II. ДЕВЧОНКИ НА ПАЛУБЕ
Заглянув в салон, Лёшка увидел крючковатый нос и согнутую широкую спину Иды Кляйн, которая, сидя вполоборота, бойко разговаривала с попутчиками. Почувствовав на себе взгляд, она шевельнулась в его сторону. Лёшка понял, что если не сбежит сейчас, то попадёт, как муха, в паутину её воспоминаний. Между тем Ида Кляйн со своей деревней под Одессой совершенно не занимала его. Отпрянув от двери, он стремглав поднялся по трапу. На верхней палубе гулял ветер. Пассажиры смотрели по сторонам. На самом носу, на шесте хлопал флаг. Пронзительно кричали чайки. Два мальчика, один приземистый, в огромной кепке, другой долговязый, с шапкой кучерявых, как у Карла Маркса, волос, перегнувшись через правый борт, плевали на воду и приговаривали с восторгом:
— Тыдыщ!
— Опа!
— Тыдыщ!
— Опа!
Это были Бякин и Гусевич, известные в классе шуты. Лёшка подкрался к Бякину и поднял руку, чтобы смахнуть с него кепку в реку, как вдруг услышал за спиной девичий голос:
— Сюда, Алка! Поднимайся!
Он резко обернулся и едва не вскрикнул: у трапа на нижнюю палубу стояла Наташа Тоцкая! Наклонившись над пролётом, она звала свою подругу, Аллу Соболеву. Короткое платье на ней задралось, обнажая тугие загорелые бёдра и белые трусики.
— Да где ты там? — повторила она, и голос её прозвучал так, как звучал бы он у совершенно счастливого человека. Наконец над палубой показалась голова, туловище и ноги Аллы. Девочки кинулись обниматься, будто век не виделись. Они громко смеялись, запрокидывая головы, и затем, расцепив объятия, направились на нос корабля. Они медленно шли, томно прогибаясь в пояснице, оттягивая круглые задики, не замечая никого и ничего вокруг.
— Какие фифы, — пихнув Бякина в бок, произнёс Гусевич, затем, плотоядно хихикнув, осклабился, показывая свои длинные, как у кролика зубы и красные дёсны. Бякин, как по команде, уставился на девочек, щуря узкие глазки и кривя рот. Лицо его одеревенело. Лёшка вспыхнул, хотел надавать оплеух обоим, но сдержал себя и, ухватив Гусевича за плечо, процедил:
— Откуда они тут, говори?
— Так это… классная взяла их.
— С нами едут? В Одессу? Врёшь, поди?
— Спроси у них сам.
Тем временем девочки остановились перед флагштоком. Прижимая рукой подол, Наташа созерцала панораму Оби. Левый пологий берег реки терялся в дымке, у подножья Уральских гор. Крутой правый берег, поросший елями, сдвигался вправо — с каждой минутой всё дальше и дальше от корабля. Алла, ухватившись рукой за флагшток, вертелась, как флюгер. Её тяжелые груди переваливались под блузкой. Широкие белые бёдра под мини-юбкой притягивали взоры зевак. Волосы веером рассыпались по ветру. По радио зазвучала песня:
Пароход белый-беленький,
Чёрный дым над трубой.
Мы по палубе бегали,
Целовались с тобой.
Прислушавшись к радио, Алла прервала своё вращение, шепнула что-то Наташе на ухо. Они прыснули со смеху и, взявшись за руки, умчались по трапу вниз. Лёшка, слыша их безудержный хохот и топот, впал в оцепенение. Он не верил себе: Наташа была тут! Не во сне, не в мечтах — наяву! Если бог существует, то это его рук дело. О том, что это могла быть проделка чёрта, Лёшка не подумал. Помешала разбитная компания, ввалившаяся на палубу. Боб, Серж, Джон и Мишель, как они называли себя по тогдашней моде на всё иностранное, с гиканьем занимали скамейки. Толкая друг друга, расселись, закурили, сплёвывая на пол.
— Во сморозила тётка: «Кукушон, деньги я в пояс зашила!», — сказал Мишель пискляво, подражая женскому голосу.
Вся компания зареготала.
— Это мать Путинцевой, — уточнил Серж. Мальчики снова заржали, потому что в классе над Таней Путинцевой, полной, простоватой девочкой, потешались все кому не лень.
— Бякин! — окликнул Боб и, протягивая в руке мелочь, сказал: — Сгоняй в буфет. Принеси парочку лимонада.
Приятели Боба закричали наперебой:
— Лучше пива!
— Портвейна!
— Водочки!
Бякин раздумывал минуту, затем подошёл, сердито взял деньги и отправился в буфет. Боб и Лёшка случайно пересеклись взглядами. Обычно они держались на расстоянии, на дух не перенося друг друга. Боб смотрел снисходительно. Лёшка закипал от ненависти. Так продолжалось несколько секунд. Наконец Боб самодовольно ухмыльнулся, языком перебросил папиросу в уголок рта и вздрогнул в испуге.
— Эт-та что такое?! — кричала над его ухом классная руководительница, Варвара Степановна, гневным взором обводя весёлую компанию. Лицо и длинная жилистая шея у неё налились кровью. Губы дрожали от ярости.
