Оказывается, при спешной отправке боевых припасов в Порт-Артур, которому угрожала опасность быть отрезанным от севера, некоторые партии снарядов посылались либо вовсе не калиброванные, либо калиброванные только частью (некоторый процент от общего их числа).
Конечно, отправители могли ссылаться на 527-ю ст. Морского устава, по которой артиллерийский офицер, "в случае несогласия предметов с утвержденными образцами, приостанавливает прием и докладывает командиру"; конечно, артиллерийский офицер мог указать на физическую невозможность, на отсутствие всяких средств, а главное -- времени, для тщательной поверки боевых запасов, принимаемых из портовых складов на пополнение израсходованных; конечно, заведывавший артурскими складами совершенно справедливо мог указать, что ведь он снаряды принимал не с завода, а от центральных управлений, что у него тоже не было ни времени, ни средств для их калибровки... Словом, как всегда, виновными оказывались все, т. е. никто, а факт оставался фактом.
Наш артиллерийский офицер был крайне озабочен этим открытием. Снаряды принимались нами по мере их расхода и помещались в погребах на свободные места. Разобрать теперь, какие именно остались от приёмок до войны, какие приняты вновь, -- оказывалось невозможным. Проверить все содержимое погребов, в условиях военного времени, нельзя было сразу, а лишь постепенно, выгружая снаряды малыми партиями... Требовалось время, а разве мы знали, сколько времени в нашем распоряжении? -- Это зависело от намерений неприятеля...
Не знаю, вследствие ли небрежной калибровки или просто вследствие дурного качества металла оказалось еще, что наши чугунные снаряды (самые дешевые, а потому весьма многочисленные в боевом комплекте) часто раскалываются при самом вылете из дула орудия... Когда при стрельбе по японским миноносцам огонь с "Гиляка" приходилось направлять близко мимо нашего места (дежурного крейсера), то по утрам мы не раз находили на палубе осколки его чугунных снарядов.
Помимо опасности для соседей, такой снаряд, расколовшись в самом дуле, мог вывести орудие из строя, а потому последовало распоряжение: "При стрельбе чугунными снарядами употреблять практические (т. е. половинные) заряды".
Печальное решение в смысле использования всей силы своей артиллерии, но -- увы! -- неизбежное...
20 июля объявлено было, что всем добровольцам и вольнонаемным служащим разрешается нарушить контракты и, по способности, уезжать из крепости морем, в Чифу, на китайских джонках...
Плохая примета!..
Японцы не проявляли активных действий, видимо, усиленно занятые постройкой осадных батарей. Суда эскадры, стоя в бассейнах, вели редкую перекидную стрельбу, пытаясь помешать их работам, способствуя сухопутной обороне крепости...
Какая ирония! -- Флот на сухопутном фронте...
22 июля мы сменились с дежурства на рейде и стали на сторожевой пост в проходе.
X
Крутой поворот в настроении личного состава. -- Начало конца крепости. -- Еще загадочный случай. -- Наши последние дни в Порт-Артуре. -- Выход эскадры 28 июля. -- Бой при Шантунге
Странное дело, как в последующие дни резко изменилось настроение личного состава эскадры. Я часто наблюдал такого рода явления за время минувшей войны и прямо отказываюсь найти им какое-либо объяснение. Почему в известный момент массы относятся с недоверием к открыто высказанным намерениям тех, кому они обязаны верить и кто, de facto, еще ни разу не заслужил и тени упрека в каком-либо обмане? Почему в другой момент те же массы вдруг преисполняются глубокой верой в искренность намерений своих руководителей, притом намерений, даже не высказанных, а только подозреваемых?.. -- Психологическая загадка, которую предстоит разрешить в будущем ученым исследователям. Или... спиритам? -- Кто знает?..
Не было героических приказов о наступлении, с призывом на помощь сил небесных; по городу не распространялось сенсационных слухов; писаря, посланные в штаб, не рассказывали по возвращении новостей, добытых от "верного человека"... -- А в воздухе что-то было!
В кают-компании я опять чувствовал себя старшим товарищем, от которого не только не сторонятся, но от которого рады выслушать добрый совет или указание, а "наверху", то есть в служебной обстановке, всякое распоряжение готовы исполнить не только по внешности, но и по существу, с полной охотой, с полным доверием...
