Прежде всего она обостренно ощущала чудо, благоговела перед жизнью, ее драгоценностью и мимолетностью. Это ощущение чуда и благоговение перед жизнью можно было бы с полным правом назвать набожными. Она могла увидеть какую-нибудь картину, могла прочесть строку стихотворения или услышать музыку, и я видел, как слезы наворачивались у нее на глаза. Иногда, когда я уже подрастал, она будила меня среди ночи, чтобы посмотреть на особенно красивую луну, или заставляла закрыть глаза, когда мы шли вместе в сумерках и слушали шорох листвы. Она любила брать детей — любых детей, — сажать себе на колени и щекотать, или играть с ними в игры, или рассматривать их ладони, исследовать чудо костей, сухожилий и кожи и радоваться истинам, которые можно в них открыть. Она видела тайны всюду и радовалась самой странности жизни.
Только задним числом, конечно, я полностью понимаю, как глубоко этот ее дух повлиял на меня — как он поддерживал меня, несмотря на отсутствие в доме отца, как помог мне миновать подводные рифы подросткового периода и как невидимо направил на путь, которым я в конце концов пошел. И пусть мои честолюбивые устремления разожжены отцом — моим знанием о его успехах и поражениях, моим невысказанным желанием как-то заслужить его любовь и моей обидой и злостью на него, но направлены эти честолюбивые устремления были фундаментальной верой моей матери — в людскую доброту и в бесконечную ценность этой короткой жизни, которая дарована каждому из нас. И как раз чтобы найти подтверждение ее ценностям, я изучал политическую философию, в поисках языка и системы действий, которые смогут построить общество и сделать справедливость реальностью. А чтобы найти практическое применение этим ценностям, я после колледжа взялся за социальную работу для группы церквей в Чикаго, которые пытались справиться с безработицей и наркоманией и вернуть надежду своим прихожанам.
В предыдущей книге я описал, как моя прежняя работа в Чикаго помогла мне повзрослеть, как работа с пасторами и мирянами утвердила мою решимость вести общественную жизнь, укрепила мое расовое самосознание и углубила веру в способность простых людей делать удивительное. Но опыт, полученный в Чикаго, также поставил меня перед дилеммой, которую моя мать так и не решила за всю свою жизнь: я не принадлежал к какому бы то ни было коллективу, не придерживался общих традиций, в которых могли бы найти опору мои самые глубокие убеждения. Христиане, с которыми я работал, узнавали себя во мне; они видели, что я знаю их Писание, разделяю их ценности и пою их песни. Но они чувствовали, что часть меня остается в стороне, остается наблюдателем. Я понял, что без сосуда для своей веры, не связав себя однозначно с каким-то конкретным религиозным обществом, на каком-то уровне я всегда буду оставаться в стороне, свободным так же, как и моя мать, но так же и одиноким, как была бесконечно одинока она.
Такая свобода еще не самое худшее. Моя мать счастливо жила гражданином мира, собирая друзей, где бы она ни оказывалась, находя удовлетворение в работе и в своих детях. При такой жизни и я тоже мог бы быть доволен, если бы только не определенные свойства «черной» церкви, свойства, которые помогли мне избавиться от части своего скептицизма и принять христианскую веру.
Во-первых, меня привлекла способность афроамери-канской религиозной традиции вызывать социальные перемены. В силу необходимости «черной» церкви приходилось служить не только душе, но и человеку в целом. И в силу же необходимости «черная» церковь редко могла позволить себе роскошь отделить личное спасение от коллективного. Ей приходилось служить политическим, экономическим и социальным центром общины; она очень глубоко понимала библейский призыв накормить алчущих, одеть нагих и выступить против начальства и властей. Я видел, что в истории этой борьбы вера была не просто утешением для унывающих или оградой от смерти, вера стала активной, заметной действующей силой в мире. В ежедневном труде мужчин и женщин, которых я каждый день видел в церкви, в их способности найти выход из безвыходного положения и сохранять надежду и достоинство в самых трудных ситуациях я видел воплощение Слова.
И вероятно, как раз благодаря глубокому знанию страдания, обоснованию веры в борьбе «черная» церковь дала мне второе прозрение: вера — это не значит, что у тебя нет сомнений или что ты отрекаешься от всего мирского. Еще задолго до того, как это стало модным среди телевизионных проповедников, обычная негритянская проповедь свободно признавала, что все христиане (включая пасторов) могут испытывать ту же алчность, обиду, похоть и гнев, что и все остальные. Песни госпел, танцы, слезы и крики — все говорило о высвобождении, признании и, в конце концов, о направлении этих эмоций в русло. В черной общине линия между грешником и спасенным была более подвижна; грехи тех, кто вошел в Церковь, не так уж сильно отличались от грехов тех, кто не вошел, и говорить о них могли с одинаковой вероятностью как с юмором, так и с осуждением. Надо было войти в Церковь как раз потому, что ты из этого мира, не в стороне от него; богатый, бедный, грешник, спасенный, тебе надо было принять Христа как раз потому, что у тебя есть грехи, которые надо смыть, — потому что ты человек и нуждаешься в союзнике на твоем трудном пути, дабы сровнять горы и долины, а искривленные пути сделать прямыми.
