Делая этот нелегкий выбор, мы обязаны помнить об уроках прошедших шести лет и все время спрашивать себя, отражают ли наш бюджет и наша налоговая политика те ценности, которые мы пришли защищать.
— Если в Америке идет война классов, значит, мой класс побеждает.
Я сидел в офисе Уоррена Баффита, председателя «Беркшир Хатуэй», второго богатейшего в мире человека. Я был наслышан о простоте его вкусов - жил он в том же самом доме, который купил в 1967 году, а дети его учились в обыкновенных городских школах Омахи.
Но все же я удивился, когда вошел в непрезентабельное офисное здание и оказался в пустом кабинете, похожем на рабочее место страхового агента — со стеновыми панелями «под дерево» и несколькими картинами. «Да ладно, хватит», — вдруг громко произнес женский голос, и в углу кабинета я увидел нашего гиганта из Омахи, который о чем-то весело разговаривал со своей дочерью Сьюзи и помощницей Дебби. На нем был слегка помятый костюм, а над очками возвышались кустистые брови.
Баффит вызвал меня в Омаху, чтобы поговорить о налоговой политике. В частности, он хотел знать, почему Вашингтон упорно продолжал предоставлять налоговые льготы людям его достатка, хотя в стране все давно уже шло кувырком.
— Я тут посчитал, — начал он, пригласив меня сесть,— хоть я сам никогда не химичил с налогами и не работал с налоговиками, но, даже с учетом налога на зарплату, который все платят, фактическая налоговая ставка в этом году у меня все равно будет меньше, чем у моей секретарши. Я даже уверен, что налогов с меня удерживают меньше, чем со среднего американца. И если президент будет продолжать в том же духе, я буду платить еще меньше.
Это произошло с Баффитом потому, что, как и у большинства состоятельных американцев, его прибыль образовывалась из дивидендов и прироста капитала, только пятнадцать процентов суммы которых с 2003 года облагаются налогом. С зарплаты же секретаря налогов взимается почти вдвое больше, согласно федеральному закону «О страховых взносах». С точки зрения Баффита, разрыв был абсолютно непропорциональным.
|
|
— Свободный рынок — самый лучший механизм для продуктивного и полезного применения ресурсов, — говорил он мне. — Правительство с ним не очень-то умело обращается. Но рынок не даст гарантии, что произведенная прибыль будет делиться равномерно или обдуманно. Часть прибыли нужно вкладывать в образование, чтобы дать хороший старт следующему поколению, чтобы поддержать инфраструктуру и дать гарантии тем, кто остался за бортом рыночной экономики. Поэтому разумно, чтобы те, кто воспользовался всеми благами рынка, платили больше.
Мы еще почти час проговорили о глобализации, оплате труда руководящих работников, растущем торговом дефиците, государственном долге. Он особенно возмущался предложению Буша сократить еще и налог на недвижимость, что, как он выразился, создаст аристократию денег, а не достоинства.
— Когда не платишь налог на недвижимость, — говорил он, — то, по существу, передаешь управление ресурсами страны людям, которые этого не заслужили. Это все равно, что составлять олимпийскую команду две тысячи двадцатого года из детей победителей Олимпиады-две тысячи.
В конце разговора я спросил, много ли миллиардеров разделяют эти взгляды. Он рассмеялся:
|
|
— Не особо. Они полагают, что это их деньги и они должны считать каждый цент. Но при этом никто не задумывается, что исключительно средства общества позволяют им так жить. Допустим, у меня талант к накоплению капитала. Но возможность использовать его полностью определяется обществом, в котором я живу. Если я родился в охотничьем племени, такой талант мне ни к чему. Быстро бегать я не умею, а физически не очень вынослив. Так что моя участь — стать обедом дикого зверя. Но если мне повезло родиться в обществе, которое ценит мой талант, дало мне хорошее образование, так что этот талант может развиваться, устроило законы и финансовую систему так, чтобы я занимался любимым делом, я заработаю приличную сумму. И самое малое, что я могу сделать, — расплатиться за все это.
