– Да вы о чем хоть? – нахмурился Дорожкин. – Что хоть разглядели‑то? Ну видел я Лизку, нимб у нее над головой. Померк, правда, потом, но был. Может, и опять есть. И что?
– Так и у вас, – хмыкнул Тюрин. – Ну чисто сполох какой‑то. Не знаю, как уж назвать. Но нос‑то особо не задирайте. К святости он никакого отношения не имеет. Так. Аномалия какая‑то. Бесполезная, кстати, на мой взгляд.
– У меня нимб? – оторопел Дорожкин и снова начал ощупывать голову.
– Нет, – фыркнула девчушка. – Спиртовка у вас на голове разбилась, сейчас припечет.
– Да вы что? – испуганно вскочил с места Дорожкин. – Откуда? Да я к вам совсем по другому делу. Да я бы увидел. Наверное… Почему нимб?
– Это как же бы вы его разглядели? – не понял Тюрин. – В зеркале? Да вы садитесь, чай заварился. Обсудим все. И дело ваше.
– Не врет ведь? – с интересом заметила девчонка. – И вправду не знал. Хотя не так прост, как Лизка. Есть в нем что‑то непонятное, чего даже я разглядеть не могу.
– Ну ты его с Лизкой‑то не равняй, – с укоризной покачал головой Тюрин. – Она хоть существо и безобидное, но убогое. Последние года так уж точно. Понятно, что не прост…
– Алле. – Дорожкин поднял телефон, постучал по рычагам. – Господа Тюрины! Я туточки, рядом.
– Да видим мы. – Тюрин протянул руку и коснулся груди Дорожкина. – А ведь точно, что‑то есть в нем. Что‑то странное. Вот здесь. А ну‑ка, Ежик, ладошку положи на спину. Ага. Точно напротив.
Девчушка вскочила с места, шмыгнула к спинке стула, коснулась спины Дорожкина.
– Ну? – напряженно проговорил Дорожкин, боясь шевельнуться. – Там тоже светится?
– Нет, – отчего‑то побледнел Тюрин. – А ведь убили вас, господин инспектор. И давно уж. С полгода как. Убили и подтерли за собой. Все ниточки повыдергали. Отчего ж вы не в мертвяках? Можете мне это объяснить?
Глава 3
Жизнь после смерти
В воскресенье Дорожкин встал поздно. Просыпаться начал с пяти утра, минутами бессмысленно смотрел в потолок, затем незаметно проваливался в сны, которые забывал немедленно по пробуждении. Снова смотрел в потолок и снова видел какие‑то сны. К десяти утра организм, приученный за последний месяц к ежеутреннему плавательному марафону, взбунтовался и выгнал Дорожкина на беговую дорожку. Отмерив себе рубеж в десять километров, он принялся перерабатывать комнатную пустоту в липкий пот, раздумывая о том, что гораздо полезней было бы натянуть спортивный костюм и выпилить те же самые десять километров через Яблоневый мост, по деревне, через главный мост к больнице, спуститься к церквушке по Радонежского и Конармии, миновать кладбище, обогнуть озеро, благо, по словам Ромашкина, имелся какой‑то мосток у впадения в него Малой Сестры, да вернуться к дому опять по Яблоневому.
– Или больше десяти выйдет? – пробормотал Дорожкин. – А выйдет больше десяти, – тут же поправился он, – останусь на кладбище. Там мне самое место.
Из зеркала на него смотрел все тот же самый Дорожкин, в меру круглолицый, из тех, кому улыбка идет как красный цвет клубнике. «Тебе бы клоуном работать, – уверяли его одноклассники, – ты, когда анекдоты рассказываешь, светишься уже после второго слова, пусть даже сам как кремень держишься». Клоуном Дорожкин быть не хотел. А кем же он на самом деле хотел быть? Ну не сидеть в сапожной будке, это точно. Многое хотел. Хотел, начитавшись книжек Арсентьева[27], бродить по тайге. Хотел, прочитав не слишком толстую книжку Ефремова[28]о палеонтологах, колесить по монгольским пустыням и отыскивать в них кости динозавров. Хотел раскапывать древние города. Хотел смотреть на небо в телескоп. Хотел писать интересные книги. Хотел научиться играть на саксофоне, бить чечетку и рисовать картинки в духе Питера Брейгеля Старшего и Ван Дейка, чтобы, к примеру, на большом полотне можно было рассматривать маленькие фигурки, и чтобы у деревьев была видна каждая веточка, и лед казался настоящим, и холод… Ну с саксофоном и живописью разрешилось быстро – слуха и дара живописца у Дорожкина не обнаружилось. Чечетку он бить научился, только так и не нашел, где применить свое умение. А все остальное переехала по хребту жестокая реальность. Хотя чего было жаловаться? Трудно было, но вот так, чтобы брало за горло да выбивало об асфальт, никогда.
