— Значит?
Теперь руководящий директор полиции подался вперед. Наконец-то они дошли до дела.
— Оружие, едва-едва вывезенное за порог завода, принадлежащее к опытной партии, — это, несомненно, «полуфабрикат». Доводить его до состояния, пригодного к реальному применению в бою, — это годы. Значит, они не могли на него положиться, это просто невозможно. Это противоречит любому…
— Русские любят противоречить любой логике, — резко оборвал его начальник Sonderstab-1. Теперь их почти флегматично ведущийся диалог превратился во что-то, похожее на схватку двух теннисных мастеров, вырвавшихся к передней линии, к самой сетке.
— Да, но не в тех случаях, когда речь идет о стреляющем и летающем железе. В этом они удивительно адекватны. Признаюсь — на зависть многим. Почему вдруг так получается раз за разом, — об этом судить не мне: но это факт, который вдруг стало модно игнорировать. Об этом не принято говорить или принято говорить с презрительной усмешкой… Но нам есть чему поучиться у русских. И всегда было.
Руководящий директор полиции сидел не шевелясь. Вот так оно и бывает, что человек, которого ты походя определил для себя как самолюбивого сноба из вскормленного на стероидах поколения, вдруг оказывается действительно способным серьезно думать.
— Мы ударились в философию, — сухо заметил он. — При том, что время для этого самое неподходящее. Ваши заключения я принял к сведению, хотя логика мне отчасти так и не стала ясна. Каковы будут ваши выводы из всего этого?
— Я не должен делать выводы, — покачал головой майор. — Заключений достаточно вполне. Функция моих людей здесь не подразумевает…
— Как именно использовать мозги вас и ваших людей, решать буду я. — Эту фразу Карл Эберт произнес уже совсем скучным тоном. — В данный момент я приказываю вам сделать выводы из вводных о том, что оружие политического убийства русское, что оно относится к неизвестному вам типу, что оно было использовано в центре Берлина и что…
Договорить эту и так уже переусложненную фразу он не сумел: в дверь буквально ворвался оберкомиссар полиции. Выражение его лица было таким, что уловивший его отражение на лице своего собеседника майор развернулся на месте, продемонстрировав завидную живость.
— Взяли! — выпалил оберкомиссар, демонстрируя такое возбуждение, будто он только что лично проложил прямую дорогу к скрывшимся убийцам. С опозданием в несколько секунд в распахнутую дверь вбежали и вошли еще несколько полицейских в чинах от криминального советника до гаупткомиссара речной охранной полиции. Почти одновременно на столе руководящего директора полиции начал сигналить почему-то длительное время молчавший телефон, и происходящее в комнате тут же превратилось в выездную сессию сумасшедшего дома — как ее представляют в дешевых телевизионных комедиях.
