– Липовый, – подал голос священник. – Краснодеревщик местный резал. Редкий мастер. Молодец Борька.
– Почему днем никого нет? – спросил Дорожкин, рассматривая иконы. – Почему народ днем не ходит в церковь?
– Не хочет, – прищурился священник. – Не до того ему… пока.
– Пока? – остановился Дорожкин. – Как вам, святой отец, то, что творится в городе?
– А что там творится? – поднял брови священник.
– Разное, – пожал плечами Дорожкин. – Некоторые говорят, что ничего не происходит, некоторые, что нечисть разгулялась. Как вы относитесь к нечисти, святой отец?
– Напрямую, – ответил священник и щелкнул пальцами, заставив вспыхнуть сразу все свечи, густо торчащие в подсвечниках и песочниках. Пламя затрещало, по церкви пробежала волна тепла, лицо вздрогнувшего Дорожкина обдало жаром.
– Не пугайтесь, – вздохнул священник. – Больше ничего не умею. Все прочее трудом, молитвой и упованием. Только нечисть – плохое слово. Не судите. Судящий калеку уродом кличет, а не судящий братом своим страдающим. От какой чистоты нечисть отмеривать предлагаете? Или с дара разбираться начнем, а там и до цвета волос и цвета кожи доберемся? Конечно, дар может быть и божьим, и родительским, и сторонним, и вовсе не даром, а проклятием, но нет греха на дароносице. Грех может только внутри божьей твари зародиться. Так что не по ликам, а по делам различать надо. Но к ликам тоже присматриваться не зазорно. Особенно если речь о собственном лице идет. Конечно, не для того, чтобы гордыню тешить, а чтобы мнимое и подлинное сверять. А вот если я стану рубеж класть между чистым и нечистью, так и вовсе храм закрывать придется. А кто об отпущении молиться станет? Всякого приму: и того, кого любопытство в храм ведет, и кого страх о расплате за содеянное гонит.
– А вам не страшно? – вдруг выговорил Дорожкин.
Выговорил и снова вспомнил втягивающиеся когти Дубровской с маникюром на окровавленных кончиках.
– Не страшно, а тяжко, – шевельнул ладонями священник. – Тяжести страшиться не следует, страшиться нужно собственной слабости. Так и слабость – не преграда непроходимая. Она же не преграду городит, а возможности меру дает. Наша доля не из простых, но уж не из тяжких. Был такой католический священник – патер Дамиан[24]. Он проповедовал среди прокаженных, возвращал людей, потерявших и облик, и нутро человеческое, к сути своей. Сам стал прокаженным. Умер от проказы. До последнего мига собственной жизни службы не оставлял. Так что мне страшиться? Или мне труднее, чем ему? Может, я в способности этой своей огненной и болен, вот только болезнь эта не душевная, а телесная, да и то смерть‑то мне от нее не грозит. По крайней мере, от существа моего. Так в чем страх?
– Не могу объяснить, – признался Дорожкин. – В неизвестности. В невозможности. В необъяснимости.
– Ни к чему погружаться в то, что отринуть следует, – медленно произнес священник. – И то, что принять можно, тоже без погружения обойдется. По делам следует различать, по делам. Не размышляя, а примечая. Разум душу терзает и может затерзать до смерти, а порой и в посмертии не оставляет.
– В посмертии? – обернулся Дорожкин уже у двери, но ответа не получил. Священник вкрутил громкость и снова опустил иглу звукоснимателя на пластинку.
Allez, venez, Milord!
Vous asseoir a ma table…
У ворот стоял «вольво». Адольфыч что‑то покупал в ларьке, а здоровяк Павлик переминался с ноги на ногу у велосипеда Дорожкина.
– Евгений Константинович! – воскликнул Адольфыч. – Чего это ты к отцу Василию забрел? Совесть замучила? А ты ее коньячком. Ну несильно да нечасто, чтобы не привыкла, а время от времени. Очень помогает. Совесть‑то ведь, как давление, снижать надо, а то и вправду замучает. Ты не позволишь Павлику прокатиться на твоем велосипеде? Должен выдержать, подумаешь, каких‑то сто двадцать килограмм.