Мальчики оторопели. Глядя на Боба, ноги убрали со скамеек, окурки бросили в реку.
— Ещё раз увижу — высажу! — отрезала Варвара Степановна. В горячке она забыла, что вокруг были безлюдные места. Капитан об этом помнил, и теплоход, как положено, без остановок меньше чем через час пришёл в конечный пункт — в посёлок Лабытнанги.
Сойдя на берег, одна часть пассажиров устремилась в посёлок, а другая, бо́льшая часть — на железнодорожный вокзал. Лёшка не выпускал из виду Наташу и Аллу, как будто они могли исчезнуть так же внезапно, как появились. Окончательно он успокоился, когда началась посадка на поезд. Девочки с чемоданами поднялись в тот же вагон, в который садились Лёшкины одноклассники.
— Шатов, — сказала Варвара Степановна, когда Лёшка поравнялся с ней, и прибавила, сверившись со списком: —16 место!
По высоким выдвижным ступенькам Лёшка взобрался в тамбур. Следуя по вагону, он считал полки. Нашёл свою, верхнюю. Убрав чемодан, пошёл разведать, где разместились Наташа с Аллой. Каково же было его изумление, когда он столкнулся с ними в соседнем отсеке!
— Соседи! — вымолвил он с чувством. — Вот те на! — Он улыбался потерянно, как будто выиграл в лотерее 10 000 рублей, а потом сказал: — Весьма польщён. Алексей Шатов. Можно просто Лёшка.
Девочки переглянулись, скорчили друг другу страшную гримасу и рассмеялись. Так началось их трёхдневное путешествие. Лёшка из всех сил старался очаровать Наташу, был весёлым, остроумным, внимательным. Несколько раз он ловил на себе её любопытный взгляд. К концу пути они называли друг друга по имени, однако расстояние между ними не сокращалось. Лёшка то и дело останавливался перед незримой чертой, за которой люди становятся близкими. Алла плотоядно подмигивала Наташе, намекая на активные действия, но та лишь улыбалась сдержанно.
На третий день поезд прибыл в Одессу, и совхозный автобус отвёз ребят в недальнее село — в Марьяновку.
III. НА ШПАЛЕРАХ
Ребят разместили в клубе, в концертном зале. Зрительские кресла были сдвинуты к стене, а на их месте в три ряда расставлены кровати с панцирными сетками. Девочки потребовали убрать от себя мальчиков, и тех вместе с кроватями отселили на сцену, за тяжёлый бархатный занавес. Видимость приличий была соблюдена. Лёшка Шатов был счастлив как никогда. Утром работали, вечером танцевали, в выходной ездили на море или в Одессу. Вместе со всеми он сгорал на солнце, зависал в сортире, объевшись абрикосов, слушал ночных цикад и делал норму на винограднике.
Первые две недели ребята занимались нудным делом — подвязкой лозы, но потом поспел ранний виноград.
— Хлопчики, дивчатки, убирать будем! — радовался бригадир, Степан Фёдорович Малышев, ведя их на виноградник. — Только умоляю, детки, не ешьте виноград — пронесёт!
— Учёные уже, — сказал Боб. Его приятели многозначительно захихикали. Солнце чуть поднялось над горизонтом, ещё не набрав своей страшной силы. Шли по грунтовой дороге. Ноги по щиколотку утопали в пыли, тёплой, зыбкой и тонкой, как мука. Лёшка тёр глаза. Спать хотелось нечеловечески. Впереди него плелись, поддерживая друг друга, Наташа и Алла.
— Кто рано встаёт, тому бог подаёт, — говорил Степан Фёдорович.
— Бога нет, — отрезал Гусевич, зевая во весь рот.
— Жизнь прижмёт — будет.
— Но тебе, Гусевич… — сказал Боб, встревая в разговор, — не подаст!
— Атеист! — покосившись на Гусевича, сказал Серж.
Джон и Мишель тотчас подавились смехом. Бякин хихикнул. Дюжина человек улыбнулась. Лёшка фыркнул пренебрежительно.
По сторонам дороги возвышались гигантские холмы из виноградных косточек. Показав рукой на курганы, Боб заметил:
— Уральские горы! А всё говорят: пьянству бой, пьянству бой… Это ж сколько вина надавили, Стёпа? — обернулся он с вопросом к пожилому бригадиру.
— Много, — ответил тот простодушно. — Целое море!
— Я бы поплавал, — мечтательно произнёс Мишель.
— Не успел бы, — возразил ему Джон. — Серж втянул бы в одно горло.
Вся четвёрка зашлась от смеха. Наконец пришли на виноградник. Параллельными линиями шпалеры поднимались по взгорку. Между резных листьев висели гроздья винограда, покрытые сизым налётом. Бригадир остановился перед брезентовым навесом, под которым сидела пожилая женщина. Перед ней стояли напольные весы.
— Пиама Ивановна, — отрекомендовал её Степан Фёдорович. — Взвесит и запишет. Детки, там срезаете, складываете в ящики, — он показал на шпалеры, — и несёте сюда на весы. Ясно?