Как выяснилось, несколькими часами ранее двадцатилетний Дерек Йетер умудрился успешно уйти от накрывшего его в каком-то заплеванном баре патруля. Сведений об этом начальник «экстренного штаба» не получил, и теперь это привело его в незаметную со стороны ярость. Те из полицейских добившейся сейчас успеха «городской группы», кто думал, что результат все спишет, ошибались, но для просветительского курса сейчас был просто неподходящий момент. Это был тот самый минус работы большой команды, собранной из никогда не работавших вместе подразделений, — минус, который вполне можно было предугадать. Но сейчас они буквально захлебывались деталями. Завидев входящих в бар полицейских, парень проявил несомненное чутье, тут же бросившись во всегда открытую в этом заведении заднюю дверь. Та была прикрыта целой анфиладой тканевых и стеклярусных занавесок, и к моменту, когда среагировавшие всего с секундной задержкой полицейские выпутались из них, он уже ушел. Исчез из заднего двора, заваленного полусгнившими картонными коробками и пустыми алюминиевыми бочками из-под пива. Куда он делся, было неясно, но доклад «наверх» о том, что Йетер ушел, был «отсечен» на каком-то из промежуточных этапов: в этом руководящему директору полиции еще предстояло разобраться. Пока ему было ясно только то, что именно произошедшее убедило многих в причастности молодого наркомана к убийству вице-канцлера. Никакой прямой связи между этими двумя «точками» не имелось, но так уж вышло, что погоня за случайно попавшим в сферу их интересов сопляком на целые часы увлекла значительную часть полиции города. При этом полиция умудрилась развить такую активность, что ее хватило бы на вскрытие целой резидентуры мусульманских террористов. Опять же — весь масштаб операции по поимке одного перетрусившего молодого человека стал понятен руководящему директору полиции только сейчас. Впрочем, после нескольких долгих секунд размышлений на фоне непрекращающихся монологов докладывающих Карл Эберт сообразил, что как раз в этом ничего особенного не имеется. В конце концов, вовсе не он руководил федеральной полицией — он был всего лишь начальником временной, созданной для выполнения одной задачи структуры. Но значение этой должности было столь велико, что когда он выдал указание представить конкретного человека с конкретными данными регистрации для допроса в интересах ведущегося расследования, это было принято с высочайшей мерой серьезности. В данном случае — излишней. И не вина полицейских, привыкших к самым настоящим преступникам, что «возможно причастный к…» молодой дурак повел себя именно так, как повел бы себя «тот самый» человек, действительно понимающий, что происходит. Тот самый террорист или активный пособник террористов.
Итак, на бар «диспетчер» или «разводящий» сводной кримгруппы был наведен показаниями кого-то из дружков Йетера. То, что этот молодой человек (такой же оболтус, как и сам Дерек) выказал похвальное благоразумие в разговоре с криминальным ассистентом, было нормально. Полицейский знал, что время дорого, и сразу описал ему все перспективы отказа в сотрудничестве по столь важному делу. Но Дерек Йетер оказался не лишен как интуиции, так и достаточно длинных ног и оставил полицейских ни с чем. Как уже говорилось, это окончательно убедило занятых непосредственно охотой офицеров и рядовых полицейских в том, что они заняты важнейшим делом: ловлей человека, который если и не стрелял в вице-канцлера сам, то вполне может вывести на тех, кто стрелял, или передавал оружие, или сдавал квартиру внаем — любой из этих и многих других вариантов. Понятное дело, через четверть часа после того, как недооцененный сначала парень исчез из бара (между прочим, бармена и официантку допрашивали до сих пор), микрорайон был перекрыт наглухо.
Скопище состоящих из одинаковых бледно-желтых домов кварталов выглядело так, будто там собираются снимать кино про лучшие годы Эриха Хонеккера. Каждый угол залит потеками мочи, перед каждой подворотней гора мусора, на окнах первых этажей — решетки и глухие жалюзи. Если быть здесь своим, то спрятаться здесь было вполне можно. Но полиция стянула в микрорайон столько сил, что местные жители наверняка были как минимум впечатлены. Все же это был не 1956 год, а 2013-й: полицейскую облаву в истинном значении этого слова никто проводить не стал. Но до момента, когда перед полицией встал вопрос о необходимости обыскивать каждую квартиру в каждом из этих воняющих мочой и кошками домов, полоса везения Йетера уже подошла к концу. В ужасе от происходящего, зажимая уши руками, чтобы не слышать призывы, передающиеся через усилители полицейских фургонов «контроля беспорядков», он покинул насиженное место в подвале одного из домов. Заваленное тряпками и старыми журналами, в какой-то степени даже действительно безопасное, оно наверняка было знакомо не только ему, но и большинству его близких приятелей. А то, к чему это может привести, теперь, после «близкого промаха» в баре, парень прекрасно понимал. В отличие от всего остального.