Каким образом совершился такой крутой поворот в наших взаимных отношениях? Почему присвоенное мне звание "начальства", только что стеной отгораживавшее меня от сослуживцев, вдруг перестало быть помехой самому тесному общению? Как, отчего рухнула эта глухая стена?..
Правда... на некоторые броненосцы ставилась обратно часть 6-дюймовок, снятых с них на линию сухопутной обороны... Но ведь нам всегда твердили, что пушки снимаются только на время исправления повреждений, что поставить их на место -- пустое дело... Нет! повторяю -- что-то было в воздухе!
Последующие события показали, что догадки мои были вполне справедливы.
Именно около этого времени адмирал Витгефт получил приказание -- "идти с эскадрою во Владивосток". Приказание категорическое, отданное именем Государя Императора, не допускавшее никаких позднейших толкований из-за неясности выражений. Приказание столь непохожее на обычные распоряжения, исходившие от наместника, в которых всегда имелась спасительная лазейка для их авторов на случай неудачи задуманного предприятия.
Поклонники талантов адмирала Алексеева, защитники его деятельности перед войной и во время нее, упорно твердят, что и до того он многократно "категорически" требовал от адмирала Витгефта "решительных" действий.
Представляю дело на суд читателей.
Самое "решительное" и "категорическое" предписание наместника (с этим согласны и его апологеты) было доставлено в Порт-Артур 20 июня миноносцем "Лейтенант Бураков". Оно заканчивается такими словами:
"Иметь в виду, что эскадре можно оставаться в Порт-Артуре лишь до того времени, пока она в нем в безопасности. В противном случае -- заблаговременно выйти в море и, не вступая в бой, если окажется это возможным, проложить себе путь во Владивосток" ("Русская Старина" за апрель и май 1907 г. "Порт-Артурская эскадра накануне гибели". -- Беломора.).
Разве такую "директиву" можно назвать категорическим требованием решительных действий? Да тут, на случай поражения, что ни слово, то путь отступления для приказывающего и ловушка для исполнителя! Особенно талантливо помещена фраза -- "если окажется это возможным". -- К чему отнести ее? -- к возможности избежать боя или к возможности пройти во Владивосток?
25 июля, можно сказать, отметило собою начало конца Порт-Артура. Это был день первой бомбардировки с суши. Стрелять начали в 11 ч. 35 мин. утра. Как тотчас же выяснилось -- по осмотру неразорвавшихся снарядов, -- работала батарея из 120-мм пушек. Очевидно, японцы воспользовались опытом Англо-бурской войны и, в ожидании прибытия настоящей осадной артиллерии, пустили в дело морские орудия этого калибра, поставив их на полевые лафеты. (Любопытный вопрос: были ли сделаны эти лафеты наскоро или они были заготовлены еще до войны?) Стреляли не равномерно, а с перерывами, группами в 7--8 выстрелов. Первая серия легла вся на главной улице Старого города, близ портового лазарета; вторая -- несколько западнее, на каботажной набережной, поражая находившиеся здесь склады угля; третья на портовой площадке у адмиральской пристани, чуть восточнее которой стоял "Цесаревич". К нему-то, видимо, и подбирались! По счастью, удачным оказалось только одно попадание: снаряд разрушил на "Цесаревиче" рубку беспроволочного телеграфа, в которой был убит минер-телеграфист, а осколками легко ранило в ногу командующего эскадрой, контр-адмирала Витгефта. Около часу дня огонь был перенесен в проход и велся, как и раньше, сериями в 7--8 выстрелов, и как бы уступами от S k N.
Не скрою, что, наблюдая с мостика за снарядами, разрывы которых образовывали ломаную линию, в общем направлявшуюся к месту стоянки крейсера, -- на сердце было жутко... Но именно жутко, а не страшно. Для людей обстрелявшихся, твердо знавших, что "не всякая мина -- в бок, не всякий осколок -- в лоб", это была своего рода азартная игра, где ставкой являлась жизнь.
Быть убитым при бомбардировке -- шанс еще меньший, чем взять на номер в рулетке, но как в игре у новичка дух захватывает при мысли, что он может одним ударом выиграть чуть ли не состояние, так на войне, в первом бою всякий готов считать себя заранее намеченной жертвой первого выстрела. Потом это проходит. Игра делается игрой.
В этой игре с одинаковым азартом принимали участие и офицеры, и нижние чины, упорно, несмотря на запрещение, выползавшие наверх "посмотреть".