Дорожкин развел руками. Павлик хмыкнул, задрал ногу, с не слишком обнадеживающим хрустом сел в седло и выехал на Октябрьскую.
– Куда отогнать‑то? – поинтересовался Адольфыч. – К участку или к Фим Фимычу доставить?
– Сразу в мастерскую, – буркнул Дорожкин и закричал вслед Павлику: – К Урнову! Который «Урнов и сыновья»! На первое техобслуживание! После обкатки!
– Садись, – открыл правую дверь «вольво» Адольфыч. – Прокатимся. Я поведу.
Колеса шуршали ровно. Теплицы, пилорама, церквушка, фабрика, газик на постаменте – исчезли за лесопосадкой, потом за спиной остался и КПП, вокруг потянулась болотистая луговина, впереди замаячил другой лесок.
– Ну с километр отъехали, – притормозил Адольфыч и щелкнул каким‑то тумблером. – Тут низина. Туман густой. Особенно осенью. Даже зимой бывает. Поэтому только с противотуманками.
Дорожкин удивленно посмотрел вперед, где только что видел серый, чуть тронутый пятнами оттаявшей изморози асфальт, как вдруг заметил клочья и целые пласты тумана, пересекающие дорогу. Машина прошла еще несколько метров, как все потонуло в светло‑сером месиве, а еще через минуту вокруг сгустилась мгла.
– Ужасное место, – с сожалением заметил Адольфыч, снизив скорость до минимальной. – Видно метров на пять, не больше. Да что там? Меньше. Но аварий не бывает, все берегутся. Хотя если по пьяни… Но тут, сразу скажу, практически никто не ездит. Только если я или Павлик, ну может быть, фура наша пройдет и вернется, автобус… Но опять же рядом с водителем или я, или Павлик. А то и сам за рулем. Особенное место. И ведь что обидно: включаешь дальний, так еще хуже видно. Прям как в снегопад. На ближнем плохо видно, на дальнем – ни черта. Тут недалеко село, в нем ткацкая фабрика когда‑то была, ну да мы оборудование там кое‑какое скупили, у нас будем налаживать. Та фабрика скатерти ткала. Ну мальчишки местные утащат шпульку с вискозой и ночью ее поперек дороги натягивают. Вискоза‑то нитка слабая, руками легко рвется, а ночью под светом фар что твой канат. Ну и что? Жмешь на тормоз, так что колодки дымятся, а этим сорванцам что? С визгом бежать.
Дорожкин наклонился вперед. Лучи противотуманок не разрезали туман, а упирались в него. Он был готов поклясться, что перед машиной нет ни метра свободного пространства, еще немного, и туман сожрет и капот «вольво», но, судя по звуку, колеса катили все еще по дороге.
– Павлик не любит эти места, – усмехнулся Адольфыч. – Даже просил меня ему прибор ночного видения купить. А какой от него толк? Туман‑то холодный… Хотя надо подумать. Хорошо, что недолго вот так‑то. С полкилометра. Да и туман… не всегда такой густой… Проще, когда две машины идут, задняя в полуметре держится, дальше даже габариты не видно, а переднему не так страшно: если в кювет свалится, задние вытащат. Но все равно тяжко. Тут скоро слева дорожка полевая будет. На Курбатово, через брод. Теперь‑то брода нет, как речку запрудили, но раньше, ума не приложу, как они, да по такому туману… Хотя что там лукавить, такого тумана раньше не бывало. Вот как речку запрудили… Ничего, сейчас должно кончиться уже…
Адольфыч вдруг напрягся, заиграл желваками, стиснул руль так, что тот заскрипел, отщелкнул коленом тумблер и уже через минуту стирал со лба капли жаркого пота. Туман снова поплыл клочьями, слоями, и через мгновение «вольво» выбрался на свет. Вокруг снова был лесок, слева под соснами за забором стояло двухэтажное кирпичное здание, за ним тянулась полосой колючая проволока.
