Астория об Аврааме и Исааке дает простой, но ясный пример. Согласно Библии, Бог велел Аврааму взять сына своего единственного, которого он любит, Исаака и принести его во всесожжение. Без возражений Авраам отводит Исаака на гору, связывает на жертвеннике и заносит нож, чтобы сделать так, как велел Бог.
Счастливый конец нам, конечно, известен — Бог в самый последний момент посылает ангела вмешаться. Авраам прошел проверку на преданность Богу. Он становится образцом верности Богу, и его великая вера была вознаграждена через несколько поколений. И все же можно утверждать, что если любой из нас увидит, как Авраам двадцать первого века замахивается ножом на крыше многоэтажного дома, то вызовет полицию; мы скрутим его; и даже если увидим, что в последний момент он опустил нож, будем ожидать, что комитет по делам детства и семьи отберет Исаака и предъявит Аврааму обвинение в жестоком обращении с ребенком. И поступили бы мы так потому, что Бог не являет Себя или Своих ангелов всем нам одновременно. Мы не слышим того, что слышит Авраам, не видим того, что видит Авраам, какими бы истинными ни были эти ощущения. И нам остается действовать согласно тому, что может быть известно нам всем, понимая: что-то из представляющегося нам истиной — как отдельным личностям или членам религиозных обществ — истинным является только для нас.
И наконец, любое примирение веры с демократическим плюрализмом требует некоего чувства меры. Это не совсем чуждо религиозной доктрине: даже те, кто настаивает на непогрешимости Библии, делает различия между требованиями Писания, ощущая, что некоторые места — скажем, десять заповедей или вера в божественную природу Христа — являются центральными для христианской веры, а другие в большей степени культурно обусловлены и могут быть изменены для приспособления к современной жизни. Американцы интуитивно это понимают, и поэтому большинство католиков практикуют предупреждение беременности, а некоторые из тех, кто выступает против однополых браков, все же не поддерживают конституционную поправку, их запрещающую. Религиозному руководству не надо признавать эту истину при наставлении своей паствы, но оно должно признавать эту мудрость в своей политике.
Если христианским активизмом должно руководить чувство меры, оно также должно руководить и теми, кто охраняет границу между Церковью и государством. Не всякое упоминание Бога на публике является брешью в разделяющей стене; как Верховный суд правильно признал, контекст имеет значение. Сомнительно, что дети, произнося клятву на верность флагу, чувствуют себя угнетенными из-за слов «перед Богом»; я не чувствовал. Предоставление школьной собственности для собраний добровольных молитвенных групп не является угрозой, так же как и использование ее республиканским клубом средней школы не угрожает демократам. И можно представить себе определенную программу, религиозную в своей основе, рассчитанную на бывших правонарушителей, наркоманов или алкоголиков, которая будет предлагать особо действенный способ решения проблем и тем самым заслужит тщательно регламентированную поддержку.
Эти широкие принципы для обсуждения веры при демократии не всеобъемлющи. Было бы хорошо, например, если бы мы в спорах, соприкасающихся с религией, а также во всех демократических речах не поддавались искушению обвинять в нечестности тех, кто с нами не согласен. Оценивая убедительность различных моральных требований, мы должны следить, чтобы эти требования были последовательны: как правило, я больше буду склонен слушать тех, кто в равной степени возмущается непристойностью музыкальных клипов и количеством бездомных на улицах. И следует признать, что иногда спор наш не столько о том, что правильно, сколько о том, кто даст окончательное разрешение — нужна ли нам принуждающая рука государства, чтобы навязать наши ценности, или это тот предмет, который лучше оставить на совести отдельного человека.
Естественно, даже твердое выполнение этих принципов не разрешит каждый конфликт. Готовность многих противников абортов сделать исключение для случаев изнасилования и инцеста указывает на готовность поступиться принципом из практических соображений; готовность даже самых рьяных сторонников права женщин на выбор принять некоторые ограничения на аборты на поздних сроках говорит о признании того, что зародыш — нечто большее, чем часть тела, и что общество заинтересовано в его развитии. Однако между теми, кто убежден, что жизнь начинается в момент зачатия, и теми, кто считает, что до рождения зародыш является частью тела женщины, быстро возникает положение, когда компромисс невозможен. В этом положении самое лучшее, что мы можем сделать, — это обеспечить, чтобы политический результат определялся убеждением, а не насилием и устрашением, — и перенести хотя бы часть нашей энергии на сокращение количества нежелательных беременностей посредством просвещения (в том числе и о воздержании) или противозачаточных средств, усыновления или любых других способов, которые имеют широкую поддержку и доказали свою действенность.