«Дерек Йетер, мы знаем, что вы здесь… Дерек Йетер, прятаться бесполезно, выходите…» Фургоны встали на перекрестки улиц, прикрытые быстро развернутыми заграждениями, способными при необходимости рассечь не слишком агрессивную толпу на отдельные потоки или служить опорой для импровизированных блок-постов. Динамики на их крышах не умолкали ни на минуту, давя на нервы всех, на кого они были направлены. В домах кричали дети и сумасшедшие, люди выбегали на улицы и начинали бессвязно орать и прыгать, потрясая кулаками в сторону неподвижного пока строя полицейских. Потом особо активных начали хватать и валить на землю, — без излишней жестокости, но с достаточной мерой уверенности в важности предотвращения любого беспорядка на этой территории. Все это напуганный до предела Йетер и слышал, и даже видел. Последнее обстоятельство оказалось решающим — решив сменить наверняка известную каждому третьему наркоману в округе подвальную лежку на что-нибудь менее популярное, он попался на глаза полицейским из уже начинающих прочесывание дворов парных патрулей.
Слушая все это, руководящий директор полиции Эберт начал понемногу успокаиваться. Сделано все было действительно точно и весьма профессионально, почти в стиле, подошедшем бы для учебного курса. Каждая деталь поодиночке не значила много, но если оценить их все вместе, то становилось понятно, почему именно у не готового к такому повороту событий Йетера не выдержали нервы. Замеченный полицейскими в длинном дворе, относящемся к нескольким индивидуальным домам, он вновь бросился бежать со всех ног. Полицейские же (их имена были к этому времени упомянуты в докладе уже несколько раз) поступили точно так, как требовала от них инструкция. Один немедленно начал преследование, а второй наладил связь с диспетчером патрулей и сориентировал погоню, к которой тут же присоединилось минимум три десятка человек. Можно было без труда представить, что с этого момента и до той самой секунды, когда подвывающего от ожидания боли парня скрутили, в полицейском эфире стояло одно ликование. Йетер, надо отдать ему должное, пытался даже сопротивляться, — во всяком случае, именно так заявили те двое полицейских, которые навалились на него первыми, догнав наконец и прижав проклятого сопляка к грязному, густо покрытому собачьим дерьмом газону. Показания он начал давать почти сразу.
— Я и не сомневался, в общем, — радостно высказался по этому поводу криминальный советник, глядя на металлическую коробочку диктофона с настоящей, нешуточной нежностью. — Теперь все. Теперь только копать и копать.
Несмотря на то что в помещении было не жарко, вид у стоящих вплотную один к другому людей был распаренный — словно летом, когда вентиляторы перестают справляться с нагрузкой и обладатели высоких чинов начитают ценить кондиционеры в своих офисах больше, чем должностной оклад. И еще улыбки на лицах — как будто ими уже сделана большая часть дела. Но тут уже не смог удержаться и сам руководящий директор полиции, старый, злой и нелюбимый руководитель Sonderstab-1. Нелюбимый столь многими именно за свою сухость и въедливость и привычку воспринимать хорошо сделанную работу просто как что-то само собой разумеющееся. Теперь Карл Эберт начал улыбаться вместе со всеми — помимо собственной воли, просто не способный удержаться. Те два полуминутных отрывка, которые были прокручены перед всеми собравшимися, впечатлили его действительно серьезно. А ведь криминальный советник даже не слишком пытался их подбирать — просто тыкал в сенсорные кнопки электронного диктофона пальцами и пускал запись на полуслове.
«— …Я не знаю, почему он именно меня выбрал. Просто подошел в баре и сказал, что есть работа как раз для меня. Я спрашиваю: „Что делать надо?“ Он говорит: „Ничего особенного, просто посмотреть в паре мест, поискать нам кое-что“…
— Он так и сказал „нам“? Именно так?»
Этот голос был сильным, но не грубым. Давить на рассказывающего его обладатель не собирался — стимулов для торопящегося Йетера было уже достаточно.