Наверное, удивительно слышать такое от одного из богатейших людей мира, но мнение Баффита отнюдь не свидетельствует о доброте его сердца. Скорее это доказательство, что он понимает: выбор правильного политического курса еще не достаточен для вхождения в процесс глобализации. Нужно изменить сам дух, поставить во главу угла наши общие интересы и интересы будущих поколений, а не соображения сиюминутной целесообразности.
В частности, надо перестать делать вид, что любое уменьшение или, разницы нет, увеличение налогов оправданно. Прекращение субсидирования компаний, которые не имеют четкого экономического предназначения, — это одно; сокращение же финансирования лечения детей из бедных семей — это совершенно другое. Когда на самые обычные семьи со всех сторон сыплются невзгоды, побуждение максимально уменьшить их налоги абсолютно понятно и верно. А вот стремление богатых и могущественных обратить антиналоговые настроения в свою пользу куда как менее похвально, точно так же, как и способы, в правильности которых президент, Конгресс, лоббисты и консервативные комментаторы умудрились убедить избирателей из среднего класса — ведь именно на них ложится основное налоговое бремя, а не на обремененных излишними доходами представителей верхушки.
|
|
Нигде это смятение умов не проявилось с такой силой, как в спорах о возможной отмене налога на недвижимость. Сейчас муж и жена могут иметь недвижимости на четыре миллиона и не платить никакого налога; к 2009 году при нынешних законах эта сумма увеличится до семи миллионов. По этой причине налог распространяется только на самые богатые полпроцента одного процента населения, или на треть процента в 2009 году. И так как полная отмена налога на недвижимость обойдется казне примерно в один миллиард долларов, трудно будет назвать другой налог, который меньше отвечал бы интересам обычных американцев или долгосрочным интересам всей страны.
И все же, если верить хитроумному опросу, проведенному президентом и его сторонниками, семьдесят процентов населения высказываются против «налога на смерть». Ко мне в офис часто приходят фермеры и говорят, что налог на недвижимость поставит крест на семейных фермах, хотя фермерские бюро утверждают, что ни одна ферма не закрылась из-за этого налога. Исполнительные директора многих компаний доказывали мне, что Уоррену Баффиту хорошо выступать за налог на недвижимость, ведь даже если с него возьмут девяносто процентов налога, все равно детям и внукам что-нибудь да останется, но вот в отношении тех, чей доход «всего» десять — пятнадцать миллионов, справедливости гораздо меньше.
Давайте внесем ясность. Богатым в Америке почти не на что жаловаться. С 1971 по 2001 год, когда средняя заработная плата среднего рабочего практически не росла, доход одной сотой процента населения увеличился почти на пятьсот процентов. Распределение богатства еще более неравномерно, а расслоение по доходам сейчас сильнее, чем когда-либо со времен «Позолоченного века». Эти тенденции проявились уже в девяностые. Налоговая политика Клинтона лишь слегка приоткрыла их. Налоговые льготы Буша лишь ухудшили положение дел.
Я привожу эти факты вовсе не для того, чтобы разжечь классовую ненависть, как могут утверждать мои республиканские оппоненты. Я отдаю должное множеству состоятельных американцев и не собираюсь преуменьшать степень их успеха. Я знаю, что многим, если Не большинству, пришлось зарабатывать свои миллионы тяжелым трудом, организовывать свое дело, создавать рабочие места, искать заказчиков. Я верю, что те из нас, кто больше всего получил от новой экономики, могут лучше других сделать так, чтобы у каждого американского ребенка была такая же возможность добиться успеха. А может, во мне говорит та своеобразная деликатность жителей Среднего Запада, которую я унаследовал от матери и ее родителей и с которой, похоже, знаком и Уоррен Баффит: в какой-то момент человек понимает, что ему хватит, что от картины Пикассо можно получить не меньшее удовольствие в музее, чем в своей уютной комнате, что в ресторане можно отлично пообедать меньше, чем за двадцать долларов, и что если ваш костюм стоит больше, чем годовая зарплата среднестатистического американца, то можно себе позволить платить чуть больше налогов.