– Тоже «почтовый ящик», – объяснил Адольфыч, облегченно вздыхая. – В советское время эти воинские части на каждом шагу торчали. Сейчас уж позакрывали большую часть. Но здесь какое‑то воинское подразделение еще стоит. Связисты, кажется. Я бы вовсе ничего о них не знал, но мы машины тут оставляем, у кого из приезжих они есть, конечно. Мещерского машинка тоже здесь стоит. Ну во‑первых, мало ли кто из ухарей в тот же туман залетит, а потом так уж решили – Кузьминск пешеходная и велосипедная зона.
– Мы на обочине, – заметил Дорожкин и посмотрел в зеркало.
Заднее стекло машины отгораживала матовая перегородка, а боковые зеркала были затенены. Но тумана за машиной Дорожкин не разглядел.
– Конечно, на обочине, – согласился Адольфыч и остановил машину. – А ну как я бы вылетел на какого‑нибудь местного тракториста или на рейсовый автобус? Тут тридцать первый номер ходит пять раз в день. До Волоколамска где‑то километров тридцать или чуть больше.
Дорожкин открыл дверцу, вышел наружу. Промерзшая трава хрустела под ногами. Тумана за спиной не было.
– Дальше будут дачи, – хлопнул дверью Адольфыч, оперся локтями о покрытый инеем капот. – С правой стороны. Когда‑то тут такие грибные места имелись! Теперь все дачники затоптали. Замусорили лес. Видишь, как отпечатался простор в русском характере? Гадить можно где угодно, всегда свободное место найдется. А где‑нибудь западнее, чуть сильнее плюнул – уже кому‑то на голову. А у нас… – Адольфыч с досадой махнул рукой. – Если еще дальше ехать, лес кончится. Потом поле, деревенька Чащь. Мостик через речушку – Локнаш называется. Опять поле. Потом опять дачи, будь они неладны. Только слева. А когда‑то на том месте лесок был маленький. Маленький, но грибной. Коноплево назывался. А за ним уж поселок, село и поворот на Волоколамск. А там Рига, по ней недалеко и до Москвы…
– Тумана за спиной нет, – сказал Дорожкин. – Был и нет. И подъезжали мы когда, он словно ниоткуда появился.
– Да, – признался Адольфыч, скривив губы в усмешке. – Чего скрывать? Приложили мы руку к этому туману. Кто‑то отгораживается колючей проволокой, а мы вот туманом. Тоже неплохо, кстати. О нашей стороне тут дурные слухи ходят. Но мы заповедником прикрываемся. Видел? Даже охрана на КПП в егерской униформе. Местные особо и не лезут – нынешняя власть шутить не любит, когда на ее привилегии рот разевают, – народ напуган. Ну мало ли, оштрафуют или в милиции отмутузят. Но КПП все равно бдит. Может, кому и туман не помеха, и с ОМОНом познакомиться что почесаться. Но туман все‑таки дело такое, разное может случиться в тумане. Сегодня ничего прошли, а то паутиной все забивает. Так если что – вон стоянка машин, можно позвонить в администрацию, машину вышлем, а самому не советую. Ничего не выйдет. Но я сейчас не о том. Ты думай, парень. Отсюда до Москвы чуть больше часа. Ну если на перекладных, то часа три. Если что, я не обижусь. Вещи пришлю. И зарплату выплачу за два месяца вперед. Не так, как твой последний шеф. Прямо сейчас.
– А почему вопрос встал именно так? – не понял Дорожкин.
– А он всегда встает именно так, – объяснил Адольфыч. – Ну с особенностями, конечно. Обычно, если человек начинает метаться, корни волочить, вместо того чтобы врасти в почву, я сажаю его в машину и везу сюда. Но так‑то нечасто бывает. Хотя я всякого везу. Недавно, кстати, Мещерского с женой возил. Думать надо на свободе, а не за забором. Тут по‑другому думается. А тебе подумать надо, такое уж за месяц навыпадало, некоторым на всю жизнь бы хватило. Понимаешь?
– Отбор, что ли, такой? – удивился Дорожкин.