Многие практикующие христиане могут быть так же неспособны к компромиссу и в отношении однополых браков. Я нахожу такую позицию трудной, особенно в обществе, в котором, как известно, христиане, мужчины и женщины, совершали прелюбодеяние или как-то иначе нарушали требования их веры без гражданско-правовых санкций. Мне очень часто, сидя в церкви, доводилось слышать, как пастор использовал критику гомосексуалистов как дешевый фокус для публики. «И были это Адам и Ева, а не Адам и Сева!» — восклицает он обычно, когда проповедь не особо удается. Я убежден в том, что американское общество может выделить особое место для союза мужчины и женщины как единицы, воспитывающей детей, самой обычной в любой культуре. Я не хочу, чтобы государство лишало американских граждан возможности гражданского союза, который дает такие же права на посещение больницы, на медицинскую страховку, просто из-за того, что люди, которых они любят, того же пола, — также не хочу я принимать ту трактовку Библии, которая считает, что неясные строки в Послании к римлянам имеют большее значение для христианства, чем Нагорная проповедь.
Щепетилен я в этом вопросе, вероятно, из-за того, что видел, какую боль причинила моя собственная неосторожность. До избрания, в середине своих дебатов с мистером Кизом, я получил телефонное сообщение от одной из моих самых твердых сторонниц. Она была собственницей малого предприятия, матерью ребенка, чутким и щедрым человеком. Также она была лесбиянкой, которая к тому времени уже десять лет прожила со своей партнершей.
Она знала, когда решала меня поддержать, что я против однополых браков, и она слышала, как я говорил, что при отсутствии какого-либо значимого консенсуса заострение внимания на браке отвлекает от других действий по предотвращению дискриминации геев и лесбиянок. Телефонное сообщение от нее в данном случае пришло по поводу радиоинтервью, в котором я, объясняя свою позицию по этому вопросу, сослался на свои религиозные традиции. Она сказала, что мои замечания ее обидели; она почувствовала, что, сославшись на религию, я имел в виду, что она и ей подобные в каком-то смысле нехорошие люди.
В ответном звонке я выразил свое сожаление. Разговор с ней стал напоминанием о том, что, сколько бы христиане, выступающие против гомосексуалистов, ни заявляли, что ненавидят грех, но любят грешника, такой взгляд причиняет боль добрым людям — людям, созданным по образу и подобию Божьему, которые зачастую более верны учению Христа, чем те, кто их обвиняет. И это стало также напоминанием о том, что мой долг, не только как выборного должностного лица в плюралистическом обществе, но также и как христианина, быть готовым к тому, что мое нежелание поддерживать однополые браки может быть ошибкой, так же как я не могу утверждать, что абсолютно прав в поддержке права на аборт. Я должен признать, что, возможно, оказался заражен предрассудками и предпочтениями общества и приписал это Богу; что из призыва Иисуса любить друг друга может следовать иной вывод и что в будущем история может рассудить так, что я был не на той стороне. Я не считаю, что такие сомнения делают меня плохим христианином. Я считаю, что они делают меня человеком, ограниченным в понимании Божьего замысла и, таким образом, склонного к греху. Когда я читаю Библию, то убежден, что это не статичный текст, а живое слово и что я постоянно должен быть готов к новому откровению, придет ли оно от друга-лесбиянки или от доктора — противника абортов.
Это не значит, что я нетверд в своей вере. Есть то, в чем я абсолютно уверен: золотое правило, необходимость бороться с жестокостью во всех ее проявлениях, ценность любви и благотворительности, смирение и милосердие.
Эти убеждения были внедрены в мое сознание два года тому назад, когда я летал в Бирмингем в Алабаме, чтобы произнести речь в городском Институте гражданских прав. Институт расположен как раз через дорогу от баптистской церкви на Шестнадцатой улице, где в 1963 году погибли четыре ребенка: Эдди Мей Коллинз, Кэрол Робертсон, Синтия Уэсли и Дениз Макнэйр, когда во время занятий воскресной школы взорвалась бомба, подложенная белым расистом. До своего выступления я воспользовался возможностью посетить эту церковь. У дверей меня приветствовали молодой пастор и несколько дьяконов и показали все еще заметный шрам на стене там, где взорвалась бомба. Я видел часы в глубине церкви, которые так и стоят на времени 10:22. Я рассмотрел портреты этих четырех девочек.