В первую очередь именно это ощущение — что, несмотря на громадную разницу в доходах, мы падаем и поднимаемся все вместе, — не дает нам права проигрывать. Перемены ускоряются, кто-то уходит наверх, а большинство — вниз, и это чувство единства поддерживать все труднее. Джефферсон не зря находил изъяны в теории государства, предложенной Гамильтоном, потому что мы всегда балансируем между частными и общими интересами, рынками и демократией, концентрацией власти и богатства и открытыми возможностями. Мне кажется, в Вашингтоне это равновесие сейчас потеряли. Когда мы отчаянно ищем деньги для своих кампаний, когда профсоюзы слабы, пресса безучастна, а лоббисты работают изо всех сил, лишь несколько голосов напоминают нам, кто мы и откуда, и укрепляют наши связи друг с другом.
Таков был подтекст дебатов в начале 2006 года, когда скандал со взятками заставил ограничить влияние лоббистов в Вашингтоне. Одно из предложений запрещало сенаторам летать на частных самолетах по низким тарифам первого класса. Оно так и не прошло. И все же мои сотрудники предложили, чтобы я, выступая по вопросу этических реформ, своей властью прекратил эту практику.
Решение было верным, но, положа руку на сердце, я пожалел о нем, когда мне пришлось за два дня облететь на коммерческих рейсах четыре города. Пробки на шоссе к аэропорту О'Хара были просто немыслимыми. Когда я наконец добрался туда, рейс на Мемфис задержали. Какой-то ребенок пролил сок прямо мне в туфли.
Я стоял в очереди на регистрацию, и тут ко мне подошел человек лет тридцати пяти, одетый в хлопчатобумажные брюки и рубашку-гольф. Как выяснилось, он очень надеялся, что в этом году Конгресс решит вопрос с исследованием стволовых клеток. Он рассказал мне, что страдает болезнью Паркинсона на ранней стадии и имеет сына трех лет. Скорее всего, он уже не поиграет с сыном в мяч. Ему, может быть, уже все равно, но другие не должны испытать эти мытарства.
«Да, — подумал я, — такого в частном самолете не услышишь».
ГЛАВА 6 Вера
Через два дня после того, как я победил в предварительных выборах в Сенат США от Демократической партии, я получил по электронной почте письмо от одного доктора с медицинского факультета Чикагского университета.
«Поздравляю с сокрушительной и вдохновляющей победой на предварительных выборах, — писал доктор. — Я был счастлив отдать за Вас свой голос и хочу сказать, что всерьез подумываю голосовать за Вас и на всеобщих выборах. Я пишу, чтобы выразить тревогу, которая может, в конце концов, не дать мне Вас поддержать».
Как христианин, доктор считал своим долгом быть последовательным и принципиальным во всем. Он писал о том, что вера не позволяет ему принять аборты и однополые браки, но вера также заставила его усомниться в служении идолам свободного рынка и в правильности быстрого обращения к оружию — характерной черте внешней политики президента Буша.
Причина, по которой автор письма подумывал отдать голос в пользу моего противника, заключалась не в моей позиции относительно абортов как таковой. Просто он прочитал на моем веб-сайте о том, что я буду бороться с «идеологами правого крыла, которые хотят лишить женщин права на выбор». Фразу эту на сайте поместили ведущие мою избирательную кампанию помощники. Доктор писал далее:
«Мне кажется, что Вы обладаете сильным чувством справедливости и понимаете, как шатка позиция справедливости при любом государственном устройстве, и я знаю, что Вы выступали в защиту безгласных. Мне кажется также, что Вы непредубежденный человек и высоко цените разум... Однако каковы бы ни были Ваши убеждения, но если Вы истинно верите в то, что все, кто выступает против абортов, являются идеологами, движимыми извращенной страстью причинить женщинам страдание, то Вы, по-моему, не являетесь непредубежденным... Вы знаете, что мы вступаем во времена, исполненные возможностей для добра и зла, во времена, когда мы стремимся выработать общую линию в контексте плюрализма, когда мы не уверены в том, какие у нас имеются основания выдвигать требования, касающиеся других... Я не требую, чтобы Вы выступили против абортов, я хочу, чтобы Вы говорили об этом без предубеждения».