– Считай, что отбор, – пожал плечами Адольфыч. – Если уедешь, ничего страшного, а останешься – значит, сам остался, никто не неволил. Мещерские вот решили остаться, хотя Маша Мещерская сильно перепуганная была. Ничего, привыкнет.
– Что там происходит? – обернулся назад Дорожкин.
– Где? – с деланым недоумением оглянулся Адольфыч.
– В Кузьминске этом самом, – не сводил взгляда с мэра Дорожкин.
– Садись, – коротко бросил Адольфыч, дождался, когда Дорожкин займет место рядом, положил руки на руль. – Что‑то не так?
– Не так, – кивнул Дорожкин. – Вы обещали тихую мелодию, а там громыхает оркестр. Видел я, как ваши экстрасенсы по лесу прыгают. Много чего видел, не поверил почти ничему, да только объяснения толкового все одно не подобрал.
– А нужно объяснение? – спросил Адольфыч.
– Да уж хотелось бы, – нервно усмехнулся Дорожкин. – Голова так устроена, что нестыковки состыковать хочется. А если не стыкуются, значит, что‑то не так или в голове, или вокруг.
– Мне как‑то Неретин, который, как ты уже понял, бо‑о‑ольшой оригинал, – Адольфыч щелкнул себя по гортани, – сказал умную вещь. Наука должна не только отвечать на поставленные вопросы, но и честно говорить, что нет ответа, а не кричать и не стучать ногами, что нет вопроса. Отсутствие ответа еще ничего не значит. Вопрос‑то есть. Но еще вернее, что есть и ответ. – Адольфыч щелкнул пальцами. – Но он почти никому не известен. Или вовсе никому.
– Так вопрос‑то в чем? – поинтересовался Дорожкин. – Я‑то с каждым днем убеждаюсь, что мне известна только часть вопроса.
– Вопрос… – Адольфыч опустил голову, прикрыл глаза. – Тут недавно посидел у того же Мещерского в Интернете, посмотрел, что там интересного в науке творится. Нашел новость, что, оказывается, у современных людей наличествует в геноме какая‑то часть генов вытесненных или истребленных неандертальцев. Ну где‑то так. Как думаешь, стоит попробовать со временем вычленить эти кусочки, остатки исчезнувшей цивилизации, чтобы восстановить ее? Мамонтов же пытаются как‑то так же воскресить?
– Зачем? – не понял Дорожкин. – Я не про мамонтов. Зачем нам еще неандертальцы? Мало, что ли, собственных проблем у человечества?
– Точно так! – поднял палец Адольфыч. – Своих проблем достаточно. А если бы неандертальцы продолжали существовать? Ну обитали где‑нибудь в укромных местах планеты? Есть же леса или джунгли, где на сотни километров нет ни одного человека?
– Некоторые считают, что они и обитают, – заметил Дорожкин. – Только доказательств тому нет. Пока нет. Но, боюсь, открытие неандертальца означало бы его гибель. Замучили бы.
– Вот, – обрадовался Адольфыч. – Ты сам все сказал. Не дали бы существовать привычной жизнью. И не дают. Хорошо хоть не убивают. Почти не убивают. А раньше так просто‑напросто казнили. С мучениями и истязаниями. Суставы выворачивали. Кости дробили. А потом на кострах сжигали.
– Неандертальцев? – удивился Дорожкин.
– Ведьм, колдунов, волхвов, – перечислил Адольфыч. – Каждого, кто отличался от обычного человека хоть чем‑то. С тайным народом лучше обходились, он людей всегда сторонился, но с каждым столетием и сторониться было все труднее и труднее. Некуда постепенно стало сторониться. Отсюда и вырождение.
– Тайный народ… – сморщил лоб Дорожкин. – Это…
– Числа ему нет, – ответил Адольфыч. – Кто это, описать не могу. Больно уж разное иногда попадается. Но если выражаться проще, то тайный народ – это те существа, которые или еще не приблизились к человеку, или уже ушли от него. Да хотя бы вот в институте. Видел, кто там у них полы моет? Не буду даже называть кто, а то совсем уж за дурака сочтешь.