«— Да. Я сразу решил, что он собирается украсть что-то. Когда он назвал, сколько заплатит, если сделаю, тогда я спрашиваю: „А что надо? Где смотреть?“ А он мне: „Не здесь“. Дескать, „не будь дураком“.
— Сколько он обещал заплатить?..»
И тут же, почти без перерыва, — второй кусок. Пленка не перематывалась, микрочип просто промотал вперед обороты собственного мини-диска: это заняло меньше времени, чем отжать кнопку.
«— …Нет, не знаю. Не поляк, пожалуй.
— Ты слышал много поляков?
— Конечно. Да, конечно, слышал. Здесь их много, прямо в нашем квартале. Когда они по-своему или даже по-немецки говорят, это сразу ясно, что поляки. А эти двое будто и похоже говорили, но не так. Точно не так. Я решил, что это или словаки какие-нибудь, или югославы, или русские.
— Почему русские?
— Ну, не знаю… Роста высокого и злые.
— В каком смысле?
— Говорили зло так, уверенно. Будто все им можно. Мне не нравилось, конечно, когда так при мне говорят, по-своему, но мне даже как-то было… Страшно, что ли. Вроде и глупость им нужна — зачем посреди зимы катер угонять, — но понятно, что если что не по ним, то или побьют, или еще хуже что-нибудь…»
Это было действительно здорово — что молодой дурак был пойман до того, как до него добрались его «работодатели». Более того, в глубине души руководящий директор полиции не был согласен с тем, что этого не случилось. Была в этом какая-то неправильность. Но каждый новый час общения с все более и более осваивающимся в обстановке Дереком Йетером позволял дополнить общую картину. Его допрос начался уже через минуты после ареста, на заднем сиденье автомобиля, на полной скорости и в сопровождении трех машин со спецсигналами несущегося в центр города. В этом отношении все было сделано почти идеально, и начальник «экстренного штаба» пообещал себе, что за одно это спишет догадливому гаупткомиссару какой-нибудь крупный грех. Теперь же парень уже чуть успокоился. Но и это было не страшно — судя по стилю его речи, он понял, что все может быть не так уж и плохо, если отвечать на вопросы быстро и точно, стараясь припомнить каждую деталь. Поэтому он продолжал говорить, и говорил так быстро и много, что прослушивающие записи или собственно ход допроса полицейские едва ли не жмурились от удовольствия. Все-таки он не был настоящим преступником: в противном случае он не был бы способен на настолько искреннее сотрудничество (пусть и замешенное на самом настоящем, глубоком страхе). Не был он также и настоящим наркоманом — тех каждый современный немец навидался достаточно много, чтобы понять, в чем разница; полицейскому же все было ясно еще лучше. Дерек Йетер был самой обыкновенной шпаной: «белый мусор», как говорят американцы. На бледном, покрытом бурыми и розовыми прыщами теле — многочисленные татуировки. Все вразнобой, без единства стиля, лишь бы побольше и пооригинальнее. Волосы грязные, глаза испуганные, речь почти развязная — но и это тоже признак засевшего глубоко внутри настоящего, до сих пор едва выносимого ужаса. Когда человек ощущает, что за ним по-настоящему, без шуток охотятся, это весьма заметно влияет на психику. Да, не слишком густо покрывающие локтевые сгибы следы от инъекций — но при этом очень неплохая память и отнюдь не деформированная личность. Если не считать деформацией эпизоды мелкого воровства по лавкам и автомобилям, мелкого мошенничества с кредитными картами отца и тому подобное, что наверняка имелось. На все это, как и на паршивый запах его немытого тела, как и на поминутно вставляемое в речь английское «фак! », посменно допрашивающим Йетера полицейским было наплевать. Им нужна была информация, и они давили ее из молодого ублюдка, как пасту из тюбика. Сменяясь, меняя стили, чередуя ласковые обещания устроить его дальнейшую жизнь «по-человечески» и чашки свежесваренного автоматом за дверью кофе в картонных и пластиковых стаканчиках — со сметанием этого самого недопитого кофе со стола, когда в комнату для допросов врывался очередной обермейстер, требующий немедленно прекратить цацкаться с этой сволочью. Стучащий кулаком по столу и рычащий ему в лицо — только бы подстегнуть парня еще больше, заставить его оглушенный всем произошедшим за последние неполные сутки мозг выдать еще какую-нибудь деталь. «Кто, где, при каких обстоятельствах?» «Что было потом?» «А как вы договорились в отношении передачи денег, — собирались ли они проверить твою работу?»
