из армии забывчивость растворилась. Сама работа Дорожкина, связанная с цифрами, проводками, балансами, диктовала ему обязательность и точность. Правда, образовавшаяся скрупулезность и памятливость одарили его другой заботой, что‑то гнетущее стало копиться внутри. Дорожкин не мог отработать и забыть. Не мог закрыть план счетов и вычеркнуть его из головы. Он был так устроен, что если плыл, значит, плыл, а если сидел на берегу, значит, сидел на берегу. И если какая‑то работа требовала у него неделю времени, то всю неделю он ею и занимался. И думал о работе даже дома, приводя, к примеру, в бешенство ту же Машку. Мещерский заметил нешуточную упертость веселого логиста еще в первый год работы Дорожкина в последней фирме. Сказал ему после недолгого знакомства, запихивая за щеку очередной пирожок:
– Хороший ты парень, Дорожкин, анекдотов много знаешь, пошутить можешь, но неправильный.
– Сейчас умные товарищи укажут нам на наши недостатки, и мы их немедленно искореним, – отозвался Дорожкин, щурясь на выстроившиеся в столбики числа.
– Тебе не хватает здоровой доли пофигизма, – объяснил Мещерский.
– Пофигистов тут хватает и без меня, – покосился Дорожкин на воркующих у входа в ватерклозет менеджеров.
– Нет, – не согласился Мещерский, раскручивая системный блок. – Я говорю о доле пофигизма. Она необходима каждому, и тебе в том числе. Запомни, пофигизм не вредит работе, он ее разбавляет. И это важно, Дорожкин. Я вот за тобой наблюдаю, считай, месяц. Ты делаешь свою работу. Отлично делаешь. Затем ты ее проверяешь. Молодец. Затем ты ее с шуточками и прибауточками проверяешь еще раз. Уже не очень хорошо, но ладно. Затем ты пробиваешь ее по линии вот этих молодцов, что сейчас перекуривают и вообще очень неплохо себя чувствуют. Черт с ними. Тут ты находишь, естественно, нестыковки. И что ты делаешь? Ты же начинаешь искать ошибки!
– И что? – не понял Дорожкин.
– Это их ошибки, – прошипел Мещерский. – Твои цифры верны на все сто. Это их проблемы. Они должны искать ошибки, они должны песочить свои файлы и учетные записи. И они бы делали это, но зачем? Ведь есть веселый и безотказный трудяга Дорожкин. Он все сделает. Что? Шоколадку ему? Но разве он девушка? Тогда, может, бутылочку вискаря? Да вы что? Это дорого. А водочки неудобно. Пусть работает, ему это нравится. Так?
– Так, – с усмешкой согласился Дорожкин.
– Не так! – со стуком бросил на стол отвертку Мещерский. – Тебе, Дорожкин, это не нравится. И я это вижу. И мне больно, Дорожкин, на тебя смотреть. Я ведь тоже трудяга. Но у меня есть доля пофигизма. Я не мешаю людям ошибаться. Я не беру на буксир лентяев. Не цепляю к своему моторчику чужие прицепы. У меня одна жизнь, Дорожкин, и она не половик, чтобы расстилать ее перед этими.
– Они, в общем, неплохие ребята, – заметил Дорожкин. – Хотя График, кое в чем я мог бы с тобой согласиться. И все– таки я не могу позволить себе долю пофигизма. Она может навредить моей работе. Возможно, когда‑нибудь у меня будет другая работа…
– Другая работа? – изумленно поднял брови Мещерский. – Так ты устремлен в завтра? Послушай, а другой жизни у тебя не будет? Ну эта так себе, ничего, потом будет другая? Идиот. Жизнь всего одна. Вот та, которая идет сейчас. Улетает. Проносится. Улетучивается. Нет, возможно, что‑то нам еще предстоит за чертой и что‑то было до черты, но мы об этом ничего не знаем, поэтому лучше примем за рабочую гипотезу, что небо в алмазах не для нас. Поэтому, пока у тебя нет детей, пока, как я понял, у тебя достаточно молодая мамка и тебя не придавил груз проблем и ответственности, остановись, Дорожкин. Оглянись и подумай, что тебя заставляет спускать твою жизнь в унитаз? Что тебя заставляет выполнять работу, которую ты ненавидишь? Не спорь, ненавидишь, я вижу. Слушай, а кем бы ты хотел быть на самом деле? Ну предположим, у тебя не было бы проблем с денежкой, куда бы ты навострил лыжи?
– Понятия не имею, – признался Дорожкин. – Мне хотелось бы чего‑то не очень большого, но своего. Чего‑то надежного, интересного, красивого. Ну не знаю даже. Маленький ресторанчик, магазинчик антиквариата, ювелирную мастерскую, букинистическую лавку. Чтобы работать, раз или два в год путешествовать по паре неделек по миру и опять работать. Вот как‑то так. Но в нашей с тобой стране, График, это сродни несбыточной мечте.