Я проверил свой веб-сайт и нашел вызвавшие раздражение слова. Слова эти принадлежали не мне; во время предварительных выборов от Демократической партии мои помощники поместили их на сайте, резюмируя мою позицию относительно права женщины на аборт, когда некоторые из оппонентов сомневались в моей решимости выступить в защиту прецедента «Роу против Уэйда». В рамках политики Демократической партии это было стандартное клише, рассчитанное на подогрев энтузиазма нашего привычного электората. С другой стороны, считалось, что вступать в спор по этому вопросу неразумно, поскольку любая двусмысленность предполагала слабость, а имея дело с неуступчивыми сторонниками запрета абортов, мы не могли позволить себе слабости.
Однако, читая письмо доктора, я почувствовал стыд. Да, подумал я, в движении против абортов есть те, кто считает меня безжалостным, те, кто толкает женщин, входящих в клинику, или препятствует им войти, те, кто тычет им в лицо фотографии изуродованных зародышей и орет во всю глотку, те, кто запугивает, унижает и время от времени прибегает к насилию.
Но это вовсе не те сторонники запрета абортов, которые иногда появляются на моих предвыборных встречах. Я видел совершенно других людей из небольших общин в отдаленных уголках штата. Выражение их лиц было усталым, но решительным, когда они стояли немыми стражами, держа перед собой, словно щиты, самодельные транспаранты с лозунгами перед зданием, в котором проходила встреча. Они не кричали и не пытались сорвать мероприятие, хотя и заставляли моих помощников чувствовать себя неуютно. В первый раз, когда появились протестующие, моя команда пришла в боевую готовность: за пять минут до прибытия в зал собрания они позвонили в машину, в которой я ехал, и предложили проскользнуть через заднюю дверь, чтобы избежать столкновения.
— Не хочу входить в заднюю дверь, — сказал я водителю. — Скажи им, что мы войдем через главную.
Мы свернули на библиотечную стоянку и увидели, что вдоль ограждения стоят семь или восемь протестующих: несколько пожилых женщин и, похоже, семья — мужчина и женщина с двумя детьми. Я вышел из машины, подошел к ним и представился. Мужчина неуверенно пожал мне руку и назвал свое имя. По виду он был моим ровесником, в джинсах, в клетчатой рубашке и кепке с символикой бейсбольной команды «Сент-Луис кардинале». Жена его тоже пожала мне руку, но пожилые женщины держались в стороне. Дети, лет девяти или десяти, глядели на меня с нескрываемым любопытством.
— Хотите пройти внутрь? — спросил я.
— Нет, спасибо, — ответил мужчина. Он протянул мне брошюру. — Мистер Обама, я хочу сказать, что согласен со многим из того, о чем вы собираетесь говорить.
— Очень признателен.
— И я знаю, что вы христианин и у вас есть семья.
— Это так.
— Так как же вы можете поддерживать убийство детей?
Я ответил, что понимаю его позицию, но вынужден с ней не согласиться. Я объяснил, что убежден: не многим женщинам легко принять решение прервать беременность, каждая беременная в полной мере чувствует моральный аспект и борется со своей совестью, принимая это разрывающее душу решение. Я сказал также, что, боюсь, запретив аборт, мы вынудим женщин прибегать к небезопасным средствам прерывания беременности, а такое уже было в нашей стране, я напомнил также, что происходит в странах, где преследуют в судебном порядке делающих аборты врачей и прибегающих к их услугам женщин. Вероятно, предположил я, мы сойдемся на том, что надо работать над сокращением числа женщин, которые хотят сделать аборт.
Мужчина вежливо слушал, затем указал на приведенные в брошюре статистические данные, показывающие число нерожденных детей, которых, как он выразился, ежегодно приносят в жертву. Через несколько минут я сказал, что мне надо идти внутрь приветствовать моих сторонников, и еще раз спросил протестующих, не хотят ли они войти. Мужчина снова отказался. Когда я повернулся, чтобы идти, его жена крикнула мне:
— Я буду молиться за вас. Молиться, чтобы вы изменились в своем сердце.
Ни мое сердце, ни мои мысли не изменились с того дня, и не изменятся они в будущем. Но я помнил об этой семье, когда писал ответ доктору и благодарил его за электронное послание. На следующий день я переслал письмо доктора своим помощникам, и слова на сайте были изменены так, чтобы просто и ясно выражать мою позицию против запрещения абортов. И в тот же вечер, перед сном, я произнес молитву... молитву о том, чтобы я мог к другим относиться с той же презумпцией честных намерений, с которой доктор отнесся ко мне.