Парень выдавал одну деталь за другой — он действительно был вовсе не дураком. В других обстоятельствах он мог бы к своим 20 годам стать не вызывающим омерзение пополам с жалостью куском прямоходящего «человеческого материала», а кем-то, более напоминающим настоящего немца, какие всегда были основой и надеждой страны. Но, как уже говорилось, на жалость у крим-группы не было времени: давление «сверху» все более нарастало, и изловленный с такими усилиями мелкий порученец никак не мог заменить настоящих, благополучно растворившихся во взбудораженной городской среде террористов. Имевшееся у них оружие само по себе являлось угрозой — а оно именно имелось: никаких следов или деталей гранатомета не было найдено и при повторном, сколь возможно тщательном осмотре дна Шпрее и сливного канала. Мысли о том, как и против кого они применят его в следующий раз, приводили каждого нормального человека во вполне объяснимый ужас. Замахнувшихся так высоко и сделавших свою работу столь профессионально террористов, как бы их ни именовали (а термины для этого употреблялись уже самые разные), надо было идентифицировать и нейтрализовать как можно быстрее. И при всем этом — не сорваться в не ограничиваемую законом операцию в русском или сербском стиле: с врывающимися в подозрительные дома группами полицейских в бронежилетах и с изготовленным к стрельбе оружием, со случайной стрельбой по случайным или потом оказывающимся невиноватыми людям. Без всего такого, что характеризует «полицейские режимы» и о чем все больше и больше в наши дни рассказывает обывателю телевидение и радио.
«— Выслушай эту запись и скажи: так ли говорили эти люди, как это будет звучать сейчас. Готов?
— Да.
Щелчок кнопки, потом два диктора начинают размеренно и с отличной модуляцией наговаривать текст на каком-то славянском языке. Потом снова щелчок.
— Похоже?
— Н-не знаю… Немного, может быть. Это словацкий?
— Нет.
— Там, тогда, — у них в словах очень много „Ш“ было. Все время так, „Ш, ш, ш…“ Как в португальском, только все-таки немного меньше.
— Ты знаешь португальский?
Этот голос был другим; он принадлежал человеку, которому было лет на десять меньше, чем первому допрашивающему.
— Нет, что вы. Я просто так сказал. Какой это был язык?
— Неважно. Прослушай эту запись. Скажешь нам, если на этот раз будет похоже. Готов?..»