– У меня один приятель был в армии, – фыркнул Мещерский. – Так он мечтал заиметь собственную сосисочную. Думаешь, для того, чтобы деньги зарабатывать? Нет, для того, чтобы жрать сосиски. А тебе подошла бы будка сапожника. Она маленькая, красивая, и вся твоя. Там ты и пофигизм себе сможешь позволить. Если что и забыл, так оно все тут же. Хотя в нашей стране я бы не рискнул. Тут ты прав.
– Я холода боюсь, – отказался от будки Дорожкин. – И уличных хулиганов. И еще я слышал, что все сапожники в будках – армяне или ассирийцы, ну не знаю, и у них даже есть какая‑то будочная мафия. Вот ты бы сам сел в будку?
– Нет, – замотал головой Мещерский. – Я толстый. Поем, могу и застрять. А потом, представляешь, ее разламывают, а я уже квадратный!
Пофигизм себе Дорожкин так и не позволил, случая не было. Ни в Москве, ни тем более в Кузьминске. И в первый месяц, и теперь, когда границы его пофигизма легко задавались желтым листом папки. Отчего же тогда к нему вернулось ощущение чего‑то пропущенного? Ну не из‑за утраченного светлого и забытого колючего и больного? Или было и еще что‑то?
Мастерская краснодеревщика отыскалась последней в ряду лавочек и павильончиков флегматичных кузьминских предпринимателей. За ней высился какой‑то серый ангар, а уже за ним поднимался одноэтажный корпус ткацкой фабрики, которая делила последний отрезок улицы Октябрьской революции с пилорамой и церквушкой. Дальше по проезду Конармии стоял только газик на постаменте. Дорожкин щелкнул пальцами, вспоминая, как ловко отец Василий зажигал свечи во вверенном ему заведении, но от щелчка Дорожкина не поднялась с брусчатки даже высушенная ноябрьскими заморозками пылинка. На покрытой тонким узором двери висел строгий указатель – «Тюрин Б. М. Д. Н».
– Почти «Тюрин БДСМ[26]», – хмыкнул Дорожкин и оглянулся на стеклянную стену тепличного комплекса, за которой курчавилось что‑то зеленое с алыми плодами, нисколько не напоминающее мяту, наморщил лоб, пытаясь разгадать столь же диковинные буквы «КАСК» над тепличными проходными, не разгадал, махнул рукой и нажал на звонок. Ждать пришлось довольно долго, но маленькая бронзовая табличка под звонком трезвонить не позволяла. Надпись строго предупреждала: «Ждать, попусту не звонить, позвонили – не обижаться». Наконец минут через пять за дверью послышались шаги, ключ с той стороны повернулся, и Дорожкин увидел коренастого черноволосого мужичка с черными же усами под аккуратным носом и внимательным взглядом из‑под больших очков в роговой оправе. Мужичок смерил Дорожкина взглядом с головы до ног, но на голове задержался, снял очки и протер тряпочкой стекла, словно разглядел на прическе гостя что‑то неприличное. Дорожкин даже на всякий случай взъерошил волосы на макушке.
– Ну? – Мужичок поправил лямки фартука, подвернул рукава фланелевой рубашки. – Будем молчать или как?
– Послушайте… – Дорожкин с трудом удержался от нервного смешка. – Возможно, мне показалось…
– Нет, – серьезно ответил мужичок. – Не показалось.
– То есть вы хотите сказать, что у южных ворот промзоны… – Дорожкин замялся, подбирая слово, – стоит памятник вам?
– Я бы сказал, бюст с ногами и с руками, – поправил Дорожкина мужичок. – И с животом, куда ж без ливера. Сразу добавлю, бюст установлен без каких‑либо усилий с моей стороны. Я бы даже сказал – вопреки моим усилиям. Что делать, выпало по жребию. Кому‑то все равно бы поставили. Повезло, в кавычках, мне. На прошлом Дне города. Называется – «памятник почетному горожанину». Это все, что вы хотели узнать?
– Мне нужен краснодеревщик, – опомнился Дорожкин.
– Он перед вами, – буркнул мужичок. – Тюрин Борис. Дальше?
– А вот это? – Дорожкин ткнул пальцем в указатель. – Что значит – «М. Д. Н.»?
– Магистр деревянных наук, – терпеливо объяснил мужичок.
– Это вас кто‑то так назначил… – удивился Дорожкин, – или это какая‑то официальная степень?
– Нет. – Голос у мужичка был грудным, но не низким, приятным. И речь казалась очень правильной, такой, какой она бывает у проработавших несколько лет в школе или еще где‑нибудь, где необходимо много и отчетливо говорить. – Никто мне ничего не присваивал. Я вообще по образованию – учитель. Просто я так себя ощущаю. Вот вы как себя ощущаете?
– Как Дорожкин Евгений, человек, доживший до двадцати восьми лет, но так толком никем себя и не ощутившим, – признался Дорожкин. – Я вообще‑то инспектор местного управления безопасности, но инспектором себя тоже не ощущаю.