Дорожкин набрал в ванну воды, высыпал в нее пакет какой‑то голубоватой морской соли и опустился на дно, чувствуя, как кристаллы впиваются в спину и ягодицы, и раздумывая теперь уже о том, что ни черта он не умеет обращаться с возможностями обеспеченного образа жизни и опять сделал что‑то не так.
В дверь позвонили. Дорожкин вздрогнул, потому как звонили ему в дверь впервые, выскочил из ванной, смахнул со спины соль, закутался в полотенце и прошлепал к двери. В глазке разглядел Маргариту. Почему‑то громко спросил: «Кто там?» – и тут же открыл дверь. Выглядел, скорее всего, как законченный идиот. Мокрый, в полотенце, лужа воды под ногами. Нет, конечно, имей он рост Дира, а плечи Павлика, можно было бы выйти к дверям, небрежно прикрыв чресла ладонью, но куда ему до атлетов и баскетболистов? Пожалуй, и Маргарита была повыше его на пару сантиметриков.
– Помылся? – спросила она без тени насмешки.
«Может, зайдете, Маргарита Евстратовна!» – прозвучал в голове Дорожкина вопрос, но вместо вопроса получился только судорожный кивок.
– Вытирайся. – Она посмотрела на часы. – Через пятнадцать минут будь возле участка. Поедем на пикник. Будет Марк, я, ты, Ромашкин, Адольфыч, само собой, ну еще кое‑кто, кстати, директор промзоны. Глупых вопросов не задавать, помогать, пошлых анекдотов не рассказывать, отвечать на вопросы без подробностей. Понятно?
– А… – промычал что‑то неопределенное Дорожкин.
– Оденься поприличнее, – усмехнулась Маргарита и легко побежала вниз по лестнице, демонстрируя, что прекрасная женщина – это не только совершенная статика, но и умопомрачительная динамика. В жизни юного деревенского паренька Женьки Дорожкина была еще одна книжка, того же Ефремова – «Таис Афинская», – и она вспомнилась ему незамедлительно. Если бы Маргарита могла читать мысли младшего инспектора Дорожкина, она немедленно бы развернулась и дала ему по морде. Почему же у него не получается в нее влюбиться? Впрочем, он и не пытался. Хотя еще в школе красивые девочки делились в соответствии с подростковыми мечтами на две категории – влюбиться и любиться без перерыва.
– По морде, – уверенно пробормотал Дорожкин, глядя в зеркало, и с некоторым облегчением заметил: – Ну какой же я мертвый? Я очень даже живой.
В самом деле, разве мог мертвец выглядеть совершеннейшим балдой?
Кавалькада из трех машин: уазика Кашина, «вольво» под управлением Павлика и огромного, темно‑красного, практически бордового, «хаммера», – отъехала от участка через минуту после того, как Дорожкин спрыгнул с велосипеда. Ромашкин помахал ему из «вольво», Дорожкин плюхнулся на заднее сиденье и тут же обнаружил, что в машине кроме него, Ромашкина и Павлика находятся Маргарита и сразу двое карликов – Фим Фимыч и Никодимыч. Последние громко спорили о том, стоит ли добавлять в спиртовую настойку зверобой и какие последствия для вкуса, аромата и здоровья подобный ингредиент может обеспечить. Добавление к экипажу Дорожкина их от спора оторвать не смогло. Под колесами уже промелькнула речка, и машины повернули в сторону Курбатова. Дорожкин еще успел подумать, глядя на одевшегося в брезентуху Ромашкина, что его кроссовки, джинсы, связанный мамкой свитер и китайский пуховик выглядят на фоне экипировки остальных членов веселой компании клоунским нарядом, как машина миновала разоренное кладбище у окраины деревни и повернула по открывшемуся среди облетевших осин, просыпанному гравием проселку обратно к озеру.