После осмотра церкви пастор, дьяконы и я взялись за руки и произнесли молитву у алтаря. После этого меня оставили одного, чтобы я посидел на скамье и собрался с мыслями. Каково было родителям тогда, сорок лет назад, думал я, узнать, что они лишились своих бесценных дочерей из-за жестокости одновременно и такой бессмысленной, и такой страшной? Как смогли они перенести боль, если бы не были уверены, что гибель их детей имеет какую-то цель, что в неизмеримой потере может быть найдено какое-то значение? Эти родители наверняка видели, как со всей страны стекаются скорбящие, наверняка читали соболезнования со всего мира, наверняка смотрели по телевизору речь Линдона Джонсона, наверняка видели, как Конгресс наконец принял закон «О гражданских правах» 1964 года. Знакомые и незнакомые люди наверняка заверяли их, что дочери их погибли не зря, что они пробудили сознание нации и помогли освободить людей; что бомба взорвала плотину и, как вода, потекли справедливость и правда, точно сильный поток. И все же достаточно ли этого знания, чтобы утешить скорбь, удержать от безумия и вечной ярости, если ты одновременно понимаешь, что твой ребенок ушел в лучший мир?
Мысли мои вернулись к моей матери и ее последним дням, когда рак уже распространился по телу и было ясно, что пути назад нет. Она призналась мне во время курса лечения, что еще не готова умирать; все это случилось для нее так неожиданно, словно материальный мир, который она так любила, вдруг обернулся против нее, предал. И хотя она храбро боролась, до самого конца не теряя духа, терпела боль и переносила химиотерапию, я не раз замечал, как во взгляде ее мелькал страх. Больше, чем страх боли или страх перед неизвестным, ее пугало, думаю, само одиночество смерти — понимание того, что на этом последнем отрезке пути с ней не будет никого, с кем можно поделиться своими переживаниями, никого, кто бы вместе с ней поразился способности тела причинять самому себе боль или посмеялся над самой абсурдностью жизни, когда волосы начинают выпадать, а слюнные железы прекращают работу.
Эти мысли оставались при мне, когда я вышел из церкви и произносил свою речь. Позднее вечером, уже дома в Чикаго, я сидел за обеденным столом и смотрел, как Малия и Саша смеются, спорят и не хотят есть фасоль, пока мать не загнала их наверх — мыться и спать. Один на кухне, моя посуду, я представил себе, как мои девочки взрослеют, и почувствовал боль, которую рано или поздно чувствуют все родители, желание ухватить каждое мгновение, когда ребенок рядом, и не отпускать его — сохранить каждый жест, зафиксировать навечно вид их кудряшек или ощущение от прикосновения пальцев, сцепленных с твоими. Я вспомнил, как Саша спросила меня однажды, что происходит, когда мы умираем. «Я не хочу умирать», — добавила она с деловым видом, и я обнял ее и сказал: «Еще очень, очень нескоро тебе надо будет об этом беспокоиться», что, казалось, ее успокоило. Я подумал: может быть, следовало сказать ей правду, что я точно не знаю, что происходит, когда мы умираем, так же как не знаю, где обитает душа или что было до «Большого взрыва». Но, поднимаясь по лестнице, я знал, на что я надеюсь, — на то, что моя мать каким-то образом вместе с теми четырьмя девочками может как-то обнять их, найти радость в их душах.
Я знаю, что тем вечером, укладывая дочерей спать, я немного прикоснулся к небесам.
ГЛАВА 7 Раса
Похороны проходили в большой церкви, в блестящей геометрической конструкции, выстроенной среди десяти хорошо ухоженных акров земли. Говорят, строительство обошлось в тридцать пять миллионов долларов, и это было заметно — здесь имелся банкетный зал, конференц-центр, стоянка на тысячу двести машин, современная акустическая система, телевизионное оборудование и студия для цифрового монтажа.