Это трюизм, что мы, американцы, — народ религиозный. Согласно последним исследованиям, девяносто пять процентов американцев верят в Бога, более двух третей принадлежат к какой-либо Церкви, тридцать семь процентов называют себя убежденными христианами, и в ангелов верит значительно больше людей, чем в эволюцию. К тому же религия не ограничена местами отправления культа. Книги, объявляющие о конце света, продаются миллионными тиражами, христианская музыка занимает места в чартах журнала «Биллборд», и на окраинах всех крупных мегаполисов, похоже, ежедневно возникают новые мегацеркви, в которых предлагается все: от дневного ухода за детьми и вечеров знакомств для одиноких до классов йоги и пилатес. Наш президент постоянно говорит о том, как Иисус изменил его сердце, и футболисты показывают на небо после каждого гола, словно Бог сидит на скамейке запасных и направляет игру.
Конечно, такая религиозность едва ли нова. Пилигримы прибыли к нашим берегам, чтобы спастись от религиозных преследований и беспрепятственно исповедовать свою строгую разновидность кальвинизма. По стране периодически прокатывалась волна евангелического духовного возрождения, и последующие иммигранты держались за свою веру, чтобы утвердиться в чужом новом мире. Религиозное чувство и религиозная деятельность зародили некоторые из наших самых влиятельных политических движений, от аболиционизма и движения в защиту гражданских прав до популизма Уильяма Джен-нингса Брайана.
Однако если бы вы пятьдесят лет назад спросили ведущих культурых аналитиков о том, каково будущее религии в Америке, они, несомненно, ответили бы, что религия в нашей стране приходит в упадок. Старая религия чахла, как утверждалось, под влиянием более высокого уровня образования населения в целом и чудес техники. Респектабельная публика еще посещает церковь каждое воскресенье, фанатичные проповедники и духовные целители еще действуют на Юге, страх перед «безбожным коммунизмом» помогает подпитывать нео-маккартизм. Но в основном традиционная религиозная практика — и, конечно, религиозный фундаментализм — считалась несовместимой с современностью, всего лишь убежищем от трудностей жизни для бедных и необразованных. Даже к колоссальным крестовым походам Билли Грэма специалисты и ученые относились как к любопытному анахронизму, пережитку прошлого, которые имеют мало отношения к серьезной работе управления современной экономикой или формированию внешней политики.
К шестидесятым многие протестантские и католические лидеры пришли к заключению: для того, чтобы выжить, религиозным институтам Америки придется «соответствовать» меняющемуся времени — приспособить церковную доктрину к науке и четко сформулировать социальное евангелие, которое обратится к таким существенным пунктам, как экономическое неравенство, расизм, сексизм и американский милитаризм.
Что же произошло? Отчасти охлаждение религиозного рвения среди американцев всегда преувеличивалось. В этом отношении, по крайней мере, консервативная критика «либерального элитизма» во многом права: запертые в университетах и крупных городских центрах преподаватели, журналисты и распространители массовой культуры просто не сумели оценить роль, какую продолжают играть того или иного рода религиозные проявления по всей стране. Действительно, неспособность основных культурных институтов признать религиозный импульс Америки способствовала интенсивному развитию религиозного предпринимательства, какого нет нигде в промышленно развитом мире. Появилась параллельная вселенная, вытолкнутая из поля зрения, но по-прежнему пульсирующая жизнью по всей центральной части государства, мир не только молельных собраний и процветающих служений, но также мир христианского телевидения, радио, университетов, издательств и развлечений, и все это позволило верующим не замечать массовой культуры точно так же, как не замечали их.