Кивнув согласно головами, ребята разошлись по местам. Лёшка выбрал себе в пару Широкова. С ним можно было молча работать, думая о чём-нибудь своём. Поначалу, срезав гроздь, Лёшка разглядывал, как просвечивает она, поворачивал её в руке, будто драгоценность, и, сглотнув слюну, бережно опускал в ящик, прогоняя назойливых пчёл. Но вскоре движения его стали механическими, мысли отвлеклись на Наташу. Она работала с Аллой далеко внизу. Их головки, повязанные белыми платками, мелькали над шпалерами, то исчезая из виду, то появляясь. «Как она там?» — думал Лёшка, разгибая одеревеневшую спину и поднимая воротник от рубашки, чтобы прикрыть затылок. Шея горела, будто приложили калёное железо. Пот бежал по лицу, по груди. Белые платочки удалялись вниз. «На весы», — догадался Лёшка и встряхнул рукой. Стрелки часов показывали полдень.
— Понесли, Широков! — сказал Лёшка напарнику, берясь за ящик. — Пить хочу!
Они пошли вниз. Воздух под ногами струился и дрожал, как слюда. Между соседними шпалерами носились Бякин и Гусевич. Швыряя друг в друга гроздями винограда, они радостно кричали, когда попадали в цель:
— Тыдыщ!
— Опа!
— Тыдыщ!
— Опа!
Глядя на них, Лёшка хмурился, Широков улыбался. Тем временем девочки сдали свой виноград и пили воду из алюминиевой фляги за навесом. Круто завернув, подкатил колёсный трактор «Беларусь» с тележкой. Из кабины спрыгнул молодой тракторист Дима.
— Салют, Ивановна! — приветливо сказал он весовщице, принимаясь за ящики с виноградом.
Наташа с Аллой передумали пить. Тракторист Дима, в майке и шортах, голубоглазый, русоволосый, красивый, загружал тележку, поднимая по три полных ящика за раз. Мышцы на его груди и спине вздувались буграми, так что казалось, майка лопнет.
— А ноги короткие, — нарочно шепнула Алла подруге. Наташа промолчала.
— Взвесили их, записали…— ворчала Пиама Ивановна, косясь на девочек. — Чего тут отираться?
В этот миг подошли Лёшка и Широков. Поставив свой ящик на весы, они кинулись к фляге с водой. Наташа, покосившись на мальчиков, потянула подругу за подол.
— Пойдём, в самом деле.
Алла дёрнула капризно плечом, не сводя глаз с тракториста.
— Ивановна, — обратился тот к весовщице, хмурясь, — скажи этим, чтоб ящики не ломали.
— Говорю, а толку? Вычесть из зарплаты — сразу поймут.
Женщина грозно посмотрела на девочек и на Лёшку с Широковым. Наташа взяла Аллу за плечи.
— Пойдём отсюда. Неудобно.
— Молодой человек! — оттолкнув её, выпалила Алла. — Прокатите на тракторе.
Дима глянул на неё мельком, ещё больше нахмурился и скрылся за распахнутой дверцей трактора. На виду были только его короткие волосатые ноги в синих шортах.
— Тьфу, бессовестные! — сплюнула Пиама Ивановна. — Сами вешаются…
Наташу будто в спину толкнули. Она побежала, Алла припустила за ней, не обращая внимания ни на Лёшку, ни на Широкова.
— Недомерок! — возмущалась Алла.
— У него, наверно, девушка есть, — говорила Наташа на ходу.
— Какая девушка? Нету у него никого.
— Тогда, возможно, кто-то не в его вкусе?
— Ой, «не в вкусе»…— передразнила Алла и прибавила: — Уж не я ли это? Между прочим, кого-то даже не заметили!
— Что? Что ты сказала?
— Что слышала!
Лёшка догадался, из-за кого разгорелся сыр-бор, и, глядя на Диму, твердил про себя: «Чтоб тебя черти взяли! Чтоб тебя разорвало!» Внезапно нижний ящик в руках у тракториста лопнул, виноград просыпался наземь. Дима многозначительно посмотрел на Пиаму Ивановну, та покачала головой. Лёшка оторопел. Он представить не мог, что проклятье сбудется! Как ужаленный, он бросился подбирать виноград.
— Оставь! — сказал тракторист и спросил добродушно: — Тебя как зовут?
— Лёшка. Шатов.
— Дима, — тракторист протянул руку. — Малышев.
Ладонь у него была широкая, крепкая.
— А бригадир вроде тоже Малышев…
— Мой батя.
— Нравится на тракторе?
— Работаю пока. Осенью в армию.
— Я думал, мы ровесники.
— А мне восемнадцать никто не даёт… — Дима окинул взглядом Лёшку. — Тебе штангу потягать бы… или гирю. На перекладине поотжиматься.
— Согласен.
Широкову надоело слушать их.
— Долго ещё? — рявкнул он издалека.
— Заболтались, — спохватился Дима и, берясь за ящики, сказал: — Работа не волк, ещё увидимся!
— Увидимся, — эхом отозвался Лёшка.