В церкви уже собрались четыре тысячи человек, большинство из них афроамериканцы, многие — специалисты в какой-либо области: врачи, юристы, экономисты, преподаватели и торговцы недвижимостью. На сцене сенаторы, губернаторы и промышленные магнаты сидели вместе с черными лидерами, такими как Джесси Джексон, Джон Льюис, Эл Шарптон и Т. Д. Джейке. Снаружи под ярким октябрьским солнцем на тихой улице стояли еще тысячи людей: пожилые пары, одинокие люди, молодые женщины с детскими колясками, одни махали проезжающим кортежам автомобилей, другие стояли в молчаливом раздумье, и все они ждали, желая отдать последнюю дань уважения крохотной седой женщине, которая лежала в гробу в церкви.
Спел хор, пастор прочитал молитву. Бывший президент Билл Клинтон поднялся и в своей речи начал описывать, каково было ему, белому мальчику-южанину ездить на сегрегированных автобусах, начал говорить о том, как движение в защиту гражданских прав, вспышке которого Роза Парке способствовала, освободила его и его белых соседей от их собственной расовой нетерпимости. Непринужденность общения Клинтона с черной аудиторией, чуть ли не восторженное обожание публики говорили о примирении, прощении и частичном заживлении прошлых ран.
То, что бывший лидер свободного мира и сын Юга признает свой долг перед черной швеей, — во многих отношениях уместная дань наследию Розы Парке. Действительно, великолепная церковь, множество черных выборных должностных лиц, явное процветание многих присутствующих и то, что и я сам на сцене как сенатор США, — ко всему этому можно проследить путь от того декабрьского дня в 1955 году, когда со спокойной решимостью и невозмутимым достоинством миссис Парке отказалась уступить место в автобусе. Отдавая честь Розе Парке, мы отдаем честь и другим тысячам женщин, мужчин и детей по всему Югу, чьи имена не сохранились в учебниках истории, чьи имена потерялись в медленных вихрях времени, но чье мужество и милосердие способствовали освобождению людей.
И все же, когда я сидел и слушал бывшего президента и вереницу ораторов после него, мысли мои постоянно возвращались к картинам разрушения, которыми были полны программы новостей всего два месяца назад, когда ураган «Катрина» ударил по северной части побережья Мексиканского залива и Новый Орлеан оказался затоплен. Я вспоминал, как, стоя перед стадионом «Луизиана супердоум», совсем молодые мамы держали вялых детей и рыдали или произносили проклятия, я вспоминал старых женщин в инвалидных колясках, их запрокинутые от жары головы и худые ноги, торчащие из-под грязных платьев. Я вспоминал эпизод из новостей, где был показан одинокий труп, который кто-то положил к стене и прикрыл одеялом; и сцены с молодыми людьми без рубашек и в штанах мешком, идущими по мутной воде, руки их были заполнены всем, что только удалось ухватить в ближайших магазинах, а во взгляде горел огонь хаоса.
Меня не было в стране, когда ураган «Катрина» ударил по северной части побережья Мексиканского залива, я в это время возвращался из России. Но через неделю после трагедии я приехал в Хьюстон и был вместе с Биллом и Хиллари Клинтон, а также вместе с Джорджем Бушем и его женой Барбарой, когда они объявляли о сборе средств в пользу пострадавших от урагана и разговаривали с некоторыми из двадцати пяти тысяч эвакуированных, которые теперь были размещены в хьюстонском «Астродоуме» и соседнем Рилайент-центре.
В Хьюстоне совместно с Красным Крестом и Федеральным агентством по чрезвычайным ситуациям была проделана огромная работа по оборудованию объектов для размещения такого большого числа людей и по их обеспечению пищей, одеждой, кровом и медицинским обслуживанием. Но, когда мы проходили вдоль рядов коек, которые теперь стояли в Рилайент-центре, пожимали руки, играли с детьми, выслушивали рассказы людей, стало ясно, что многие из переживших ураган «Катрина» были обездолены задолго до того, как ударил ураган. Это были лица, какие можно встретить в трущобах любого американского города, лица черной нищеты — лица безработных или почти безработных, больных или тех, кто скоро станет больным, лица немощных и стариков. Молодая мать рассказывала о том, как передала своих детей в автобус, полный незнакомых. Старики тихо говорили о домах, которые они потеряли, и о том, что у них нет ни страховки, ни семьи, которая могла бы помочь. Группа молодых людей утверждала, что дамбы взорвали те, кто хочет избавить Новый Орлеан от черных. Одна высокая худая женщина, которая из-за того, что футболка с логотипом «Астрос» была на два размера больше, казалась истощенной, ухватила меня за плечо и притянула к себе.