– И что же получается… – нахмурился Дорожкин.
– Там, – Адольфыч мотнул головой за спину, – не только какие‑то изменения и какие‑то способности. Там заповедник. Тех, кого хотели истребить, да не успели. Тех, кто хоронился в укромных уголках земли. Видишь как, возьми того же Дира. Обаяшка, отличный парень. Сидел себе под Пермью лет двести, никому не мешал, а тут пошло. Лес стали пилить, под корень выводить. Куда ему было деваться? На Северный Урал пехать? Там солнышко просто так не накопишь. Вот он познакомился с каким‑то туристом, пожил у него пару месяцев, затосковал в камне, посидел в Интернете, да недолго думая ляпнул в каком‑то блоге, что, мол, имеется леший без леса, ищет лес, порядок гарантирует. Ну а мы‑то тоже мониторим это дело понемногу. Отыскали мужика, притащили сюда. Счастлив. И пользы от него вагон. Ну остальных по‑разному отыскиваем. Как тебя нашли, ты и сам знаешь.
– Что же, – не понял Дорожкин, – и я, что ли, из этих?
– Из этих, – кивнул Адольфыч. – Ну я не скажу из каких, скорее всего, просто есть в тебе какой‑то дар, ты ж человек, тут уж без сомнений, но из этих. И ты нужен городку. Единственному на Земле. Жителей у нас пока не так уж много, зато детишек много. Учим их. Ремеслу, врачеванию. Большая часть не очень и понимает, что они не такие, как обычные люди. А некоторые, большинство, обычные люди и есть. Со способностями, но так‑то – обычные. А тайный народ мы особо стараемся не светить и в городке. Да и мало их сохранилось. Совсем мало. А детишки что, выучатся, даже если и разъедутся по стране, будут уж знать, как себя вести, чтобы лишнего внимания не обращать на свою персону, да и вернуться им всегда будет куда. А ведь придется возвращаться, Евгений Константинович. Люди жестоки. А здесь – убежище, можно сказать. А убежище нужно охранять, инспектор Дорожкин. Порядок в нем поддерживать. Горожан оберегать как самых обычных людей. Понимаешь?
– И убивать их? – спросил Дорожкин.
– А там, – посмотрел вперед Адольфыч, – там не убивают? Там не убивают, если кто‑то начинает убивать всех вокруг? Там‑то как раз чаще убивают, и часто убивают невиновных. А у нас все по чести. И законы российские действуют, и правила. Чего скрывать, и понятия. С некоторыми особенностями, конечно. Есть и суд, и суд присяжных, и налоговая, все, как на Большой земле. Только все по‑честному. Подожди, через годик еще и выборы мэра будут, еще и побороться придется за место.
– И давно уже боретесь? – спросил Дорожкин.
– Давно, – серьезно кивнул Адольфыч. – И еще поборюсь, сколько отпущено мне будет, столько и поборюсь.
– А промзона? – попытался собрать в единое наболевшие вопросы Дорожкин.
– Промзона есть, – согласился Адольфыч. – Что там делается, я тебе не скажу. Хотя вот, кроме всего прочего, водичку кузьминскую там разливают. Хорошая водичка, кстати. С городка мало кто там работает, но работают. Этот завод еще один наш поплавочек. Если бы не он, с властями труднее было бы общаться.
– А деньги? – продолжал задавать вопросы Дорожкин. – Тут все дешево, зарплаты большие, жилье роскошное. Содержание городка в год обходится в сумму со многими нулями. Откуда деньги? Что‑то я не заметил тут нефтяных вышек или золотых приисков.
– Ну, – Адольфыч рассмеялся, – спасибо року, что он уберег нас от нефтяных вышек. Нынешних правителей тогда бы никакой заповедник, никакой туман бы не задержал. И золота тут нет. Но кое‑что есть. Нет, я не о пилораме, граница Завидовского заповедника рядом, так что много не напилишь. Ты в больнице ведь был? Ничего не удивило?
– Удивило, – согласился Дорожкин. – Больница огромная, но пустая. Никто не болеет?