Хорошо стреляют! и главное -- в системе! -- докторальным тоном заявлял старший артиллерист, протирая стекла бинокля.
Ого! эта серия, кажется, через нас! Смотрите! Смотрите! Перелет и порядочно вправо. То же, но ближе. Третий -- почти у правой крамболы...
Черт возьми! Ну-ка!.. Следующий?..
Несколько секунд глубокого молчания (словно когда кружится и постукивает шарик по ребрам колеса рулетки)... Снаряд падает и рвется о воду, близ левой раковины, осыпая борт и палубу осколками.
-- Недохватило! -- Чуть-чуть не считается! -- На этот раз пронесло! -- раздаются кругом восклицания, в которых звучит беспечность, почти самодовольство, даже дерзкая насмешка над неудачей врага, над самой судьбой, которая промахнулась, и... чувствуется такое облегчение... словно человек, неожиданно окунувшийся в воду с головой, вдруг вынырнул и вздохнул всей грудью.
Следующие снаряды той же серии дают систематически увеличивающиеся недолеты, отходящие влево.
Ко мне подходит командир и недовольным тоном замечает, что с "Цесаревича" дважды сигналили -- "лишним не быть наверху", а у нас на палубе "целый базар"... Он и сам хорошо сознает силу того побуждения, которое гонит людей наверх: им, уже изрядно обстрелянным, легче вести игру в открытую -- видеть и слышать, -- чем сидеть без всякого дела внизу и ждать, когда "она" свалится на голову.
-- Вы бы для них что-нибудь придумали... -- говорит он примирительно, -- занятие какое-нибудь, что ли?..
Мне в голову приходит счастливая идея, и вот -- в шпилевом отделении, по условиям данного момента наиболее прикрытом, -- устраивается литературное утро. Мичман Щ., талантливый чтец, своим искусством доставивший команде в тоскливые дни осады немало светлых минут, садится читать "Сорочинскую ярмарку".
Известие распространяется по крейсеру; верхняя палуба быстро пустеет, и скоро через фор-люк начинают доноситься взрывы дружного смеха, так странно звучащие среди резкого, металлического лязга рвущихся снарядов неприятеля и глухого гула ответных выстрелов с нашей стороны...
Я спускался туда раза два-три, и по чести скажу -- у них было превесело!..
Наблюдая за бомбардировкой, нельзя было не отметить явления для нас весьма благоприятного: стреляли хорошо, но трубки снарядов были неважные. Я тщательно проследил, записывая в книжке, десять серий, снаряды которых ложились на берегу, т. е. при падении ударялись о грунт, и, несмотря на это, из общего числа 76 -- не разорвалось 32 (Впоследствии, во время самой войны, японцы устранили этот недостаток, и их снаряды рвались великолепно. (См. "Бой при Цусиме".)).
Стрельба продолжалась весь день. На нее отвечали и с сухопутного фронта и с броненосцев, но проклятая батарейка была так хорошо замаскирована, что сбить ее никак не удавалось.
В 7 ч. вечера пошел дождь, скоро превратившийся в ливень, который с небольшими перерывами продолжался до 11 ч. вечера.
Перед закатом солнца японцы сосредоточили свой огонь на нашем правом центре, а затем, вероятно думая воспользоваться ненастьем, повели на него энергичную атаку. Звуки орудийных выстрелов слились в беспрерывный гул. С фортов светили прожекторами, пускали светящиеся ракеты.
В тот же вечер (мы стояли в проходе на сторожевом посту) пришлось наблюдать любопытное зрелище, так и оставшееся неразъясненным.
Около 11 ч. 25 мин. в море, на SO, милях в 8--10, показался огонек, чрезвычайно быстро превратившийся в огромное пламя, окутанное облаками дыма. Очевидно, горело какое-то судно. В то время как мы, тщательно осматривая горизонт, пытались разгадать, что случилось, -- значительно правее пожара, почти на S, блеснул яркий свет, а через несколько секунд донесся глухой удар, точно при взрыве... Это было мгновенное видение, однако же наблюдавшееся десятками людей. После того, как ни вглядывались в этом направлении, как ни прислушивались, -- мрак и тишина... Зато на SO пожар все усиливался. Неизвестный корабль горел так ярко, что даже тучи над ним окрасились в багровый цвет. Сам ли он продолжал двигаться, или его постепенно подносило приливным течением -- но расстояние явственно уменьшалось.