Путь был наезженным. На берегу отыскался вполне уютный пляж, на котором имелись и традиционные грибки, и большой навес от дождя. Под ним стоял длинный стол, и уже исходил дымком садовый камин. Установленный чуть в стороне на треноге над углями котел тоже подавал признаки жизни, тем более что выбора у него не было. К изумлению Дорожкина, командовала им Марфа Шепелева.
– А ну‑ка! – зычным голосом скомандовала старуха. – Кто ко мне в помощь? Опять, что ли, Колька Кашин? Никодимыч! Может, ты пособишь по старой дружбе?
Выпрыгнувший из «вольво» Никодимыч тут же, выкатывая на губу матерные скороговорки, засеменил куда‑то в сторону, а Кашин козырнул старухе и начал выгружать из уазика какие‑то ящики, пледы, пятнистые костюмы, диковинные приборы и шезлонги, на первый из которых он осторожно водрузил извлеченного с пассажирского сиденья Неретина. Директор института был мертвецки пьян. Третьей машины не было. Дорожкин повертел головой и обнаружил, что «хаммер» только‑только миновал курбатовское кладбище.
С озера, вздымая стальные бурунчики, поддувал легкий ветерок, небо было серым, как и вода, но высоким, словно Кузьминск накрывали не тучи, а огромное матовое стекло. Лес стоял почти голым, будто раздумывал, окунаться в слякоть, изморозь и снегопады или оставаться в зацепившейся за ноябрь октябрьской сухости. Кроме шелеста волн о желтый песок и потрескивания угольков под котлом Шепелевой, ничто не нарушало тишину.
– Бояться! – скомандовала старуха, подняла крышку, и до Дорожкина тут же докатился дивный запах какого‑то варева.
– Цельная картошечка с бараниной на косточке, – закатил глаза, проходя мимо Дорожкина, Ромашкин. – В этом деле даже Дир Марфе не конкурент. Хотя он сам говорит, что все дело в размерах посуды.
– Инспектор? – окликнула Дорожкина Маргарита. – Что у тебя с галантностью? Организуй даме стульчик у кромки воды. Парочка пледов тоже не помешала бы.
Дорожкин словно очнулся и побежал к уазику, проклиная себя за нерасторопность. Навстречу ему уже шел Павлик, подхватив огромными ручищами сразу с полдюжины шезлонгов и внушительную пачку одеял. Но Маргарита села в тот, который установил Дорожкин. На ней была короткая курточка с меховой оторочкой по воротнику, манжетам и полам, теплые штанишки и высокие сапоги, но Дорожкину показалось, что его начальница не замерзла бы даже голой. И тем не менее он, холодея от собственной наглости, не только постелил на шезлонг одеяло, но и набросил его свободные концы Маргарите на плечи и закутал ей ноги.
– Молодец, – равнодушно произнесла та.
Дорожкин вздрогнул, но тут же понял, что похвала относилась не к нему, а к Ромашкину, который стоял на берегу озера и неторопливо стягивал с широких плеч футболку. Коллега явно собирался искупаться. Дорожкин поморщился, вспоминая, какие он в спешке натянул трусы, но тут же махнул рукой и пошел к Ромашкину, расстегивая на ходу отвратительно шелестящий пуховик.
– Дурак, кретин, балда, – шептал он самому себе, пока его пальцы путались в молнии и липучке. Нет, стесняться было нечего, лишний жирок с поясницы и живота месяц в бассейне выгнал, да и плечи стали чуть шире, чем в прошлой офисной жизни, но к воде он побежал, словно собака по свистку. Да и не по свистку вовсе, а по намеку на свисток. Нет, воды Дорожкин не боялся, приходилось на крещенские и в прорубь окунаться, когда пытался разобраться с хроническим бронхитом, но никогда и ничего он не делал напоказ, на спор, на слабо, ради куража. И вот пожалуйста.
– Смотри, Дорожкин, – скривил губы Ромашкин, поигрывая мускулами. – Придется тебя спасать – будешь должен упаковку «Тверского». Рубеж сто метров. Видишь поплавки? За них заплывать не рекомендуется, хотя сейчас на озере никаких гидроциклов, но мы ж только ножки помочить? Или как?