– Почему же? – удивился Адольфыч. – Вот ты же заболел? Ну обстоятельства‑то мне известны. Герой, даже дважды герой, еще и умелец вести допросы. И где твои болячки? Ну ладно, с тобой случай особый, но и будь ты обычным человеком, через полторы‑две недели прыгал бы как новенький. Ты еще в главных корпусах не бывал, не знаешь, какое там оборудование! Так дело не только в оборудовании. Ты бы видел, какие лекарства мы выпускаем в седьмом корпусе. Не панацея, но очень действенные снадобья имеются. Фармацевты берут, отбоя нет.
– Вам бы еще загоруйковку в темное стекло закатывать, – посоветовал Дорожкин.
– Не, – махнул рукой Адольфыч. – Это товар штучный, да и Фим Фимыч не бизнесмен. У него все по дружбе да по интересу. Но больнице иногда помогает. Есть там больные. На закрытой территории, которая за поликлиникой. И много. Особые больные. Богатые, которые готовы заплатить большие деньги за свое исцеление. И не только за свое, но за исцеление дорогих им людей, некоторые даже содержат специальные фонды, с которыми у нас неплохое сотрудничество. К взаимной выгоде. А ты думал, что я печатаю эти деньги? Или, думаешь, нынешние правители что‑то отваливают от щедрот? Отваливают, когда кондрашка за печенку схватывает. Лечение у нас, кстати, не дороже, чем в зарубежных клиниках, а результат не в пример лучше. Иногда на грани чуда.
– А иногда за гранью, – продолжил Дорожкин.
– За очень большие деньги, – отчеканил Адольфыч. – За деньги, которые помогают выживать тем, кого почти не осталось.
– Да, – погладил Дорожкин панель приборов. – Уже то, что администрация обходится такой машиной, внушает уважение. Вы просто бессребреники в мэрии.
– Хорошая машина, – кивнул Адольфыч, – привык я к ней. Знаешь, «девятьсот шестидесятая» мне дороже любых новомодных. Универсал, двести четыре лошадки. Да не нынешние лошадки, а те самые, из девяностого года. С запчастями бывают проблемы, но все решаемо. Но в гараже есть и кое‑что пороскошнее. Для особых случаев. Так что не наделяй нас нимбами. Хватит с нашего городка и одной Лизки Улановой. От нимбов, говорят, слабоумие случается. – Адольфыч рассмеялся и погрозил Дорожкину пальцем. – Может, это побочный эффект мозгового полураспада? Дорогая машина у нас есть, но не для собственного форса. Это зачастую некоторым из наших партнеров важнее оказывается мишура, чем суть. На первой стадии знакомства. Но – клиент платит, значит, он прав. Что скажешь, Евгений Константинович? Я обещал, что будет интересно.
– Интересно, – согласился Дорожкин. – Но отдышаться все‑таки хотелось бы. Могу я попросить денька три за свой счет?
– Нет вопросов, – развел руками Адольфыч. – Считай, что у тебя еще не закрыт бюллетень. Ты же не виноват, что быстро выздоровел? Ну что, через три дня будем ждать. Работы много. Вот телефон. – Адольфыч протянул Дорожкину визитку. – Позвонишь, пришлю Павлика за тобой. Или сюда, или на вокзал. А знаешь, пожалуй, я подброшу тебя до Волоколамска, тем более что дела там есть… Тут ехать‑то – полчаса. Если не гнать. Ну что? Привезешь мне из деревни квашеной капусты? Я страсть как деревенскую капусту люблю…
Часть вторая
Ad valorem [25]
Глава 1
Не с листа
Она сидела в коридоре с утра, маленькая, издерганная, ни красивая ни страшная, – как маятник. Качнешь в одну сторону, подаришь толику счастья – расцветет, умоется, спрячет морщинки, подправит реснички, и где там ее сорок – сорок пять, опять чуть за тридцать, опять цветет и наливается соком. Качнешь в другую – и вот она, беда, не в старости, не в немощи, а в себе самой, а где беда, там и старость, и немощь. Сейчас ее маятник был в руках Дорожкина. Или тень от маятника.