В исходе 12-го часа видели новый взрыв, на этот раз близ него.
Около 12 ч. 30 мин. ночи, пользуясь его ярко освещенной фок-мачтой, дальномером Барра и Струда, определили расстояние -- 50 кабельтовых. В трубу можно было хорошо видеть докрасна раскаленный борт с рядом ослепительно ярких точек -- очевидно, иллюминаторы, через которые вырывалось пламя, бушевавшее внутри. Горящий корабль не шел прямо, а дергался вправо и влево, поворачиваясь к нам то лагом, то носом, то кормой. Моряку было понятно, что это незримые во тьме спутники и товарищи пытаются взять его на буксир... В начале 2-го часа ночи эти попытки, по-видимому, увенчались успехом: он медленно пошел влево, т. е. к северу, и в 1 ч. 45 мин. скрылся в направлении к Талиенвану. Батареи и сторожевые суда безмолвствовали...
На мостике "Дианы" шел оживленный обмен догадок и предположений: какой драмы мы были невольными свидетелями?.. За последние дни китайцы упорно доносили о новой, подготовляемой японцами, отчаянной попытке запереть эскадру в Порт-Артуре. Говорили, что теперь брандеры-заградители придут не поодиночке, а группами по четыре, снайтовившись борт о борт цепными канатами. Не они ли это наткнулись на минные банки, которые в предыдущие ночи усердно набрасывались нашими миноносцами?.. Но пожар? Несчастье, неосторожность... Во всяком случае, ясно было, что в эту ночь японцам "не повезло".
Ночью батареи сухопутного фронта изредка постреливали, а 26 июля с 7 час. 45 мин. утра возобновилась бомбардировка города и порта с суши. Канонерки и миноносцы были высланы на внешний рейд, где усиленно работал тралящий караван.
В 9 ч. утра удачный снаряд неприятеля зажег сарай, в котором находились так называемые "расходные" цистерны с машинным маслом (в юго-западном углу Восточного бассейна). Хорошо, что не угодило в самый склад смазочных материалов, бывший рядом. Яркое пламя, увенчанное гигантским облаком густого черного дыма, служило японцам прекрасной точкой прицеливания, и на него они направили всю силу своего огня. Только в этот день им не было удачи. Точно зная направление, они немного ошиблись расстоянием и в течение нескольких часов упорно сыпали снаряды на северный, совершенно пустой и безлюдный склон Золотой горы.
Портовые и судовые команды, работавшие на пожаре, не понесли никакого урона.
Главный склад удалось отстоять, а огненную реку горящего масла из расходных цистерн отвести тут же прокопанной канавой в ложбину, где оно частью сгорело, частью было потушено, т. е. засыпано землей.
К полдню прекратился пожар, а к 1 ч. дня внезапно прекратилась и бомбардировка.
"Пересвету" сигналом было объявлено "особенное удовольствие адмирала". Как сообщали, именно ему посчастливилось наконец "нащупать" и заставить замолчать "проклятую батарейку".
После полдня и особенно к вечеру жаркий бой разыгрался в правом центре. Слабый ветерок, чуть тянувший от N, доносил временами сквозь гул канонады рокот пулеметов и треск ружейной стрельбы. С 10 до 10 ч. 30 мин. вечера наступил как бы период затишья, а затем борьба возобновилась и продолжалась до полуночи с особенной силой. По отрывочным известиям с берега -- это дрались за обладание Дагушаном, который несколько раз переходил из рук в руки. В результате на время он оказался ничьим. Мы его очистили, а японцы не могли на нем утвердиться, так как всю ночь мортирная батарея Золотой горы -- регулярно каждые полчаса -- бросала на его вершину свою 11-дюймовую бомбу. При таких условиях не только что-нибудь строить, но и существовать там было совершенно невозможно.
27 июля с 8 ч. утра "проклятая батарейка", видимо, оправившись и переменив место, опять начала бомбардировку. Огонь ее был по преимуществу направлен на броненосцы, стоявшие в Западном бассейне. Некоторым попало, хотя несерьезно. Опять не повезло "Ретвизану". У его борта стояла баржа с двумя 6-дюймовками, возвращенными с батарей сухопутного фронта. Снаряд угодил прямо в баржу и утопил ее вместе с орудиями. Сам броненосец получил подводную пробоину, по счастью, не опасную, но все же доставившую ему лишний груз в 400 тонн воды, груз, ввиду предстоящего выхода в море и решительного боя, весьма неприятный. Были попадания в башни и казематы. Трое убитых и несколько раненых, в том числе командир (легко). Бомбардировка и ответная стрельба продолжались весь день.