IV. НИ СЛОВА О ЛЮБВИ, ИЛИ ТЕЛЕПАТИЯ
Был ранний вечер. Фонари уже освещали сельскую улицу и ворота в ограде, за которой находились танцплощадка и клуб. Звучала ритмичная музыка, танцы начинались. Перед воротами, от которых сохранились только каменные столбы, сидели Лёшка Шатов и Дима Малышев.
— После армии опять поступать буду, — говорил Дима, глядя перед собой. — Батя не одобряет. Лучше бы на агронома, говорит, или инженера: совхозу польза. — Привет! — чуть привстав, сказал он, пожимая руку трём молодым сельчанам, проходившим в ворота на танцы, и продолжил: — А я на философский хочу.
— Я тоже люблю философию, — сказал Лёшка, — очень… Хотя ни черта в ней не понимаю — пень пнём!
Они переглянулись и рассмеялись. Их пристрастия совпадали во всём: и в литературе, и в музыке, и в кино. Дима, несмотря на свой грубый, простоватый вид, был человек достаточно образованный, тонко чувствующий юмор. Часами он мог читать наизусть стихи Лермонтова или объяснять парадокс Ахилла и черепахи. В Марьяновке его уважали. Широко раздвинув бёдра, он сидел теперь на каменном парапете ограды. Спина — прямая, руки — в боки, подбородок — кверху. Его окликнули двое с улицы, проходя мимо.
— Привет, привет! — отозвался он и, не поднимаясь с места, помахал пятернёй, будто протирая окно.
— Король на троне,— заметил Лёшка то ли с восхищением, то ли с иронией.
— Село маленькое, — сказал Дима, оправдываясь. — Все свои.
— В Салехарде то же самое. Изо дня в день — одни и те же лица, одни и те же слова. Иной раз даже знаешь, что произойдёт в следующую минуту…
Лёшка не договорил и замер, слушая песню, которая донеслась с танцплощадки:
Tombe la neige
Tu ne viendras pas ce soir...
— Шарль Азнавур, — сказал Дима. — «Падает снег». Нравится?
— Сальваторе Адамо, — поправил Лёшка. — Тоже путаю. Голоса похожие, сиплые...
Песня скоро закончилась. На душе было тоскливо, одиноко, зябко, точно холодом повеяло. Лёшка задумался о Наташе, и вдруг у него в голове возникла картина, которая двигалась, как кинолента. Он отчётливо видел, как Наташа с Аллой выходят из ворот и сворачивают по улице направо. Он покосился на Диму и, резко выпрямившись, стал напряжённо ждать.
— Что с тобой? — спросил Дима.
— Не поверишь, но я знаю, что произойдёт через минуту. Две девчонки выйдут с танцев. Одна в белом, другая в красном.
— Телепатия?
— Ага.
— Брехня. Не верю.
— Увидим, — твёрдо сказал Лёшка, продолжая сидеть лицом к улице.
Дима нехотя обернулся. Проём в воротах был пуст, а на танцплощадке в свете фонаря шевелилась толпа.
— И где же эти… — насмешливо заговорил Дима и осёкся: на его глазах возникла Алла, в красной блузке и чёрной юбке, а за ней Наташа, в белом платье в чёрный горшек. Размеренным шагом они миновали ворота и обоих мальчиков, обдав их ароматом духов, прошли на улицу и свернули вправо. Их фигуры то очерчивались электрическим светом, то терялись в пёстрых тенях. Мальчики растерянно молчали.
— Ты знал, — сказал Дима, обретя дар речи.
— Откуда?
— Видел, что идут.
— Спиной?
— Тогда… я понял, — воскликнул Дима, — у тебя на затылке — третий глаз!
Пощупав затылок, Лёшка присвистнул и развёл руками, как фокусник, который показывает, что в рукавах ничего не спрятано. Они посмеялись.
— Тогда это случайность, — сказал Дима и, подумав, продолжил: — Угадай-ка, какое стихотворение я буду читать? — Устремив перед собой немигающий взгляд, он скрестил руки на груди и стал неподвижен, как памятник.
Лёшка закрыл глаза, сосредоточился, а потом произнёс:
— И скучно и грустно, и некому руку подать…
— Не может быть! Я, наверно, губами шевелил. Давай ещё. Контрольный вопрос.
— Валяй.
— Сколько денег у меня в кармане?
Лёшка закрыл глаза и, помедлив, открыл.
— Ничего не вижу.
— Верно. Ничего и нет. Матери отдал.
Они переглянулись и залились смехом. Из ворот высунулись любопытные лица.
— Новый Вольф Мессинг! — сказал Дима, добродушно хлопнув Лёшку по плечу. Тот стыдливо потупился.
Между тем девочки вернулись. Не замечая пытливых взглядов Лёшки и Димы, плавно прошли в ворота, и в следующий миг с танцплощадки донёсся их неудержимый хохот. Дима, поморщившись, разгонял рукой воздух перед собой. Лёшка был как истукан. Покосившись на него, Дима проронил:
— Я тоже немножко телепат. Хочешь, угадаю, о чём думаешь?
Лёшка вяло качнул головой и, сорвав соломинку под ногами, ссутулился.
— Ты рвёшься на танцы. К той, белой, в чёрный горошек! Верно?