Дорожкин посмотрел в окно. Ноябрь только‑только сковал землю заморозком, погнал по тротуарам Кузьминска первую поземку, еще и снегопада не было, земля голая, а то ли изморозь, то ли отголоски чужих снегопадов уже неслись между голых лип, путались в серой траве, укладывались белыми строчками вдоль бордюров. Нина Сергеевна Козлова пришла просить за дочь. И вот теперь она сидела в коридоре, а Дорожкин у себя в кабинете. Перебирал фотографии девчонки‑девушки, листал ее тетрадки, какие‑то детские рисунки. Окончила кузьминскую школу, училась в волоколамском техникуме на бухгалтера, работала на заводе «Термометр» в Клину. Вышла замуж, но с мужем что‑то не срослось, развелась, в двадцать два года вернулась к матери. Ребенка не родила. «Ребенка не родила», – со слезами бормотала ее мать, а Дорожкин слушал и все никак не мог понять, радуется ли мать, что ее дочь не родила ребенка, и, значит, не удружила ей заботой, или горюет, что даже кровинки от пропавшей дочери не осталось?
«Алена Козлова», – написал Дорожкин на конверте и ссыпал туда все фотографии и бумаги. Мать – вот она, в коридоре. Отец девчонки никому не известен, разве только самой матери, фамилия у девчонки от матери, а у нее от собственного отца – деда пропавшей. И отчество у девчонки дедово, которого и в живых уж давно нет. Приехала девчонка к матери оплакать свое неудачное замужество, устроилась в прачечную приемщицей, собиралась перейти в администрацию, да только в конце апреля рано утром вышла из дома, но до работы не дошла. Там, по крайней мере, ее не видели. И с тех пор никто ее не видел, никто о ней не слышал. Приходил к Нине Сергеевне другой, показывал белую папку, лист, на котором было написано имя – Алена Козлова. Дал знать, что будет искать. Но не нашел.
– Кто другой? – спрашивал Дорожкин.
– Другой, – набухали слезами глаза Нины Сергеевны. – Не вы.
– Лысый? – хмурился Дорожкин.
– Не лысый. И не этот, – в ужасе шептала она, провожая взглядом проходившего по коридору Марка Содомского. – Другой какой‑то. Я его больше и не видела никогда.
Разговор был с утра, а теперь она – в коридоре, Дорожкин – у себя в кабинете, конверт на столе.
– Кто она? – спросил Дорожкин Ромашкина, скрипнув дверью его кабинета.
– В смысле? – зевнул, растянувшись на диване, коллега.
– Вот эта, Козлова Нина Сергеевна, которая в коридоре, кто она? – настаивал Дорожкин. – Ты же мимо проходил.
– Кто‑кто? – пробурчал Ромашкин. – Баба. Я чего тебе, рентген? Может, ведьма, может, травница, может, еще кто. А может, и вообще никто, из местных. Но даже если и ведьма, она и сама о том может не знать. Это краснодеревщик на глаз электорат сверлит, да все одно никому ничего не говорит.
– А если мать ведьма, то кто будет дочь? – продолжал приставать к Ромашкину Дорожкин.
– А кто ее знает? – вытаращил глаза тот. – От отца зависит. От обстоятельств. От генов, наверное. Еще от чего. У них, думаешь, это в голове? Им бы лишь бы замуж выйти, да чтобы муж был без вывертов. А знаешь, какая самая страшная баба? Та, которая по всему никакая не ведьма, но дома ведьма и есть!
– Кто‑нибудь занимался? – нахмурился Дорожкин.
– Тебе зачем? – вовсе вскинул брови Ромашкин. – Ты, что ли, хочешь взяться?
– А ты считаешь, что могу не браться? – вздохнул Дорожкин.
– У тебя в папке ее имя появлялось? – не мог понять Ромашкин.
– Ее – не появлялось, – соглашался Дорожкин.