Нежелание многих верующих втягиваться в политику — причиной тому их поглощенность личным спасением и готовность отдавать кесарю кесарево — могло длиться бесконечно, если бы не социальные бунты шестидесятых. Для христиан Юга решение далекого Федерального суда о запрете сегрегации было из той же серии, что и решение об отмене молитвы в школах, — частью длительного наступления на основы традиционного жизненного уклада Юга. Во всей Америке женское движение, сексуальная революция, растущая уверенность в себе геев и лесбиянок и, особенно, решение Верховного суда в деле «Роу против Уэйда» казались прямым вызовом церковному учению о браке, половой жизни и надлежащей роли мужчины и женщины. Чувствуя, что над ними насмехаются и что на них нападают, консервативные христиане больше не могли отгораживаться от широких политических и культурных тенденций страны. И хотя первым, кто ввел в современную государственную политику язык евангельского христианства, был, вероятно, Джимми Картер, Республиканская партия, делающая все больший упор на традицию, порядок и «семейные ценности», занимала лучшее положение, чтобы выгадать от политического пробуждения евангельских христиан и мобилизовать их против либеральной ортодоксии.
Не стоит здесь пересказывать историю о том, как Рональд Рейган, Джерри Фолуэлл, Пат Робертсон, Ральф Рид и, наконец, Карл Роув и Джордж Уокер Буш мобилизовали армию христианских пехотинцев. Достаточно сказать, что сегодня белые евангельские христиане (наряду с консервативными католиками) являются основой рядовых сторонников Республиканской партии — ядром последователей, постоянно мобилизуемым сетью кафедр проповедников и информационных агентств, которых благодаря технике стало еще больше. Это их вопросы — аборты, однополые браки, молитва в школе, теория разумного начала, Терри Шайво, демонстрация десяти заповедей в суде, домашнее обучение, школьные ваучеры и состав Верховного суда, — и именно эти темы зачастую господствуют в заголовках и служат одной из основных линий разлома в американской политике. Самое крупное деление среди белых американцев по партийной принадлежности не между мужчинами и женщинами или теми, кто живет в так называемых красных штатах, и теми, кто живет в синих штатах, а между теми, кто регулярно ходит в церковь, и теми, кто не ходит. Демократы тем временем борются за то, чтобы «заполучить» религию, хотя основной сегмент нашего электората остается твердо светским по ориентации, и опасаются — с полным основанием, несомненно, — что план создания напористой христианской нации может не оставить места для них и их жизненных предпочтений.
Однако растущее политическое влияние правых христиан — это только часть истории. И пусть «Моральное большинство» и «Христианская коалиция» воспользовались недовольством многих евангельских христиан, но что еще более замечательно, это способность евангельского христианства не просто выживать, а процветать в современной высокотехнологичной Америке. В то время когда основные протестантские церкви теряют все больше и больше прихожан, неденоминационные евангельские церкви растут ускоренными темпами, вызывая у своих членов такой уровень приверженности и участия, с каким не может сравниться ни одна организация Америки. Их рвение сделалось массовым.
Этому успеху есть разные объяснения, от искусства евангельских христиан в сбыте религии до харизмы их лидеров. Но их успех указывает также на потребность в продукте, который они продают, потребность, которая не сводится к той или иной конкретной проблеме или вопросу. Каждый день, похоже, тысячи американцев совершают привычную рутину — высаживают детей у школы, едут в офис, летят на деловую встречу, покупают товары в торговом комплексе, пытаются соблюдать диету — и вдруг понимают, что чего-то не хватает. Они решают, что работа, вещи, развлечения, просто бизнес — это еще не все. Они хотят иметь ощущение цели, хотят, чтобы жизнь имела кульминацию, чтобы было что-то, что облегчит хроническое одиночество или поднимет их над изматывающими, неумолимыми ежедневными потерями. Им нужна уверенность в том, что кто-то там о них заботится, слушает их, что они не обречены просто катиться по шоссе, идущему вниз, к небытию.
Если я хоть что-то понимаю в этом движении к более глубокой религиозности, то, вероятно, оттого, что я сам проделал этот путь.
Я воспитывался не в религиозной семье. Родители моей матери, которые происходили из Канзаса, в детстве были пропитаны религией: мой дед был воспитан бабушкой и дедушкой, набожными баптистами, после того как отец его сбежал, а мать покончила самоубийством, а родители моей бабушки — которые занимали немного более высокое положение в иерархии общества небольшого городка периода Великой депрессии — были практикующими методистами.