Лёшка промолчал, теребя между пальцами соломинку. К ним подсели местные парни, завели с Димой разговор о трансмиссии, магнето, свечах зажигания. Лёшка заскучал.
— Ты иди, если хочешь, — сказал ему Дима. — Не последний день живём. Увидимся.
И Лёшка пошёл навстречу судьбе.
V. АЛЛА
Лёшка нашёл Аллу с Наташей на танцплощадке. Они стояли между сбившихся в несколько кучек ребят, и, не сходя с места, машинально пританцовывали. По правде говоря, танцплощадкой служила обычная асфальтовая дорожка, которая вела от улицы к клубу. Её освещал мощный фонарь на крыше. Электрический свет косо падал на лица и плечи танцоров. Тени тополей, пересекая дорожку, тянулись в сумрачную глубину, к уличным воротам, и сослепу казалось, что под ногами не тени, а канавы или лужи. Лёшка из-за спин наблюдал за девочками, не приближаясь к ним. Наташа была в белом платье в чёрный горошек, с высоким начёсом на голове. Соединив локти за спиной, она раскачивалась с носка на пятку, и, озираясь с надеждой, встряхивала волосами. Алла — в красной блузке и в чёрной юбке — дрыгала коленками под музыку и раскачивала головой с боку на бок. Тяжёлый хвост её волос рубил воздух, как серп. Алла горячилась, казалось, вот-вот она пустится в пляс, но уже в следующую минуту она остывала — потягивалась, разводя руками, и лениво озиралась. Лёшка страстно хотел пригласить Наташу на танец и в то же время не смел прикоснуться к ней. Разве можно трогать руками идеал? Внезапно спины перед ним раздвинулись, и его заметили! Девочки улыбались выжидающе. Прятаться было глупо. Между тем звучала новая мелодия. Публика стала соединяться в пары. Зардевшийся Лёшка направился к девочкам. Ноги его подгибались. Не дойдя двух шагов до Наташи, он вдруг повернул к Алле.
— Можно вас пригласить? — проговорил он деревянными губами.
Девочки, готовые рассмеяться, переглянулись.
— Вас, это как? — сказала Алла, сдерживая смех. — Обоих, что ли?
Лёшка вспыхнул было, но сдержался.
— Нет. Тебя. Одну.
Наташа, согнав улыбку, приняла строгий независимый вид. Алла и Лёшка начали танцевать. В одну руку он взял её пальцы, другую положил ей на талию. Они шаркали ногами взад и вперёд, медленно поворачиваясь на своём пятачке. Таков был немудрёный танец.
— Вы ведь с Наташей подруги? — вкрадчиво спросил Лёшка.
— И что дальше? — развязно ответила Алла.
— Не знаешь, нравится ли ей кто-нибудь.
— А тебе зачем?
— Да так, один человек попросил узнать.
— Один человек? Ну, если один человек, то узнаю.
Они замолчали. Алла задевала Лёшку то бёдрами, то грудью. Эти прикосновения волновали его; Лёшка напрягался, стараясь не смотреть в глаза. Алла Соболева, рослая, широкая в кости, с высокой грудью выглядела старше своих лет. Была она единственным ребёнком у матери, которая работала уборщицей в трёх местах, чтобы дочка ни в чём себе не отказывала. Отца-уголовника Алла ни разу не видела: отбыв один срок, он получал новый. Алла рано научилась курить, пить вино и говорить матом. Мальчишки ходили за ней стаями, мужчины оборачивались ей вослед, женщины называли её дурным словом.
— Ты на Чапаева живёшь? — спросил Лёшка, отодвинувшись так, чтобы она не прикасалась к нему.
— В доме 4.
— О! И мы там жили. Весёлые были соседи.
— Ида Кляйн и Владас?
— Ага! Ида, небось, до сих пор печеньками угощает?
— Нет. Ей некогда. От Владаса бегает.
— А он вопит: «Убью!»
— Вопит. Я боюсь его.
— Ерунда. Десять лет грозится убить, а догнать не может.
Они рассмеялись. Музыка смолкла. Лёшка подвёл Аллу к Наташе, а сам перешёл к ребятам, обступившим Гусевича и Бякина. Они рассказывали наперебой, как забрались в крольчатник.
— Ну, мы клетки-то открыли, а кролы, это, не выходят, — сказал Гусевич и продолжил, запальчиво тыча пальцем в грудь Широкову: — Прикинь! Не выходят! Не хотят на волю! — Гусевич подтёр свой крючковатый нос. — Я, это, самого главного за ухи вытянул, а он, гад, как стал молотить задними лапами! Рубаху порвал, вот посмотрите.
Он показал отодранный лоскуток на рубашке. Бякин решился продолжить его рассказ:
— И тут местные налетели…
— Хоп за шкирку! — прервал его Гусевич. — «Кто такие? Откуда?» — «Из Салехарда». «Приезжие?» — «Приезжие!» Отпустили.
— Так просто отпустили? — с сомнением спросил Широков.
— Почему «просто»? — обиделся Гусевич. — За бутылку!
— Проставиться обещали, — простодушно сказал Бякин.
Слушатели снисходительно посмеялись. Лёшка вернулся к девочкам, посмотрел на Наташу. Она отвела смущённый взгляд. Лёшка покосился на Аллу, та была бесстрастна. И тогда Лёшка пригласил Аллу.