Поздно вечером завязалось горячее дело на правом фланге, но ненадолго. Суда эскадры спешно грузились углем и пополняли запасы. Уже двое суток, как японцы не появлялись со стороны моря и не приходили забрасывать внешний рейд минами.
Ночь на 28 июля была тихая, жаркая (21RR), но не душная благодаря слабому ветерку, тянувшему с севера. Закончив необходимые приготовления к выходу в море, все крепко спали, набираясь сил на завтрашний день.
С какими чувствами встретили на эскадре зарю 28 июля, -- не знаю и не берусь догадываться, так как за последние дни суда почти не имели сообщения между собою. Что касается настроения, господствовавшего собственно на "Диане", -- затрудняюсь точно его формулировать. Не было ни задора, который характеризовал собою кратковременный "макаровский" период, ни жажды мести, охватившей всех в первый момент после гибели "Петропавловска", ни азарта, вызванного опьянением негаданной удачей 2 мая, ни радостной решимости, с которой 10 июня был встречен сигнал о выходе в море, -- все это уж было однажды пережито и, хотя оставило в душе каждого глубокий след, -- повториться не могло... Эти хорошо обстрелянные люди, десятки раз видевшие смерть лицом к лицу, готовились к бою, как к тяжелой, ответственной работе.
"Итак, решено: завтра утром идем в море. Смертный бой. Благослови, Господи! -- О себе, кажется, мало думают. Надо послужить".
Эти строки я занес в свой дневник, уже ложась спать, накануне выхода.
Был еще оттенок в настроении личного состава, о котором умолчать не могу, это -- чувство удовлетворения, сознания конца глухого разлада, существовавшего между "начальством", с его намерениями, и массами, с их желаниями и надеждами.
За последние три дня бомбардировки с суши не раз приходилось слышать почти злорадные замечания:
Небось теперь поймут, что артурские бассейны -- могила эскадры!
Могила еще ничего! -- подавали реплику наиболее озлобленные. -- А вот если кратковременная смерть и затем радостное воскресение под японским флагом! -- Вот это уж хуже!..
Известие о предстоящем выходе в море вызвало не энтузиазм, а... вздох облегчения. Необходимость этого выхода была до такой степени очевидна, массы были так проникнуты этим сознанием, что упорство "начальства" порождало среди наиболее горячих голов самые ужасные подозрения... Иногда казалось, подобно тому, как рассказывали про первые моменты после внезапной атаки 26 января, что вот-вот по эскадре пронесется зловещий крик -- "Измена! Начальство нас продало!.." А что было бы дальше?..
Чуть забрезжил свет, начался выход эскадры. "Диана", стоявшая на сторожевом посту, пропустив всех мимо себя, тронулась последней в 8 ч. 30 мин. утра.
"Совсем тихо -- и погода, и на позициях", -- записано в моем дневнике.
На востоке, в утренней дымке, смутно виднелись "Сикисима", "Кассуга", "Ниссин" и отряд старых крейсеров ("Мацусима", "Ицукусима" и "Хасидате"), который начал поспешно отходить к NO.
В 8 ч. 50 мин. утра с "Цесаревича" сигнал -- "Приготовиться к бою", -- а в 9 ч. новый -- "ФЛОТ ИЗВЕЩАЕТСЯ, ЧТО ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР ПРИКАЗАЛ ИДТИ ВО ВЛАДИВОСТОК".
Этот сигнал был встречен у нас с нескрываемым одобрением.
-- Давно бы так! -- Молодчина Витгефт! -- Нет отступления!..
Чтобы, по мере возможности, ввести неприятеля в заблуждение, тралящий караван, очищавший нам дорогу в течение предшествовавших дней, проложил ее по новому направлению, не имевшему ничего общего с нашим курсом 10 июня. Теперь, прямо с рейда, мы пошли почти вдоль восточного берега Ляо-ти-шана и вышли на чистую воду через собственные минные заграждения, окружавшие мыс с маяком.