В два часа ночи парень превратился уже почти в зомби. Его речь становилась все более и более неразборчивой, а в туалет он просился уже каждые 15–20 минут, не реже. Кофе в нем было не меньше, чем в старших офицерах Sonderstab-1, но, отпущенный в камеру, он уснул мгновенно, даже не отвернувшись от двухсотваттной лампы, раскаляющей небьющийся плафон в двух метрах над его головой. А вот они себе такую роскошь позволить не могли. В течение последнего часа руководящий директор полиции имел короткий разговор с личным порученцем федерального канцлера. Было даже несколько странно, что госпожа Меркель не начала лично стимулировать следствие ранее, но в крепости ее нервов никто до сих пор, в общем, не сомневался. Вера в профессионализм подчиненных — это очень редкое для современного политика качество, и его нельзя было не ценить. Весь разговор был выдержан в весьма корректных выражениях: в его ходе «выражалась озабоченность» и «выражалась уверенность». Вероятнее всего, канцлер позвонила не лично как раз потому, что не хотела слишком сильно воздействовать на руководство «экстренного штаба», не хотела слишком прямо показывать, под каким давлением они находятся. Но ситуация была неординарная, и большой возможности маневра у канцлера не имелось: это тоже было понятно. Отсутствие хотя бы части ожидаемых показателей ее активности — даже формальных ее проявлений — в столь критический момент могло привести к весьма серьезным политическим последствиям. Даже Карл Эберт вспомнил о судьбе Лайлы Фрейвальдс — шведского министра иностранных дел, уехавшей в театр после сообщения о гибели сотен (как позже оказалось — тысяч) шведских граждан в цунами 2005 года. Вспомнил из оставшихся в памяти фрагментов телевизионных передач и газетных заметок. А ведь он вовсе не был профессиональным политиком! Наверняка канцлеру было сейчас не легче, чем ему и остальным: усталым, не имеющим ни малейшего шанса на сон в ближайшие сутки, непрерывно выслушивающим выжимки из того бреда, который несли к операторам телефонов «острой связи» бдительные граждане Берлина и сумасшедшие. Или и то, и другое вместе: бдительные сумасшедшие граждане. Закончив разговор с участливым чиновником, руководящий директор полиции подумал, что сможет чуть облегчить бремя на плечах канцлера относительно оптимистичным докладом: следствие значительно продвинулось вперед, после упорного преследования выслежен и схвачен пособник убийц. Да, тот самый, идентифицированный в самом начале расследования и до сих пор не названный. Забавно, что этот конкретный пункт был чистой профанацией, поскольку в радионовостях имя Дерека Йетера звучало каждые пять минут — кто-то из его благожелательных соседей передал журналистам содержание передававшихся по громкоговорителям «персонализированных» обращений к смирно сидящему тогда в подвале парню. Да, он активно дает показания, которые внушают надежду на успех разыскных мероприятий. Да, так можно и передать канцлеру. Вместе со словами сочувствия и благодарности за поддержку. Спасибо.
Теперь Карл чувствовал себя гораздо менее уверенно. То ощущение висящего в пределах досягаемости рук успеха, которое все они испытывали какие-то часы назад, — теперь оно куда-то делось. Все было по-прежнему относительно неплохо: записи допросов крепко спящего «пособника» продолжали расшифровываться и оцениваться, и то и дело на столы руководителей групп и подразделений ложились новые данные. Психологические портреты как самого Йетера, так и тех людей, которые его наняли, были готовы («изваяны», как почему-то называлось это на профессиональном языке) и чего-то почти наверняка стоили. Десятки людей продолжали прочесывать набережные и травяные откосы юго-восточного рукава сливного канала в поисках следов выхода из воды боевых пловцов или чего-то в этом роде. От последнего не ожидалось никаких результатов, но так было надо: их отсутствие также добавляло какой-то маленький фактик в копилку следствия. Другие десятки копались в базах данных авиакомпаний, собственно германских и зарубежных автоперевозочных фирм, железнодорожных компаний и отчетов портовых и таможенных служб. Что-то могло дать и это, но потребное для получения любой имеющей значение информации из подобного источника требовало времени, измеряемого не в часах, а в неделях.