— Спросила? — сказал он, едва они соединились в танце.
— Кого? О чём?
— Издеваешься?! Я же говорил тебе. Ну? Нравится ли ей кто?
— А-а, ты вон о чём. Забыла. Честное пионерское, забыла.
Лёшка рассердился и был готов тут же бросить Аллу, но она держала его крепко. И пропал Лёшка! Она вела его в танце, тесно прижимаясь бёдрами и грудью. Поворот, ещё поворот…Голова у него пошла кругом.
— Умеешь целоваться? — спросила Алла.
— Умею, — солгал Лёшка.
— А по-французски?
— Как это?
— С языком.
Выпучив глаза, Лёшка отчаянно замотал головой. Они сбились, и чтобы попасть в ритм, обнялись ещё теснее. Грудь, бёдра. Грудь, бёдра. Поворот, новый поворот… Лёшка тонул в омуте чувственности, погружаясь в него глубже и глубже. C ужасом предвкушал он, что ждёт его там, на самом дне… К счастью, песня кончилась. Кивнув Алле головой, он пулей выскочил с танцплощадки. Обогнув клуб, нашёл водопроводную колонку. Нажимая на рычаг, хватал воду ртом, а потом сунул голову под холодную струю. Когда выпрямился и пригладил рукой сырые волосы, то почувствовал, что от головы идёт пар. «Скотина! — приговаривал он, скрежеща зубами. — Говорящее животное». О, как ненавидел он теперь Аллу, Наташу и в особенности себя.
VI. ПОД ГИПНОЗОМ
Как-то раз Лёшка зашёл в библиотеку, чтобы взять что-нибудь из Достоевского или Диккенса. Загнув голову набок, он переходил от полки к полке, читая на корешках названия книг, пока взгляд его не наткнулся на учебник по психологии. Он взял учебник в руки, а тот сам раскрылся на статье о гипнозе. Это был знак! Гипноз давно занимал Лёшку. Ещё больше изумился он, когда на одной из страниц увидел формулы внушения, криво подчёркнутые чернилами. Казалось, кто-то хотел помочь ему. Лёшка невольно огляделся. Он был единственным посетителем в библиотеке. Тем не менее, внутренняя дрожь охватила его.
— А не рано тебе? — спросила женщина-библиотекарь, выписывая ему учебник.
— Это же не «Декамерон», — отрезал Лёшка.
— Что-что? Что ты сказал?
— Да так. Ничего.
Прижав учебник к груди, Лёшка выскочил из библиотеки и поскорей уединился с ним в клубе. На другой день он уже знал формулы назубок. Можно было перейти от теории к практике. В урочный час он улёгся на свою кровать, закрыл глаза. Кроме него в спальне никого не было. «Голова свободна от мыслей, — говорил он про себя формулу внушения. — Теряется ощущение времени. Веки слипаются, веки тяжелеют все больше и больше. Приятная дремота обволакивает тебя всё больше и больше…»
Он чувствовал, как его телесная оболочка, сокращаясь в размерах, летит в чёрную бездну. Дух занимался от скорости! Лёшка был уже не больше спичечной головки, как вдруг на него напал страх. Исчезать расхотелось. Время повернуло вспять. Тело быстро приняло прежние размеры. Прорезался слух. Можно было вставать: эксперимент провалился. Однако Лёшка остался лежать. Он продолжил испытание. Снова повторял формулу гипноза, уменьшаясь, летел в космос… А затем возвращался назад, в прежнее состояние. Сознание не давало ему раствориться в трансе. Это злило.
Между тем вечерело. Послышались голоса, шаги в клубе. Прошуршал занавес. На сцене вспыхнул свет. Лёшка, прикрыв глаза ладошкой, поднялся на кровати. В спальню вошли Гусевич, Бякин, Новосёлов и Широков. Посыпались шуточки.
— Дрыхнешь, Шатов?
— Копит силы перед танцами!
— Шатов, шнурки гладь!
— А то на танцы не пустят!
Бякин, усевшись на своей кровати, придвинул к себе стол, выложил колоду карт, и стал ждать остальных.
— Эх, Шатов, — проговорил с восторгом Гусевич, — каких девочек мы закадрили! Вот с такенными! — Он показал на себе груди, как глобусы.
Ребята рассмеялись.
— Гусевич, ты не врёшь, только когда спишь, — сказал Лёшка. — Причём врёшь одно и то же. Читал бы книги — для общего развития.
Гусевич обиделся. Увидев у Лёшки книгу, пробежал взглядом по обложке и вспыхнул от радости.
— Смотрите! — воскликнул он, вскинув книгу над головой. — Шатов про психов читает!
Ребята обратились к Лёшке. Он, щёлкнув Гусевича пальцем по лбу, отобрал книгу и сказал:
— Психология — наука о душе и сознании.
— Сикология… — процедил Гусевич, коверкая слово, и взялся за карты. — Давайте-ка лучше в «храп».
— По копеечке, — поспешно уточнил Бякин.