В 10 ч. 30 мин. отпустили тралящий караван, который пошел в Артур под охраной канонерок и второго отряда миноносцев. Командовавший ими младший флагман поднял сигнал, к сожалению, у меня не записанный. Сколько помнится -- "Бог в помощь! Прощайте!"
Когда "Отважный" с этим сигналом проходил мимо нас, все высыпали наверх, махали фуражками... У каждого на сердце была та же мысль -- "прощайте!.." Разве не было бы дерзостью сказать -- "до свиданья"...
Шли в боевом порядке: впереди "Новик" с первым отрядом миноносцев, затем броненосцы с "Цесаревичем" в голове, наконец крейсера, среди которых (увы!) не хватало "Баяна".
Только что отпустили тралящий караван, как, по-видимому, что-то приключилось с машинами "Цесаревича" (там, в этом отношении, всегда было неладно. Завод "Forges et Chantiers de la Mideterranee" сам признал свою ошибку в проектировании машин, сделал и выслал в Артур новые эксцентрики для броненосца, но, на несчастье, началась война, и посылка успела добраться только до Шанхая, где и застряла.), так как оттуда был сигнал: "Иметь 8 узлов хода".
Это -- при прорыве блокады!.. В виду неприятеля!..
Погода благоприятствовала. С востока и с северо-востока находил легкий, низовой туман. Артур вовсе скрылся из виду; ближний берег чуть обрисовывался во мгле.
В 11 ч. 5 мин. "Диана", поворотом которой (в качестве концевого корабля) заканчивался поворот всей эскадры, легла на курс SO 50R, в кильватер головному.
Туман стлался вдоль берега, а в сторону открытого моря видимость была довольно сносная.
В 11 ч. 30 мин. утра несколько правее нашего курса, очень далеко, обрисовались силуэты 1 броненосного и 3 легких крейсеров, а левее -- какие-то большие корабли, предшествуемые отрядами миноносцев.
В 11 ч. 35 мин. правые уходят на SW, а те, что были влево, как будто идут на соединение с ними.
Наши, по-видимому, увеличили ход, так как мы, чтобы не отставать, должны были держать 10 узлов.
В 11 ч. 50 мин. на "Цесаревиче" подняли флаг К, что означает -- "Не могу управляться" -- явно опять какое-то повреждение. Все застопорили машины. Ждали, когда исправят... Тем временем японские отряды спешили выполнить свой маневр соединения...
В 12 ч. дня (наконец-то!) сигнал -- "Иметь 13 узлов"... Пошли, но ненадолго: в 12 ч. 20 мин. "Победа", подняв флаг К, вышла из строя... Опять задержка... А неприятель уже соединился, построился, и в 12 ч. 22 мин. раздались первые выстрелы с наших головных броненосцев, двигавшихся черепашьим ходом...
-- Боевая эскадра! Цвет русского флота!.. -- сжимая кулаки, задыхаясь от бешенства, не говорил, а рычал мой сосед на мостике "Дианы"...
И смел ли я остановить его? сказать ему: "Молчите! Ваше дело -- исполнить свой долг!.." А если бы он ответил мне: "Те, кто создали эту эскадру, исполнили свой долг?.."
Да нет!.. Что говорить!.. -- У меня и в мыслях не было его останавливать... У меня у самого к горлу подступали слезы бессильной ярости...
В 12 ч. 30 мин. "Цесаревич", последнее время все более и более склонявшийся к востоку, вдруг круто, на 4R R, повернул вправо. Оказывается, неприятельские миноносцы, сновавшие туда и сюда далеко впереди, на курсе эскадры, возбудили его подозрение, и, как выяснилось, не напрасно. Не брезгая никаким, хотя бы самым малым, шансом, они набрасывали нам по дороге плавающие мины заграждения (без якорей).
Поворот "Цесаревича" избавил эскадру от опасности непосредственного прохождения через эту плавучую минную банку, но мы все же прошли от нее довольно близко, почти вплотную. С "Новика" (очевидно, по приказанию адмирала), державшегося на месте и пропускавшего мимо себя всю колонну, беспрерывно семафорили: "Остерегайтесь плавающих мин!" -- Две такие прошли у нас по левому борту невдалеке. (Вернее -- мы прошли мимо них.)
Обогнув минную банку, снова легли на старый курс.