Но, вероятно, по той же причине, по какой мои бабушка и дедушка в конце концов покинули Канзас и переехали на Гавайи, религиозная вера так и не прижилась как следует в их сердцах. Моя бабушка всегда была очень рациональной и упрямой и не верила ничему, что она не могла увидеть, потрогать и сосчитать. Мой дедушка, мечтатель в нашей семье, обладал беспокойной душой, которая могла бы найти убежище в религиозной вере, если бы не другие его качества — врожденная непокорность, совершенная неспособность сдерживать свои аппетиты и большая терпимость к слабостям других людей, — которые не позволили ему заниматься чем-либо серьезно.
Сочетание этих черт — твердый рационализм моей бабушки и дедовская веселость и неспособность слишком строго судить других и себя — перешли к моей матери. Ее собственный жизненный опыт, любовь к книгам, чувствительность ребенка, растущего в маленьких городках Канзаса, Оклахомы и Техаса, лишь усилили этот наследственный скептицизм. Воспоминания ее юности о христианах не были добрыми. Время от времени для моего наставления она вспоминала о ханжах-проповедниках, которые отмахивались от трех четвертей населения мира как от невежественных язычников, обреченных на вечное проклятие, и которые тут же утверждали, что земля и небо созданы за семь дней, несмотря на все данные геологии и астрофизики. Она вспоминала «добропорядочных прихожанок», которые при этом сторонились тех, кто не соответствовал их критериям добропорядочности, в то время как сами они тщетно пытались скрыть свои грязные тайны; и мужчин, которые сыпали расистскими оскорблениями и всеми способами надували своих работников.
По мнению моей матери, организованная религия слишком часто рядила нетерпимость в одежды набожности, а жестокость и притеснение в мантию благочестия.
Это не значит, что мать не давала мне никаких религиозных наставлений. Она считала, что знание великих мировых религий является неотъемлемой частью любого всестороннего образования. В нашем доме Библия, Коран, Бхагавадгита стояли на полке рядом с книгами по древнегреческой, скандинавской и африканской мифологиям. На Пасху или в Рождество мама могла повести меня в церковь, точно так же, как она водила меня в буддийский храм, на китайский праздник Нового года, в храм синтоистов и к древним местам захоронений гавайцев. Но мне давалось понять, что все эти пробы религий не требуют от меня стойкой приверженности — никаких усилий по копанию внутри себя или самобичевания. Религия — это выражение человеческой культуры, объясняла она, не ее источник, а лишь один из множества способов — и не обязательно лучший, — какими человек пытается управлять непознаваемым и понять глубокие жизненные тайны.
Короче говоря, моя мать смотрела на религию глазами этнолога, которым она позднее стала; это явление, к которому надо относиться со всем уважением, но одновременно и с соответствующей отстраненностью. Более того, в детстве я редко соприкасался с теми, кто мог предложить совершенно иной взгляд на веру. Отец не оказывал практически никакого влияния на меня в детстве, так как развелся с матерью, когда мне было два года; во всяком случае, хотя воспитан он был как мусульманин, к тому времени как встретил мою мать, он был убежденным атеистом и считал религию предрассудком, вроде бессмысленных шаманских ритуалов, какие он видел в юности в кенийской деревне.
Когда моя мать снова вышла замуж, то мужем ее стал индонезиец такого же скептического склада, человек, который считал религию не особо полезной для продвижения в мире и вырос в стране, смешивающей ислам с пережитками индуизма, буддизма и древними традициями анимизма. В течение пяти лет, что мы жили с отчимом в Индонезии, я ходил в местную католическую школу, а затем в школу преимущественно мусульманскую; в обоих случаях мою мать не волновало, изучаю я катехизис или разгадываю значение вечернего призыва к молитве, ее больше беспокоило, учу ли я как следует таблицу умножения.
И тем не менее, несмотря на всю ее ученую светскость, моя мать была во многих отношениях самым духовно пробужденным человеком, каких я только знал. Она обладала непоколебимой природной способностью к доброте, милосердию и любви и очень часто действовала под влиянием этой способности, порою во вред себе. Без помощи религиозных текстов или посторонних авторитетных источников ей превосходно удалось утвердить во мне ценности, которым многих американцев учат в воскресной школе: честность, сопереживание, дисциплина, отказ от моментального удовольствия ради достижения цели и трудолюбие. Ее возмущали нищета и несправедливость, и она презирала тех, кто был безразличен к этому.