Ромашкин шагнул в воду, развернулся, плеснул на Дорожкина обжигающе холодной водой, заставив того до зубной боли стиснуть челюсти, и тут же нырнул, чтобы выпрыгнуть из воды через десяток метров и пойти вперед, мощно вскидывая над водой крепкие руки.
– Или как, – пробормотал себе под нос Дорожкин, сделал пять, десять быстрых шагов, нырнул и пошел на полводы нырком, удерживая воздух в легких. Самый первый нырок всегда самым дальним получался. Деревенские мальчишки все хорошо плавали, но за середину пруда нырнуть мог не всякий. Дорожкин мог. Правда, в деревенском пруду в ноябре он не купался, и вода никогда еще не казалась ему таким тяжелым, леденящим кипятком.
Он вынырнул едва ли не на полпути к поплавкам. Удивился теплому воздуху, схватившему его за макушку, услышал на берегу чьи‑то аплодисменты, но оборачиваться не стал, Ромашкин уже подбирался к поплавкам. «Нет, – мелькнуло в голове, – никаких соревнований. Не тот случай. Расслабься, Дорожкин, и получай удовольствие». Плылось неожиданно легко. Дорожкину даже показалось, что он мог бы и в самом деле догнать Ромашкина, который продолжал брассировать над водой, надувая щеки и фыркая, как тюлень, но делать этого было не нужно. «Не нужно», – согласился Дорожкин со словно загоревшимися у него перед глазами словами и медленно и плавно поплыл к поплавкам, за которыми полежал на воде, подняв нос к серому небу и удивляясь, как же он раньше упускал возможность окунуться в ледяную воду, потом лег на живот и размашисто, красиво, почти без брызг двинулся к берегу.
– Я первый! – крикнул ему Ромашкин, застегивая куртку, но Дорожкину было все равно. Теплый ветерок оказался холодным, леденя спину и макушку, но впервые он чувствовал, что у него есть запас. Запас силы, здоровья, уверенности, что завтра он не сляжет с насморком и головной болью.
– И все‑таки надо быть осторожнее, – ответил его мыслям Фим Фимыч, протягивая одеяло и шкалик загоруйковки. – Что этому охламону сделается? Перекинется пару раз, задавит зайца в березняке, и опять как новый. Беречься надо.
Старик был, конечно, прав. Дорожкин отправил бесценный бальзам внутрь, закутался в одеяло и принялся скатывать с ног мокрые трусы, чтобы надеть сухие штаны на голое тело, благо только что хлопавшие ему зрители вместе с шезлонгами двинулись к навесу. Через пять минут Дорожкин к ним присоединился, а еще через десять минут, когда на тарелки были положены аппетитные куски мяса и овалы румяной картошки, когда было разлито по бокалам что‑то тягучее и янтарное, он уже смог и разглядеть приглашенных, тем более что Фим Фимыч присоседился на тугой подушечке рядом и шептал на ухо про каждого, на кого Дорожкин устремлял взгляд.
Собственно, незнакомых, выбравшихся вместе с Адольфычем из припоздавшего «хаммера», было двое. Всех остальных Дорожкин уже неплохо знал – и встречал всего во второй раз одного только Никодимыча. Кашин помогал Марфе, Неретин, перенесенный Павликом вместе с шезлонгом к столу, дремал, Ромашкин довольно улыбался, Маргарита улыбалась едва заметно, Содомский не улыбался вовсе, оглядывая присутствующих с выражением хозяина, который не пытается изображать радость по поводу внезапного приезда нелюбимых родственников, Никодимыч толкал в бок локтем сидевшего рядом с Дорожкиным Фим Фимыча. Адольфыч все внимание уделял незнакомцам или, точнее говоря, незнакомкам, поскольку обе они были дамами. Одна – породистой, роскошной женщиной с классическими чертами лица и волнами светло‑русых волос, другая – ее юной карикатурой. Лет молодой особе, которой, как понял Дорожкин, Адольфыч доверил управление «хаммером», было от семнадцати до двадцати четырех – двадцати пяти, волосы ее были покрашены в ядовитый лиловый цвет, и отблеск этого цвета ложился на все: громкий визгливый смех, гримасы, сальные шуточки, резкие движения. Причем, Дорожкин это понимал отчетливо, юная особа ничем не уступала красотой своей соседке за столом, вдобавок располагала юностью, но, чтобы докопаться до ее красоты, пришлось бы потратить немало мыла и, может быть, порки. Впрочем, сам Дорожкин порку не приветствовал, хотя, по мальчишеству, крапивой по голым ляжкам получал.