— До урагана у нас ничего не было, — прошептала она, — а теперь у нас еще меньше.
В последующие дни я, вернувшись в Вашингтон, сел на телефон и попытался обеспечить поставки для оказания помощи и взносы. В Сенате на закрытом собрании Демократической партии я и мои коллеги обсуждали возможные законопроекты. Я выступил в воскресных утренних программах новостей и отверг предположения о том, что администрация действовала медленно из-за того, что пострадавшие от урагана «Катрина» были черными — «некомпетентность не различала цветов», — сказал я, но при этом утверждал, что недочеты администрации в планировании продемонстрировали степень ее отдаленности от насущных проблем городских трущоб и безразличия к ним. Однажды поздним вечером мы вместе с сенаторами-республиканцами присутствовали на совещании, которое было посвящено обсуждению федеральных мер и которое, по мнению администрации Буша, должно было быть секретным. Кабинет собрался почти в полном составе, был также председатель Объединенного комитета начальников штабов, и целый час министры Чертофф, Рамсфелд и другие, олицетворяя уверенность и не выказывая ни малейшего угрызения совести, перечисляли число эвакуированных, количество розданных военных пайков, число размещенных подразделений национальной гвардии. Несколько дней спустя, другим вечером, мы смотрели на то, как на жуткой залитой прожекторами площади президент Буш признает наличие пережитков расовой несправедливости, выявленных этой трагедией, и заявляет, что Новый Орлеан поднимется снова.
И вот теперь, сидя на похоронах Розы Парке, когда прошло уже почти два месяца после урагана, после кризиса, когда американцы по всей стране чувствовали гнев и стыд, после речей, электронных писем, докладных, после закрытых совещаний фракций создавалось впечатление, что так ничего и не сделано. Машины остались перевернутыми. До сих пор еще обнаруживают тела. С северной части побережья Мексиканского залива доходят слухи, что крупные подрядчики добиваются контрактов на сотни миллионов долларов, обходят законы о минимальной оплате труда и компенсационной дискриминации, нанимая для снижения затрат нелегальных иммигрантов. Ощущение того, что нация подошла к моменту преобразований, что сознание ее разбужено от долгой спячки и она начнет новую войну с нищетой, улетучилось быстро.
А мы сидели в церкви, восхваляли Розу Парке и вспоминали о прошлых победах, погруженные в ностальгию. Уже готовится решение поставить под сводом Капитолия статую миссис Парке, выпустить памятную марку с ее портретом, и бесчисленные улицы, школы и библиотеки по всей Америке, без сомнения, будут носить ее имя. Я подумал, а как Роза Парке ко всему этому отнесется — смогут ли марки и статуи вызвать ее дух, или же, чтобы почтить ее память, нужно что-то большее.
Я вспоминал о том, что прошептала мне та женщина в Хьюстоне, и думал, как о нас могли судить в те дни после прорыва плотины.
Когда я впервые встречаюсь с людьми, они цитируют мне строку из моего выступления на национальном съезде Демократической партии, которая явно затронула чувствительную струнку: «Нет черной Америки, нет белой Америки, нет латиноамериканской Америки, нет азиатской Америки — есть Соединенные Штаты Америки». В их сознании это высказывание вызывает картину Америки, освободившейся от прошлого, где были расовая дискриминация и рабство, лагерь для интернированных японцев и ввоз рабочей силы из Мексики, напряженность на рабочих местах и конфликт культур, — Америки, в которой, по словам доктора Кинга, о нас будут судить не по цвету кожи, а по свойствам нашей личности.
В некотором смысле у меня нет выбора, и мне приходится верить в этот образ Америки. Так как я — ребенок черного мужчины и белой женщины, я тот, кто родился на Гавайях, в плавильном котле рас, тот, чья сестра наполовину индонезийка, но которую обычно принимают за мексиканку или пуэрториканку, мои зять с племянницей китайского происхождения; одни мои кровные родственники похожи на Маргарет Тэтчер, а другие могли бы сойти за Берни Мака, так что встреча семьи в Рождество напоминает собрание Генеральной Ассамблеи ООН.