Все вроде бы шло нормально, но в то, что они продвигаются вперед, руководящему директору полиции верилось все меньше и меньше. Во всей истории с татуированным любителем чужих денег и чужих автомагнитол что-то было не так. Если рассуждать логично, то картина «выкладывалась» достаточно гладко: как многотысячный пазл по картинке на крышке коробки. Трое (теперь эта цифра была определена точно) покушавшихся на вице-канцлера террористов были чужаками. Не немцами. Если следовать всем деталям, которые удалось вытащить из первых часов допросов Йетера, — русскими: это было уже почти несомненно. Все детали были косвенными, но в совокупности их смысл был не просто «достаточно ясен», но мог быть неопровержим в глазах любого суда, проводимого вне Москвы. Русские очень неплохо знали немецкий, но местный человек им действительно был нужен. А вот зачем — это даже после всех вопросов понять было сложно. То есть «формальная» сторона была вполне ясна и разбита уже по часам. Незнакомец подходит в дешевом баре к классическому представителю мелкой шпаны и предлагает слегка заработать наводкой. Задача — обследовать стоянку речных маломерных судов и определить, какой катер с подходящими ему характеристиками можно будет угнать в тот день и час, когда он скажет. Когда Йетер делает, что ему сказано, и приходит с информацией, славянин знакомит его с еще двумя такими же. Ретроспективно язык их общения был достоверно идентифицирован как русский — в этой конкретной детали сомнений не было уже вообще никаких. Все вместе они обсуждают результаты «разведки» и остаются ими недовольными. Впрочем, Йетеру платят точно, как договаривались. Но его посылают на другую стоянку, — и снова остаются не вполне удовлетворенными. И опять платят. Платят не так уж и много — но, во всяком случае, честно исполняют свою часть «джентльменского соглашения». Почему они не могут прогуляться на стоянку сами и совершенно открыто прицениться к абонентской плате и удобству подъездных дорог — вот это было той самой странной деталью, которая мешала руководящему директору полиции удовлетвориться достигнутым прогрессом. Не хотели показывать свои лица? Вероятно, да, — сторожа действительно могли сообщить в полицию даже просто о том, что какой-то иностранец (словесный портрет, а то и данные затребованных и предъявленных документов прилагаются) им не понравился. Мол, не стоит ли его проверить лишний раз, пока он не совершил что-нибудь противозаконное… Что ж, такая гипотеза вполне имела право на жизнь. А не вполне в нее верить — личное право каждого.
Но дальше все становится еще интереснее. Снова какие-то невнятные обсуждения, молодому Йетеру делают какие-то не слишком четко сформулированные авансы: он со всем соглашается, но даже не слишком вникает в сказанное, поскольку ему постепенно становится все менее и менее уютно. Четко решив взять обещанные деньги за безобидные, в общем-то, действия в самый последний раз и после этого никогда больше не встречаться с непонятными русскими, он отправляется на ту самую стоянку, на которой его и повязал бодрый старичок-сторож. В этом, последнем, тоже было достаточно много неясного. Сторож сообщил с самого начала — и уточнил на самых подробных допросах, — что только непонятно долго сигналившая где-то неподалеку машина оторвала его от уюта домика конторы. Но стоянка располагалась на глухом конце длинной дороги, последние километры которой не вели вообще ни к чему. Ни свалок разбитых машин по сторонам, ни принадлежащих кому попало складов — ничего такого, что бывает в «сервисных зонах» относительно малопопулярных пригородов. Кому она могла там сигналить и зачем? Камер видеонаблюдения на воротах стоянки не имелось — кому она нужна? Прибывшая по вызову довольного собой старичка полицейская машина тоже никого не обнаружила и не встретила ни одного автомобиля на подъездной дороге. Все это было как-то странно, но и это все тоже было, разумеется, мелочью: как было сочтено тогда мелочью само проникновение Йетера на охраняемую территорию стоянки и его пребывание на ней без определенной цели. Гораздо более важным было сейчас возможно более полное и точное описание, рисуемые и перерисовываемые портреты троих русских. Троих. Даже одна эта деталь окупала затраченные на поимку Йетера усилия почти целиком.
— Один довольно высокий… — руководящий директор полиции в очередной раз прослушивал запись, стараясь сдержать тошноту: ему казалось, что в его венах уже наверняка находится больше кофеина, чем гемоглобина. — Если я 180 ровно, то он на ладонь выше, пожалуй.
— На ладонь вдоль или на ладонь поперек?