– Перова Екатерина Ивановна, – зудел в ухо Дорожкину Фим Фимыч. – Директор промзоны. Уже лет… много. Как муж ее, Перов Сергей Ильич, на пенсию ушел, по инвалидности, так она и заступила. Умница. Хватка – стальная. Очень большой человек, очень. Под стать Адольфычу. Хотя решает‑то в итоге не крутость, а высота полета, но все‑таки.
«Очень большой человек», которая вряд ли была ростом выше Дорожкина и, наверное, немало лет балансировала на грани между молодостью и зрелостью, поворачивалась к Фим Фимычу и грозила карлику пальцем, одарив попутно доброжелательной улыбкой Дорожкина. Того от доброжелательства Екатерины Ивановны обдавало холодом, и он волей‑неволей переводил взгляд на вторую особу.
– Перова Валерия, – продолжал Фим Фимыч. – Лерка‑тарелка. Оторва и непоседа в степени. Головная боль и заноза в заднице. Большая заноза! – Фим Фимыч начинал разводить крохотные ладошки в стороны. – От задницы до головы достанет, потому и головная боль. Берегись, лучше под удар молнии попасть, чем под нее. Окончила какой‑то вуз, то ли в столице, то ли в британской столице или еще где, вот только что прибыла тянуть соки и деньги из маменьки. Заодно и порезвиться, стало быть.
Резвилась Валерия громко. Отпускала шуточки в адрес Ромашкина, старательно тянула уголки губ к ушам в ответ на шутливые замечания Адольфыча, строила плаксивую гримасу, когда что‑то шептала ей мать, таинственно подмигивала Дорожкину.
– Осторожнее, – повторил Фим Фимыч. – Если, к примеру, с ее маменькой или с той же Марго можно порошинкой запылать и пеплом осыпаться, эта тебя оближет, потом укусит, потом съест, испражнится тобой, воткнет головой в кучу дерьма, да еще дерьмом сверху польет. И пошинкует на всякий случай. А потом наступит еще.
– И дерьмо бывает сладким, – вдруг наклонилась над Дорожкиным Маргарита и, прикурив от мгновенно оказавшейся в ладони Фим Фимыча зажигалки, вернулась на место.
– Недолго, – мгновенно парировал карлик. – До первой ложки. И только во время насморка.
– А ее отец, он вообще‑то кто? – поинтересовался Дорожкин.
– М… отдельный разговор, – поморщился Фим Фимыч и тут же закинул в рот пучок соленой черемши, словно чтобы не сболтнуть чего лишнего.
– Человек‑тетрис, – захихикал через Фим Фимыча Никодимыч.
– Друзья! – Адольфыч поднялся, погладил большим пальцем бокал. – Сегодня мы собрались не просто так.
– Мы каждый год во второе воскресенье ноября собираемся не просто так, – с улыбкой заметила Екатерина Ивановна.
– Согласен, – закивал Адольфыч. – Сегодня общий праздник. Вечером будет фейерверк на площади, ночная ярмарка, песни, музыка. Костер. Но мы тут собрались в узком кругу, потому что потом, когда праздновать будут горожане, мы будем работать. Сегодня исполняется ровно шестьдесят лет, как наш город начался. Ровно шестьдесят лет назад на низменном кочковатом поле была поставлена первая армейская палатка и поднят российский, тогда еще красный флаг.
– Советский флаг, – поправила Адольфыча Екатерина Ивановна.
– Конечно. И вот, – мэр обернулся к озеру, за которым блестели стеклами темно‑красные дома, – идеальный город, который может гордиться не только своими фасадами и благоустройством, но и своими жителями, живет. Пожелаем же ему долгих лет.
Приступ тошноты подступил Дорожкину под горло, но он сдержался, поднялся вместе со всеми и опрокинул коньяк в горло. Даже Неретин, который до этого напоминал бесчувственную куклу, вскочил, зацепил скрюченной ладонью бокал и проглотил его одним махом.
– Ты ешь, ешь, – подтолкнул локтем Дорожкина Фим Фимыч. – Если холод накатит, топливо должно быть для растопки. А где у организма топливо? Знамо дело, в пузе. Так что набивай в пузо побольше груза.