Более того, я убежден, что одним из исключительных отличий Америки всегда была ее способность принимать вновь приехавших, сплавлять нацию из самых разных людей, прибывших к нашим берегам. В этом нам помогала Конституция, которая, несмотря на запятнанность первородным грехом рабства, в самом своем сердце имела идею равенства всех граждан перед законом, и экономическая система, которая вновь прибывшим независимо от титула или звания давала больше возможностей, чем другие системы. Конечно, расизм и нейтивистские настроения то и дело подмывали эти идеалы; имеющие силу и привилегии для достижения своих целей всегда использовали предрассудки и их подстрекали. Но в руках реформаторов, от Табман и Дугласа до Чавеса и Кинга, эти идеалы равенства постепенно сформировали наше понимание себя и позволили нам создать нацию многих культур, подобной которой нет во всем мире.
В своих выступлениях я неоднократно затрагивал демографическую реальность будущего Америки. В Техасе, Калифорнии, Нью-Мексико, федеральном округе Колумбия и на Гавайях уже преобладают меньшинства. В других двенадцати штатах население больше чем на треть состоит из латиноамериканцев, черных и азиатов. Латиноамериканцев насчитывается сейчас сорок два миллиона, и они являются наиболее быстро увеличивающейся демографической группой, на которую приходится почти половина прироста населения страны между 2004 и 2005 годами; численность американцев азиатского происхождения хотя и намного меньше, но тоже начала резко расти, и ожидается, что за сорок пять лет она увеличится более чем на двести процентов. Согласно прогнозам специалистов, вскоре после 2050 года Америка уже не будет страной белого большинства — с последствиями для нашей экономики, политики и культуры, предвидеть которые до конца мы не можем.
И все же каждый раз, когда я слышу, как комментаторы толкуют мою речь так, что мы якобы достигли «пострасовой политики» или что мы живем в уже не различающем цвета обществе, я вынужден не согласиться. Когда говорится, что мы один народ, не предполагается, что раса больше не имеет значения, что битва за равенство окончилась победой или что в проблемах, с которыми сталкиваются сегодня в стране меньшинства, виноваты в основном они сами. Мы знаем статистику: почти по всем социально-экономическим показателям, от детской смертности и продолжительности жизни до занятости и владения жилищем, черные и латиноамериканцы, продолжают сильно отставать от белых. В советах директоров корпораций по всей стране меньшинства почти совсем не представлены; в Сенате Соединенных Штатов только три латиноамериканца и два азиата (оба с Гавайев), и сейчас, когда я пишу, я там единственный афроамериканец. Предполагать, что наше отношение к расе не играет роли в этой диспропорции, — значит закрывать глаза и на нашу историю, и на наш опыт и освобождать себя от обязанности исправить это положение.
Более того, хотя мое воспитание едва ли можно считать типичным для афроамериканца и хотя, в основном благодаря случаю и обстоятельствам, я занимаю сейчас положение, защищающее меня от обычных шишек и синяков, с которыми средний черный должен мириться, я могу представить длинный и скучный перечень мелких оскорблений, которые за сорок пять лет мне довелось испытать: в супермаркете за мной следили охранники, белые пары кидали мне ключи, когда я ждал перед рестораном «пажа», полицейские останавливали мою машину без всякой видимой причины. Я знаю, каково это, когда тебе говорят, что ты не можешь что-то делать из-за цвета твоей кожи, и я знаю горечь сдерживаемого гнева. И я также знаю, что я и Мишель должны постоянно следить за тем, чтобы наши дочери не впитали каких-нибудь строк — из телепрограмм, песен, от друзей или на улице — о том, кем считает их мир и кем он ожидает их видеть.
Если хочешь ясно думать о расе, надо видеть мир на разделенном экране — чтобы иметь перед глазами такую Америку, какую мы хотим, и одновременно внимательно рассматривать ту Америку, которая есть, признавая грехи нашего прошлого и осознавая задачи настоящего, не впадая в цинизм или отчаяние. Я за свою жизнь стал свидетелем глубоких изменений в расовых отношениях. Я почувствовал это так же ясно, как люди чувствуют изменения температуры. Когда я слышу, как кто-нибудь из черных отрицает эти изменения, я думаю, что это не только унижает тех, кто боролся во имя нас, но и лишает нас способности завершить начатое ими дело. Но как бы я ни настаивал на том, что ситуация улучшается, я также помню и о том, что лучше еще не значит достаточно хорошо.