Гусевич пальцами дёрнул колоду и приклонил ухо. Карты трещали, отделяясь одна от другой и вновь соединяясь в колоду. Гусевич обожал этот звук.
— Шатов, будешь? — спросил он с улыбкой, показывая розовые дёсны и большие, как у кролика, передние зубы. Лёшка замешкался. Целый день он мог провести за картами, презирал себя за эту слабость, но оправдывался тем, что Достоевский тоже любил игру.
— Гусевич, ты мне и так должен рубль, — сказал Лёшка, борясь с искушением.
— Я отыграюсь.
— Не, без денег я пас!
— Широков, а ты? — спросил Гусевич.
— Тоже пас, — ответил меланхолично Широков, разложившись во весь рост на кровати. — Подремлю чуток.
Гусевич с отчаянием искал партнёров. У Лёшки мелькнула мысль.
— Минуту внимания! Господа, — высокопарно начал он, — предлагаю сеанс гипноза,
Четыре пары глаз уставились на него. Поклонившись зрителям, Лёшка шагнул к кровати, на которой во весь рот зевал Широков.
— У тебя устойчивая психика, Широков?
— Чего-чего?
— Я буду тебя усыплять.
— Иди-ка! И без тебя спать хочется.
— Это нам на руку!
— Отвали.
— Широков, послушай. Твой подвиг войдёт в анналы.
— Куда, куда?
— Всё прогрессивное человечество, затаив дыхание…
— Пристал как банный лист, — сердился Широков, поворачиваясь к Лёшке спиной и закрывая ухо подушкой.
— Соглашайся, Широков, умоляю.
— Соглашайся! — закричали мальчики, — Чего ломаешься, как девочка?
Новосёлов сдёрнул с Широкова подушку. Он приподнялся, озираясь затравленно. Лёшка сообразил, что его надо дожимать.
— Молодец! Давно бы так! — сказал он. — Я верил в тебя, Широков. Мы начинаем. Братцы, маленькая просьба: ни звука! Кому хочется чихнуть или покашлять, сделайте это сейчас. Тушите свет!
Щёлкнул выключатель. Установился мрак. Впрочем, слабый свет снаружи падал в окно и очерчивал едва видимые фигуры ребят, рассевшихся на койках. Некоторые прилегли. Кто хотел, тот откашлялся. Воцарилась тишина.
— Вы слышите только мой голос, — начал Лёшка. — Вы находитесь в состоянии душевного покоя, вас одолевает дремота. Вы чувствуете приятную теплоту, разливающуюся по всему телу. Расслабляются мышцы ног и рук, лица, шеи, головы. Вы чувствуете сонливость. Ваши руки и ноги становятся тяжелыми, веки тяжелеют, вы засыпаете. Вы слышите только мой голос. Я буду считать до десяти, и с каждым числом вы всё сильнее погружаетесь в сон… раз… два… три… Вы засыпаете, ваш сон становится спокойным и глубоким.
Широков не спал, веки его дрожали. Лёшка снова и снова повторял формулу. Он уже сам был готов уткнуться лицом в постель.
— Пошевели пальцами, — безнадёжно сказал Лёшка спустя полчаса.
Широков застонал, его пальцы дрогнули. Сонливость мигом слетела с Лёшки.
— Подними руку.
Широков мычал, пытаясь что-то сделать. Лёшка сообразил:
— Правую.
Он поднял правую руку. Лёшка ободрился. Велел нюхать розу, и ноздри Широкова раздувались, втягивая воздух. Потом он заслонялся рукой от внезапного света, плавал, обнимал женщину, ел яблоко, сплёвывая семечки, бежал, дрался с обидчиком. Словом, делал всё, что ни скажешь, но делал через силу, со стоном. Поначалу Лёшка думал, что Широков притворяется покорным исполнителем, и ждал, когда тот или расхохочется, или скажет бодро: «Ну что, Лёша? Наигрался?» — и стукнет по лбу. Но вскоре убедился, что Широков действительно, как раб, выполнял любую его прихоть. Видеть это было ужасно и гадко, тем не менее, Лёшка продолжал:
— Неведомая сила поднимает тебя…
Скрипя зубами и мыча, как от боли, Широков сел на постели.
— Ступай прямо!
Рванувшись вперёд, Широков упал с кровати. Лёшка зажёг свет. Широков стоял на полу на коленях и, щуря глаза, озирался.
— Помнишь, что сейчас было? — спросил Лёшка, наклонившись к нему.
— Отстань,— пробормотал тот, забираясь в постель, — спать хочу.
— Вспомни: ты ел яблоко, нюхал розу, дрался.
Широков молча подбил подушку под голову, закрыл глаза и уснул. Лёшка оцепенел, медленно сознавая, что опыт по введению человека в транс закончился успехом. В голове была каша. Между тем ребята очнулись.
— Ну, ты бес, Шатов, — произнёс Гусевич. — Усыпил! Я, это, розу твою… нюхал! До сих пор в носу пахнет.
— А я тоже дрыхнул, — сознался Бякин, с глупой улыбкой глядя по сторонам.
— Голос у тебя, Шатов, — сказал Новосёлов, — аж мурашки по коже бегали!