В 12 ч. 50 мин. главные силы неприятеля ("Миказа", "Сикисима", "Фудзи", "Асахи", "Кассуга" и "Ниссин"), которые около 20 минут держали курс почти параллельно нашим, ведя редкую перестрелку на дальней дистанции (40--50 каб.), повернули все вдруг на 16R R и, сблизившись до 30 каб., разошлись с нами на контр-галсах.
Это был горячий момент! Особенно когда японская колонна круто повернула "под хвост" нашей и, недостижимая для пушек наших броненосцев, всею силою своего огня обрушилась продольно на три концевые крейсера...
Морской устав не указывает старшему офицеру определенного места в бою, по смыслу же выходит, что он должен быть везде, где его присутствие потребуется. На "Диане", применительно к местным условиям, решено было, что я буду находиться на верхнем переднем мостике, где меня можно увидеть с любого пункта верхней палубы, а значит, и позвать меня, в случае надобности, и откуда сам я буду видеть почти весь крейсер, каждое попадание в него неприятельского снаряда, а значит, даже и без зова могу поспешить к месту, потерпевшему поражение. Нельзя не признать, что обсервационный пункт был выбран удачно. Я видел все... Вокруг концевых крейсеров море словно кипело. Мы, конечно, бешено отстреливались. Беспрерывный гул выстрелов собственных орудий, лязг рвущихся снарядов неприятеля, столбы дыма, гигантские взметы водяных брызг... Какой беспорядок! Какой хаос!.. И вместе с тем -- какая... дух захватывающая красота стихийной мощи!.. Даже крик -- "носилки", даже кровь, струившаяся по палубе, -- не в силах были нарушить этих чар, казались маленькой, неизбежной подробностью... Как поразительно ясно работает мысль в такие минуты! Как все и все понимают с полуслова, по одному намеку, по жесту...
На "Аскольде" только мелькнули флаги Б и Л (Б -- больше ход. Л -- держать левее), а крейсера тотчас же дали самый полный ход и веером рассыпались влево, сразу уйдя со своей невыгодной позиции под расстрелом и получив возможность действовать почти всем бортом.
Хотел бы я видеть, сколько сложных сигналов потребовалось, бы сделать в мирное время, на маневрах, для выполнения такого перестроения, сколько бы времени оно заняло и какая каша получилась бы в результате...
Счастье благоприятствовало, или японцы плохо стреляли, но, в общем, нам повезло: "Диана", шедшая концевой, вовсе не получила ни одного снаряда полностью, и даже, хотя борт, шлюпки, разные надстройки, вентиляторы, трубы, мачты были испещрены мелкими пробоинами от осколков, -- раненых у нас было только двое; правда, я видел, как на "Аскольде" добрый снаряд угодил в переднюю дымовую трубу, а на "Палладе" -- в гребной катер правого борта, но и там (как сейчас же выяснилось дружескими справками по семафору) серьезных потерь и повреждений не было.
По-видимому, эта первая схватка закончилась в нашу пользу. Японцы, пройдя у нас "под хвостом", опять повернули к югу и шли правее и сзади нас, поддерживая редкий огонь с дальней дистанции, на который могли отвечать только броненосцы.
В 1 ч. 30 мин. у нас пробили "дробь" и команде разрешено было пить послеполуденный чай, не отходя от орудий.
На палубе стоял оживленный говор, смех, шутки, "крылатые слова"... Но не без некоторого, особого оттенка.
Заснуть, что ли, пока не застукали? -- острил молодой матрос, примащиваясь поудобнее и прикрываясь брезентом от палящих лучей солнца.
А ты не болтай зря! "Она" все слышит! -- сурово оборвал его старший товарищ...
Маленькая, но характерная подробность: обходя батареи, я поздравил с Георгием комендора XV орудия, Малахова, который, будучи ранен, после перевязки немедленно вернулся к своей пушке и продолжал исполнять свои обязанности.
Странно было видеть, как этот человек, только что смело глядевший в лицо смерти, вдруг потупил вспыхнувшие радостью глаза и не то смущенно, не то недоверчиво промолвил: "Это... уж как начальство..."
Я даже рассердился.
-- Какое начальство? Пойми ты, рыбья голова, что по статуту заслужил! Тут ни командир, ни я -- ничего не смеем! Начальство не даст -- до самого Царя дойти можешь! По закону требовать!..