– Жуй только хорошо, – высунулся из‑под локтя Фим Фимыча Никодимыч.
Дорожкин жевал старательно. Против ожидания, еда была простой, да и не слишком разнообразной, но именно такой, какую Дорожкин и любил. Из горячего присутствовали большие блюда извлеченной из котла картошки и баранины на ребрышках, которую Марфа Шепелева разбрасывала по тарелкам увесистым черпалом, да пара объемистых тазиков жаренных с луком белых грибов. Закуски же все были привычными, деревенскими: капуста, огурцы, помидоры, черемша, маринованный чеснок, перчик и все те же, но уже соленые, с хрустом, грибочки. Ну и, конечно, хлеб‑самопек, разведенный из черносмородинового варенья морс и настоящий армянский коньяк.
– Загоруйковка, конечно, получше будет, – шептал Дорожкину на ухо Фим Фимыч, – но иногда надо конницу поберечь да пустить вперед пехоту. Да хоть и армянскую.
Адольфыч больше тостов не произносил, предпочтя негромкую беседу с директрисой. Стаканчики коньяком полнили поочередно Павлик и Кашин. Ромашкин громко рассказывал старые анекдоты, Неретин приходил в себя только на время, чтобы влить в горло очередной стаканчик, Валерия пыталась рассказывать Маргарите о каких‑то столичных делах. Пиршество шло само собой. Вскоре Дорожкин, который вроде бы только что пытался сдерживать аппетит, понял, что есть больше не может.
– Развлечения! – наконец захлопала в ладоши Валерия. – Развлечения!
– Ну, – хмыкнул Адольфыч, – чего хочет женщина…
– …она и сама не знает, – пробормотал Неретин и снова откинулся на шезлонге без чувств.
– Знает, знает! – повысила голос до тонкого Валерия.
– Что ж, – ухмыльнулась Шепелева. – Если все сыты…
– Да сыты, чего уж там, – потянулся, раскинув ручки, Фим Фимыч. – Удружила, Марфа Зосимовна. Впрочем, как всегда.
– Тогда приступим, – кивнул Адольфыч и шагнул к сложенной на раскладном столике пятнистой одежде.
– В чем смысл развлечения? – поинтересовался Дорожкин, натягивая пятнистый маскхалат. – Пейнтбол?
– Отчасти, – проворчал Фим Фимыч, для которого, как и для Никодимыча, нашелся мини‑комбинезон. – В этом слове мне нравится «Пей» и «Бол», а вот с «н» и «т» как‑то не сложилось. И то сказать, половина народу стреляет, половина убегает. Не волнуйся, никакой дедовщины. Участвуют все мужчины, которые стоят на ногах. Да, дорогой, нам убегать придется. Но не это меня тревожит…
Старик покосился на соседний столик, на котором лежали маркеры. Возле него стояли Екатерина Ивановна, сбросившая по такому случаю длинное пальто, оставшись в теплом спортивном костюме, Валерия, Маргарита и Марфа. Кашин проникновенно, в основном Валерии, объяснял правила обращения с причудливым ружьем.
– Это все не только повод посмеяться и расслабиться, Евгений Константинович, – заметил Адольфыч, затягивая под подбородок молнию и надевая защитную маску. – Жизнь вообще в какой‑то степени шутка. Живешь себе, живешь, трепыхаешься, а потом – бац, и в землю. Вот это шуточки. Пейнтбол гораздо гуманнее. И полезнее, кстати. Вот женишься, Евгений Константинович, обязательно займись пейнтболом. Дать женушке раз в месяц погонять безоружного муженька по лесу с маркером – святое дело. Зато потом в семье будет тишь и благодать. Иногда мужчина просто обязан давать женщине возможность разрядиться. Так что это все не просто так. Ближайший кусок леса, метров в триста шириной, отгорожен от остальной чащи просекой. Вот на этом, можно сказать, пятачке наши дамы будут избавляться от неврозов, отстреливая представителей мужского пола. Попадание считается поражением, пораженным положено выползать вот все к тому же столу. А уж там охотница сама будет решать, оставлять ли ей добычу на месте или использовать по назначению.
– А назначение бывает разным, – расплылся в улыбке Ромашкин.
– Надеюсь, – Дорожкин приложил к лицу маску, – среди охотниц нет каннибалок?