Моя кампания по выборам в Сенат США свидетельствует о некоторых изменениях, которые произошли за последние двадцать пять лет и в белом, и в черном обществе Иллинойса. До этого черные в Иллинойсе уже избирались на должности уровня штата, включая контролера штата и главного прокурора штата Роланда Берриса, сенатора США Кэрол Мозли Браун и действующего государственного секретаря штата Джесса Уайта, который всего два года тому назад набирал больше всех голосов в штате. Благодаря тому что эти государственные чиновники уже проложили путь, моя кампания не была чем-то новым — я мог и не победить, но моя расовая принадлежность больше не исключала возможность победы.
Более того, в конце концов на мою сторону склонялись нетипичные фигуры. В тот день, когда я объявил, что выставляю свою кандидатуру на пост сенатора США. например, меня явились поддержать трое из моих белых коллег — сенаторов штата. Они не относились к тем, кого мы в Чикаго называем «либералами побережья», — к тем демократам, что разъезжают на «вольво», похлебывают кофе-латте и пьют белое вино, над которыми любят посмеиваться республиканцы и которые могут поставить на заведомо проигрышное дело, то есть на меня например. Нет, это были три парня среднего возраста из рабочего класса: Терри Линк из округа Лейк, Денни Джейкобз из «Куод-ситиз» и Ларри Уолш из округа Уилл, — все они представляли в основном белые рабочие районы за пределами Чикаго.
Помогло то, что они хорошо меня знали; мы вчетвером семь лет служили в Спрингфилде и каждую неделю собирались поиграть в покер. Помогло и то, что каждый из них гордился своей независимостью и поэтому был готов держаться меня, несмотря на давление со стороны пользующихся более сильной поддержкой белых кандидатов.
Но они решили поддержать меня не только из-за наших личных отношений (хотя уже сила моей дружбы с этими людьми, каждый из которых вырос в тех районах и в то время, когда враждебное отношение к черным едва ли были редкостью, кое-что говорит об эволюции в расовых отношениях). Сенаторы Линк, Джейкобз и Уолш — реалистичные, опытные политики; у них нет интереса поддерживать обреченных на проигрыш или рисковать собственным положением. Дело было в том, что все они решили: в их районах я «буду продаваться» — когда их избиратели меня узнают и освоятся с именем.
Такое решение они приняли не наобум. Они в течение семи лет видели, как я взаимодействую с их избирателями, в Капитолии штата или во время посещения их участков. Они видели, как белые матери дают мне своих детей, чтобы сфотографироваться, и видели, как белые ветераны Второй мировой войны пожимают мне руку после моего выступления на их собрании. Они чувствовали, что из жизненного опыта я понял: какие бы предвзятые мнения ни оставались у американцев, подавляющее большинство в наши дни способны, если дать им время, отвлечься от расы, оценивая человека.
Это не значит, что предрассудки исчезли. Никто из нас, черных, белых, латиноамериканцев или азиатов, не застрахован от стереотипов, которые продолжает внедрять наша культура, особенно от стереотипов о черной преступности, умственных способностях черных и их трудовой этике. Обычно членов каждой группы меньшинств продолжают оценивать в основном по степени ассимиляции — насколько речь, идеалы для подражания, одежда или манера поведения согласуются с доминирующей белой культурой, и чем меньшинство сильнее отходит от этих внешних ориентиров, тем сильнее его представитель подвержен негативному предвзятому мнению. И если усвоение антидискриминационных норм в течение последних трех десятилетий — не говоря уж просто об элементарных правилах приличия — не позволяет большинству белых сознательно действовать согласно этим стереотипам при ежедневном взаимодействии с людьми других рас, то нереалистично полагать, что эти стереотипы не оказывают совокупного воздействия, когда принимаются зачастую моментальные решения о том, кого взять на работу и кого повысить, кого арестовать и кому предъявить судебное обвинение, как вы отнесетесь к покупателю, только что вошедшему к вам в магазин, или к демографическому составу школы, куда ходят ваши дети.