– Тогда заходите, – пропустил Дорожкина внутрь краснодеревщик и захлопнул за его спиной дверь.
Павильончик оказался обманкой. В крохотной комнатке стояли несколько искусно выполненных дверных полотен, блестел позолотой крохотный, для дома, киот и висели на стенах резные деревянные рамы для зеркал или для картин. Дорожкин уже собрался выразить восхищение мастерством краснодеревщика, но строгий взгляд его остудил. Тюрин вышел через вторую дверь во двор, отгороженный от улицы рядом павильонов, и повел Дорожкина в серый ангар.
– Не слишком удобно так далеко ходить, – заметил Дорожкин.
– Полезно размяться, – не согласился Тюрин. – Да и редко кто звонит. Договариваюсь со всеми по телефону в основном. Кому очень надо, могут найти меня в ремесленном. Я там деревообработку веду и географию. А тут дочь моя командует в основном. Но сегодня суббота.
В ангаре было прохладно, но не холодно. Все пространство под тусклым светом немногочисленных ламп заполняли штабеля дерева. Бруски, доски были разной длины, разной толщины, разного цвета, но все проложены рейками, торцы каждой деревяшки залиты какой‑то серой массой, и всюду висели таблички с датами, с цифрами, торчали градусники, стояли напольные весы.
– Клен, липа, ясень, дуб, – прочитал Дорожкин. – Сушите?
– Само сушится, – ответил Тюрин. – А мы приглядываем, переворачиваем, взвешиваем, измеряем влажность. Это все, дорогой мой, великая ценность. Живое дерево, да грамотно высушенное. Без него ни столярку толковую не выгонишь, ни балалайку не склеишь. У меня клиенты из Москвы, из Питера имеются. Из заграницы. Адольфыч способствует. Все через него.
– Подождите, – растерялся Дорожкин. – Но ведь вы краснодеревщик?
– Есть маленько, – кивнул, поднимаясь по высокой лестнице, Тюрин. – Но это так, для души. В свободное время.
– А лес где берете? – не понял Дорожкин. – Тут же заповедник.
– Заповедник? – хмыкнул Тюрин, открывая дверь в подвешенный под потолком ангара блок, и тут же закричал куда‑то в дальнюю комнату: – Еж! Гость у нас. Сообрази‑ка нам чайку. Да приглядись к гостю, приглядись. Заповедник, дорогой мой, за речкой, к Макарихе ближе. Да и то… Не наша эта забота. Леса и тут много. Выборочно берем, сберегаем. Одну рубим, пять сажаем. Не волнуйся. Дир содействует, кто, как не он, деревяшку живую сохранять будет?
Из узкой двери выскочила с чайником невысокая плотная девчушка, похожая на Тюрина как маленькая капля воды на большую. Такие же очки, такие же глаза, такой же серьезный взгляд, только волосы были длинными, усов не наблюдалось, и везде, где у краснодеревщика имелась надежность и основательность, в его дочери очаровывали изящество и женственность.
– Еж это, – объяснил, садясь за стол, Тюрин. – Это мы меж собой ее так. Она, если что не так, и уколоть может. А ты, Танька, приглядись к гостю, приглядись. Твой глаз вернее моего.
– Вы во всякий раз смотрины устраиваете? – смутился от уставившихся на него огромных глаз Дорожкин. – Стар я уже для такого чуда.
– Вы на наше чудо губы‑то не раскатывайте, – пустил усмешку в усы Тюрин, насыпая в заварник чай. – Оно само свою жизнь устроит. Ну что скажешь?
– Есть, – прошептала чуть слышно девчонка. – Точно как у Лизки Улановой проблескивает. Но ярче. Много ярче. И как‑то странно. Не по‑бабски. И горит ровно, не гаснет. Но вполвдоха назад. Если бы Лизку не выглядывала, не увидела бы. Ну и что? Пусть горит. Ничего страшного. Никто ж не увидит. Это даже Фим Фимыч не разглядит. И ребятишки не разглядят. Только мы с тобой.
– Что горит‑то? – не понял Дорожкин и снова взъерошил ладонью макушку. – Вы скажите, а то, может, пожарную охрану надо вызывать? Есть пожарка в городке?
– Не поможет она вам, – приподнял крышечку заварника Тюрин. – Да и беды‑то особой нет в том, что мы разглядели. От той напасти ни горя ни прибытка. У Лизки‑то он рваный, словно обрывок или отблеск какой, его и Фим Фимыч разглядел, ейный довесок в глаза бьет, хотя мало кто его видит, да и то, думаю, недавно появился или прорезался. Тут некоторые считают, что на том ее внешнечество держится, а я Лизку помню, когда над головой у нее ничего не моргало, а она уж молодилась своим талантом. А у вас ровно дышит, но просто так не разглядишь. Давно хоть? Или вы ни сном ни полусонью? Глаз‑то у вас хороший. Лизку‑то встретите, точно разглядите. А сами себя?