– О, – развел руками Адольфыч, – ты, Евгений Константинович, недооцениваешь женскую фантазию.
– Прекратите меня пугать, Вальдемар Адольфович, – попросил Дорожкин. – Так я вообще никогда не женюсь.
– И останешься счастливым, – процедил Марк Содомский.
– Не знаю, не знаю, – пробормотал Фим Фимыч и толкнул Никодимыча, который никак не мог разобраться с выделенным ему костюмом. – Вот скажи, Никодимыч, если бы ты был ростом с Павлика, ты бы все равно боялся Марфу или нет?
– Дело не в размере, – вздохнул Никодимыч, – дело в неотвратимости.
– Ну все, – скомандовал Адольфыч. – Отделение! По росту стройсь! Равняйсь! Смирно! Вольно.
Дорожкин хмыкнул. В этом строю он не был последним. Правда, меньше его ростом оказались только Фим Фимыч и Никодимыч, но все‑таки.
– Дорогие мои, – сделал серьезное лицо Адольфыч, – уже традиционно мы предоставляем нашим дамам возможность поохотиться на серьезную и… – Адольфыч перевел взгляд на все еще меряющихся ростом карликов, – ценную дичь. У них четыре маркера, каждый из которых стреляет краской своего цвета. Таким образом, если нам и суждено стать добычей одной из прекрасных Диан, споров об их приоритетах в праве обладания поверженными мы счастливо избежим. Не принимайте нашу игру слишком всерьез, но и не расслабляйтесь. Сигналами о начале и окончании игры будет выстрел из карабина Николая Сергеевича. После первого мы удаляемся в лес…
– Убегаем, – озабоченно заметил Фим Фимыч.
– Через десять минут за нами идут дамы, – продолжил Адольфыч.
– Обязательно, – прокашлялась Марфа.
– После второго выстрела игра закончена, – хлопнул в ладоши мэр. – Уцелевшие смогут вернуться к столу и получить призовые бутылки хорошего коньяка. Обычно игра длится около часа‑полутора, заканчивается тогда, когда все ее участницы сочтут, что охота уже доставила им удовольствие.
Дорожкин перевел взгляд на четверку охотниц. Маргарита была погружена в себя, Марфа корчила рожи Фим Фимычу и Никодимычу, Екатерина Ивановна слушала Адольфыча, Валерия возбужденно прикусывала губу.
– Николай Сергеевич? – повернулся к Кашину Адольфыч.
Кашин поднял над головой карабин и нажал спусковой крючок. Из ствола вырвался сноп пламени, громыхнул выстрел, и в следующее мгновение в чаще что‑то затрещало, над окраинными осинами взметнулась сосна, над нею взлетело что‑то тяжелое и упало в полусотне шагов от навеса и от стола. Это был человек.
– Класс! – восхищенно взвизгнула Лера.
Адольфыч напряг скулы и медленно пошел вперед. Остальные двинулись за ним.
– Баба, – крякнул Фим Фимыч.
Полная, рыхлая женщина лежала на животе, с вывернутой назад рукой. Одежда на ней была разодрана в клочья, на исцарапанной спине виднелась рана с подтеком засохшей крови.
– Насквозь били, – заметил Содомский и тут же засопел, зашевелил ноздрями, сузил взгляд.
– Да нет уже никого рядом, – почти спокойно проговорил Адольфыч. – И на веревке, что лопнула, наговор был с отсрочкой. На сильный хлопок. Уймись, Марк. Раньше надо было нюхать. Теперь землю рыть и камень грызть надо.
– Месяц уже роем и грызем! – прошипел Марк.
– А не полгода ли? – нахмурился Адольфыч и почему‑то посмотрел на Дорожкина. – Ну‑ка, Фима.
Карлик закряхтел, подошел к мертвой, положил руку на рану и через секунду с сожалением причмокнул губами:
– Поздно. Вчера еще преставилась, не выкликаешь. И наговор потерся уже, по уму все наложено. А ведь силен, озорник. Чтобы этакий бройлер подбросить, кустиком не обойдешься, а подобающую сосенку согнуть – тут и с десятком Павликов не управишься. Ну или пятком, если по изнанке мерить.
– Да, с вечера заряжена была, – согласился Содомский и, окинув взглядом выстроившихся вокруг тела, тоже задержался на Дорожкине. – Вот и поохотились. А ну‑ка.