– Значит, – резюмировал Ромашкин, – не твоя забота. Не дергайся. Отправляй ее к Кашину. Пусть заводит розыскное дело и прячет в шкаф. Бумага в хороших условиях столетиями храниться может. Слушай, ты и так, как белка в колесе. Тебе мало, что ли?
За последний месяц дел на Дорожкина навалилось невпроворот, тот же Ромашкин присвистывал, когда Дорожкин получал в день по три‑четыре рукописных вызова на происшествия и преступления. Другой вопрос, что особо серьезного почти ничего не случалось, самым трудным было разобрать спор двух товарок на улице Остапа Бульбы. У какой‑то из двух бывших подруг перестала доиться коза, та обвинила в колдовстве соседку, соседка тоже что‑то припомнила, женщины сначала вцепились друг дружке в волосы, а потом разбежались на десять шагов и начали шарашить друг друга наговорами. Чуть полдеревни не спалили. К счастью, Дорожкин успел прикатить на своем «Прогрессе», подхватил у какой‑то молодки из числа сотни зевак два ведра с колодезной водой и вылил сначала на одну, потом на другую. Ну еще минут пять постоял, пока тетки колдовской пыл не потратили, пытаясь обратить всю свою ненависть на появившегося разнимателя. На том и помирились, тетки побежали греться да заливаться самогоном в баньку, а Дорожкину что? Позвонил из автомата на деревенском перекрестке на почту да попросил Мещерского сбегать в «Торговые ряды», прикупить ему новые штаны, поскольку старые с одной стороны гниль наведенная попортила, с другой гарь разъела. Так и сидел в телефонной будке, пока Мещерский не привез покупку на кашинском уазике. Кашин потом неделю над Дорожкиным потешался, а Маргарита только и заметила:
– Запись в папке исчезла? Исчезла. У коллег появилась? Нет. Значит, доделывать не придется, все правильно закруглил.
По поводу Козловой она сказала коротко:
– Вся наша жизнь – как папка. Откроешь – будешь работать. Не откроешь – слова тебе никто не скажет. А тетка эта? Что тебе тетка? Поплачет и перестанет. Ты думаешь, она полгода рыдала? Да ничего подобного. Работает, летом ЕГЭ по химии принимала в школе, некогда плакать было. Решай сам. Зуда в пальцах нет?
– Здесь зуд, – приложил ладонь к сердцу Дорожкин.
– Почеши, – отрезала Маргарита и застучала каблучками к выходу.
Дорожкин со вздохом проводил начальницу взглядом, подумал, что так и не поинтересовался, как идет расследование происшествия с Дубровской, и двинулся к начальнику рангом повыше.
– Марк Эммануилович? – постучался он в обитую медными пластинами дверь.
– Что тебе, Дорожкин? – с раздражением щелкнул пальцами Содомский. Каждый раз щелкал – в спину щелкал, говорил – щелкал, катил на уазике по Октябрьской, обгонял едущего на велосипеде Дорожкина – и то щелкал в окно. Словно никак не мог поверить, что не действуют его щелчки на инспектора Дорожкина.
– Поговорить, – сделал озабоченное лицо Дорожкин. – Кто был мой предшественник?
– Дальше, – мрачно посмотрел на Дорожкина Содомский, что означало посягательство на информацию, недоступную для разглашения.
– У него была личная папка, – вздохнул Дорожкин. – В апреле месяце там появилось имя – «Алена Козлова», имя девушки, которая тогда же, в апреле, исчезла. Девушка до сих пор не найдена.
– И?.. – выцарапал из портсигара дорогую сигарету Содомский.
Кабинет Марка Содомского напоминал антикварную лавку. Стол был инкрустирован перламутром, на стенах висели тяжелые бордовые плюшевые шторы с золотыми кистями, мебель была обита в тон шторам сафьяном и приличествовала бы скорее одному из залов Лувра. Стилистика была выдержана безукоризненно вплоть до рисунка на паркете, который назывался «Версаль». Только Содомский вываливался из выбранной им стилистики. Он более всего напоминал сошедшего с пиратской шхуны головореза, сохранившего в неприкосновенности оба глаза и обе ноги благодаря необъяснимому капризу судьбы.