Испуганная пауза — это парень пытался понять вопрос. Карл Эберт испытал очередную вспышку раздражения. Зачем они выбрали его? Найти человека, способного выполнить такое задание и не провалиться, было проще простого. Придумай Йетер что-нибудь пооригинальнее, чем броситься бежать, и сторож не стал бы с ним связываться. В конце концов, на стоянке нет почти ничего, что мог бы украсть один человек: быстро дотащить снятый лодочный мотор до машины сумеет вовсе не каждый, а красть лодку на Шпрее глупо. В Польшу ее точно не угонишь, а если для катания с хихикающими девушками в январе — это надо быть совсем уж круглым идиотом.
— Поперек.
— Дальше…
— Лицо круглое. Некрасивое. Обычно у высоких и одновременно худых людей лица вытянутые, как у англичан. А у этого круглое. Прямо противно.
На этот раз как сам начальник «экстренного штаба», так и слушающие пленку вместе с ним полицейские не могли не кивнуть — как и в тот самый первый раз, когда они услышали это. Такая деталь была не просто очень ценной — она была буквально «на вес золота». Полицейские в самом Берлине и на сотнях квадратных километрах вокруг него уже несколько часов ругали идиотов-начальников, спустивших на них ориентировку подобного рода. Но натасканная зрительная память профессионалов — это очень серьезно. Увидев в каком-нибудь набитом вещевыми сумками дешевом международном автобусе «Берлин — Краков» высокого и некрасивого человека с круглым лицом, они точно будут знать, что делать и кого извещать.
— …Нет, наручные часы я не запомнил. Вы же уже спрашивали! И татуировок не было, никаких. Нет, я бы запомнил точно. Если на теле — то тогда конечно, а так…
Старшего из русских звали «Саша». Молодой Йетер сказал, что сначала это показалось ему смешным: дескать, мужчина с женским именем. Потом происходящее перестало, конечно, казаться ему забавным, но он и предположить не мог, чем это все закончится. Что его не извиняло, разумеется. Парень мог сколько угодно убеждать окружающих, что предполагай он покушение на Рёслера или вообще что-то серьезнее кражи или угона — доложил бы сию минуту. Верить ему верили — на террориста-инициативника, готового взрывать государственных чиновников во имя анархии или счастья будущих поколений немцев он, что называется, «не тянул». Но роль потенциального «козла отпущения» подходила ему идеально: слишком уж он в нее вписывался, чтобы так легко эту мысль отбросить.
И вот именно это и не давало покоя руководящему директору полиции. Все детали покушения ложились «одна к одной». Русские, русские, русские. Невнятные сомнения к делу не подошьешь, а факты — это то, с чем не станет спорить ни один юрист. За то, что вице-канцлера убили русские, говорило если не все, то слишком уж многое. То, как долго остается до момента, когда эта информация прорвется в эфир, он не знал, но наверняка дело идет уже о считаных часах. К этому моменту половина его людей и так уже была переориентирована на работу с бумагами посольства и консульств в России, эмигрантских обществ, организаций по оказанию помощи переселенцам и так далее. Более того, именно он и отдал соответствующие приказы — просто потому, что это было абсолютно неизбежным, верным поступком для любого криминалиста и специалиста по государственной безопасности. На то, чтобы отыскать в Германии или близлежащих странах троих агентов ФСБ, будут брошены тысячи, даже десятки тысяч полицейских и военных. Но даже в том, будет ли их поимка и последующий публичный суд, со всеми вытекающими для современного мира последствиями, на пользу Германии, Карл Эберт сомневался. Делал дело — и сомневался, вот в чем была его проблема. Выросший в разоренной безумной, страшной войной стране, он слишком хорошо помнил, с чего именно началась Вторая мировая. Почему-то ему хотелось спросить у счастливого, как и все другие, уставшего уже до полусмерти майора из разведки бундесвера о том, хорошо ли помнит об этом он сам. Но это было бы уже совсем большой глупостью, и руководящий директор полиции смолчал.