Он снова согнулся, подхватил мертвую за плечо и рывком перевернул ее на спину. Дорожкин узнал телеграфистку. Глаза ее были вытаращены, лицо искажено ужасом. На груди, залепленная песком, зияла рана, отголосок которой все видели и на спине.
– Насквозь, – повторил Содомский и посмотрел на Марфу. Та стояла полузакрыв глаза.
– Финита ля комедия, – крякнул Фим Фимыч.
Маргарита подняла маркер и выстрелила в Дорожкина. Удар был болезненным, Дорожкин едва не согнулся, но устоял, стиснув зубы. На животе растеклось пятно желтой краски. Дорожкин с недоумением посмотрел на Маргариту, она мрачно усмехнулась:
– Хоть душу отвести. Не спи, парень. Взбодрись.
Шепелева подбросила маркер в ладони, посмотрела на присевшего от ужаса Никодимыча и бросила оружие на стол.
– Не боись, Никодимыч, – приободрил приятеля Фим Фимыч. – После свистка по воротам не бьют. Если только так… по субординации.
– А был свисток‑то? – прищурилась Маргарита.
– Николай Сергеевич? – словно очнувшись, посмотрел на начальника полиции Адольфыч.
Кашин прокашлялся, стянул с плеча карабин и снова направил его в небо. Валерия с визгом зажала уши. Громыхнул выстрел, но второго тела из леса не появилось.
– Охота отменяется, – виновато развел руками Адольфыч. – Праздник – нет. Марфа, надо бы присмотреть за деревней.
– Чего ж не присмотреть, пока гляделки над лесом не взлетели, – выговорила Марфа.
– Надо все обсудить, – неожиданно жестко проговорила Екатерина Ивановна. – Жду тебя у Сергея.
– Обязательно, – кивнул мэр, и Дорожкин понял, что еще неизвестно, кто кого опасается больше – Адольфыч неведомого Сергея или Сергей Адольфыча.
– Моим всем собраться в участке, – процедил сквозь зубы Содомский.
– Ну‑ну, – взъерошила волосы на голове Дорожкина Маргарита.
Глава 4
Пистолет и томограф
Имя телеграфистки появилось в папке у Дорожкина на следующий день. В понедельник он проспал до восьми, второй день подряд отказавшись от утреннего бассейна. Сказалось и бдение до часа ночи на городской площади, где происходило, как оказалось, обычное празднество, именуемое по городам и весям «Днем города», и предварившая его накачка Содомского, который зазвал в свой кабинет всех троих и полчаса медленно и тихо рассказывал, что будет, если они не разыщут и не уничтожат очередного зверя. Из этой заунывной говорильни Дорожкин понял только одно: если зверь не будет выловлен, многим не поздоровится, но первой в длинной очереди будущих страдальцев станет тройка присутствующих. Слова увещевания, от которых у Дорожкина холодело в груди, Содомский в первую очередь направлял Маргарите, но ее зловещий тон начальника словно вовсе не трогал. Она вытянула ноги, сложила на груди руки и смотрела на Марка точно так же, как смотрела на стену в кабинете доктора Дубровской. К счастью, Содомский вроде бы не собирался выпускать когти или еще что‑нибудь подобное. Более того, Дорожкину даже показалось, что происшедшее не слишком задевало Содомского, а задевал его именно младший инспектор, потому как заключительную часть речи тот произнес, глядя пристально на Дорожкина. Так или иначе, но беседа сменилась празднеством, на котором Дорожкин бродил как неприкаянный, сознавая всю свою никчемность в качестве хоть сколько‑нибудь серьезного охранителя правопорядка. Празднество завершилось выключением Кашиным в час ночи караоке, устроенного под рукой золоченого Ленина, и последующим его же истошным криком: «Хорош на сегодня, пора уж дворников выпускать!», хотя произнести это же самое минутой раньше он мог в микрофон. Утомленный народ побрел по домам, вместе со всеми домой отправился и Дорожкин, в очередной раз заметив, что в его дом не пошел никто, да и светящихся окон в собственном доме он тоже не обнаружил. Впрочем, его возможные соседи могли или уже спать, или идти где‑то позади. Фим Фимыч давал за стойкой легкого храпака. Дорожкин поднялся на свой этаж, принял душ и упал в постель. А утром почувствовал зуд на большом пальце правой руки.