Лёшку хвалили, как хвалят за удачный фокус иллюзиониста. Губы его дрожали от удовольствия. Однако он был выжат как лимон. Не раздеваясь, он плюхнулся на свою кровать, пролепетал: «Вторая сигнальная система…» — и забылся сном.
Он едва не разгадал тайну, с помощью которой мог бы стать повелителем мира, — тайну слова. Кто-то пользуется ею во благо, кто-то во зло. Слово, выпущенное из газет, радио, телевидения и повторённое множество раз, способно внушить что угодно. Миллионы людей послушны ему. Поэты, диктаторы и священники любят гипнотическую силу слова. Оно созидает и разрушает, будит и усыпляет, унижает и возвышает…
На другой день Лёшка с ребятами шёл на работу. Отстав от весёлой толпы, он вспоминал вчерашний сеанс гипноза. Подробности удручали. Чем дальше он размышлял о случившемся, тем большее отвращение вызывал у него гипноз. Нет у него, Лёшки, права помыкать другим человеком, даже если тот сам этого хочет. Видимо, виноградник был уже близко, потому что Лёшка отчётливо слышал голос бригадира, Степана Фёдоровича:
— Дети, милые, я понимаю, как вам хочется винограду, но умоляю вас: не ешьте немытое — понос прохватит!
Поднял голову, Лёшка осмотрелся. Рядом были шпалеры. Ребята громко смеялись над Широковым, одни толкали его, другие похлопывали по плечу.
Неожиданно к Лёшке подлетели Алла и Наташа.
— А, правда, ты Широкова усыпил?
Лёшка смутился. Девочки пытали его взглядами. Не сдержав самодовольной улыбки, он кивнул головой. Наташа округлила глаза. Алла взвизгнула от восторга, подхватила его под руку, прижимаясь упругой грудью, и зачастила:
— Меня усыпи, Лёшечка. Хочу! Усыпи как-нибудь!
Он подумал и замотал отрицательно головой.
— Ну, миленький, — говорила Алла, нежно поглаживая его по плечу. — Чего тебе стоит...
— Никогда, — высвобождая свою руку, сказал он, приняв окончательное решение: никогда не заниматься гипнозом.
VII. НЕОКОНЧЕННЫЙ РАЗГОВОР
С утра Наташе Тоцкой нездоровилось, и как ни звали её ребята, на море она не поехала. Лёшка Шатов остался с ней за компанию. Они были одни в клубе. Разговаривали, сидя на кроватях друг против друга. Голоса их отзывались лёгким эхом из-под сводчатого потолка, опиравшегося на толстые каменные стены. Было прохладно. Солнечный свет, косо падая из окон, протянулся яркими полосами по каменному полу.
— Воображаю, какое у них пекло, — сказал Лёшка, отворачиваясь от окна.
— На море не бывает жарко, — возразила Наташа, — там всегда бриз.
Лёшка нахмурился, будто его уличили в невежестве, и нервно теребил катышек на одеяле. Нужные слова вдруг вылетели из головы. Они молчали несколько минут. Встряхнув волосами, Наташа повернула к нему голову и взглянула с выжидающей улыбкой.
— А я вчера тебя видел, — набрался смелости Лёшка. — В библиотеке! Что взяла?
— «Войну и мир».
— Фу! Господа с жиру бесятся, а ты им сочувствуй.
— А ты, значит, про крестьян и рабочих читаешь?
— Нет, почему? «Белые ночи» Достоевского. А чего ты богатых защищаешь?
— Мой дедушка до революции был коннозаводчиком. Ну, коней разводил, породистых. В Париж возил — на выставку.
— Ого! Буржуй!
— Дом большой был. В обед за столом человек по двадцать сидело — родственники, гости, работники. А в тридцать седьмом кто-то из твоих простых людей донос написал. Деда расстреляли.
— Ну, не знаю… Богатые, видно, разные бывают. А всё равно Лев Толстой нехороший человек.
— Чем это он перед тобой провинился?
— Писал, что военные — дармоеды.
— А ты, значит, офицером хочешь стать?
— Кинорежиссёром. Хочу снять фильм о Брестской крепости, такой, чтоб кровь в жилах стыла. Понимаешь? На экране война должна быть настоящей, страшной, не игрушечной. Пока что пишу сценарий.
— Мой отец на танке воевал. Ничего о войне не рассказывает. И кино про войну не любит. У него под сердцем осколок нашли. Оперировали. Вот я и решила хирургом стать.
— Резать будешь?
— Режут свиней. А я буду оперировать.
— Не дашь спокойно умереть?
— Не дам. Человек должен жить вечно. Для того и медицина.
— Э, так на всех места не хватит.
— Будем уступать друг другу.
Лёшка улыбнулся криво и поднял глаза кверху. В снопе солнечного света плавали пылинки. Сияли золотом, кружась, будто в танце…
— Красиво, — сказала Наташа, проследив его взгляд.
Лёшка обрадовался, потом смутился, что она заметила его радость и посуровел. Умные мысли в голове кончились, он лихорадочно соображал, о чём говорить дальше, и нервно дрыгал ногой. Наташа истолковала его молчание по-своему.
— Зря не поехал, сейчас веселился бы … с Алкой!
— Что я, моря не ви<