Как раз благодаря этим новым открытиям — что религиозная вера не требует от меня перестать мыслить критически, отказаться от борьбы за экономическую и социальную справедливость или как-то иначе уйти из мира, который я знаю и люблю, — я наконец смог однажды пройти по Объединенной церкви Христа и креститься. Это было результатом осознанного выбора, а не внезапного откровения; вопросы, которые были у меня, не исчезли по волшебству. Но стоя на коленях под тем крестом в чикагском Саутсайде, я почувствовал, как дух Божий зовет меня. Я подчинился Его воле и посвятил себя открытию Его истины.
Споры о вере редко бывают грубыми в Сенате. Никто не выпытывает чьей-либо религиозной принадлежности; я редко слышал, чтобы произносилось имя Бога во время дебатов. Капеллан Сената Барри Блэк, мудрый и знающий мир человек, в прошлом военно-морской капеллан, афроамериканец, вырос в самом трудном районе Балтимора и выполняет свои ограниченные обязанности — утренняя молитва, добровольные занятия по изучению Библии, духовные советы тем, кто их спрашивает, — с неизменным теплом и твердостью. Молитвенный завтрак в среду является абсолютно неофициальным, двухпартийным и экуменическим (сенатор Норм Коулман, иудей, в настоящий момент является их главным организатором с республиканской стороны); те, кто решает прийти, по очереди выбирают отрывок из Писания и проводят групповые обсуждения. Слыша, с какой искренностью, откровенностью, смирением и добродушием даже самые открыто религиозные сенаторы — такие как Рик Санто-рум, Сэм Браунбэк или Том Кобурн — делятся во время этих завтраков'своими религиозными переживаниями, хочется полагать, что влияние веры на политику во многом полезно, так как вера усмиряет тщеславие, дает устойчивость в шквале современной политической целесообразности.
Но за пределами благородной обстановки Сената споры о религии и ее роли в политике могут принять менее мягкую форму. Например, мой оппонент 2004 года республиканец, посол Алан Киз, уже под занавес своей кампании выдвинул новый аргумент для привлечения избирателей.
«Христос не стал бы голосовать за Барака Обаму, — заявил мистер Киз, — так как Барак Обама предлагает вести себя несообразно Христовым заветам».
Мистер Киз не в первый раз делает такие заявления. После того как мой первоначальный оппонент-республиканец был вынужден снять свою кандидатуру из-за того, что стали известны некоторые нелицеприятные факты его бракоразводного процесса, Республиканская партия Иллинойса, не сумев выбрать местного кандидата, решила привлечь Киза. То, что мистер Киз — выходец из Мериленда, никогда не жил в Иллинойсе, никогда не побеждал на выборах и считался многими в Республиканской партии невыносимым, не остановило руководство «Великой старой партии» Иллинойса. Один мой коллега-республиканец из Сената штата объяснил мне такую стратегию прямо: «Мы выставили своего консервативного черного парня с гарвардским дипломом против либерального черного парня с гарвардским дипломом. Может, он и не победит, но по крайней мере собьет нимб с твоей головы».
У самого мистера Киза недостатка в уверенности не было. Доктор наук, закончивший Гарвардский университет, протеже Джин Киркпатрик, посла США в Экономическом и социальном совете ООН при Рональде Рейгане, он в первый раз привлек внимание публики как дважды бывший кандидат в Сенат США от Мериленда и затем как дважды бывший кандидат на пост президента от «Великой старой партии». Его побили во всех четырех кампаниях, но эти неудачи ничуть не повредили репутации мистера Киза в глазах его сторонников; для них неудача на выборах лишь подтверждала его бескомпромиссную приверженность консервативным принципам.
Безусловно, говорить этот человек умеет. По малейшему поводу мистер Киз выдает грамматически безупречную речь на практически любую тему. Во время кампании он умело доводил себя до пламенного исступления, тело его раскачивалось, по лбу катился пот, пальцы пронзали воздух, его высокий голос дрожал От чувств и он призывал верующих к битве против сил зла.
К сожалению мистера Киза, ни его интеллект, ни красноречие не могли покрыть его определенных недостатков как кандидата. В отличие от большинства политиков, он не трудился скрыть, что считает себя моральным и интеллектуальным авторитетом. С прямой осанкой, чуть ли не в театральной, торжественной манере, с полуопущенными веками, что придавало ему вечно утомленный вид, он походил на нечто среднее между пятидесятническим проповедником и Уильямом Ф. Бакли.
Более того, эта самоуверенность отключила у него инстинкт самоцензуры, которая позволяет многим идти по жизни, не ввязываясь постоянно в драки. Мистер Киз говорил все, что взбредет ему в голову, его просто несло. Уже находясь в невыгодном положении из-за того, что поздно начал кампанию, из-за недостатка финансов и статуса политического пришельца из другого региона, он всего за три месяца успел оскорбить почти каждого. Всех гомосексуалистов — включая дочь Дика Чейни — он заклеймил «эгоистичными гедонистами» и настаивал, что усыновление или удочерение ребенка однополой парой неизбежно ведет к инцесту. Он назвал пресс-корпус Иллинойса орудием «заговора против брака и против человеческой жизни». Он обвинил меня в том, что я занял «позицию рабовладельца» в защите права на аборт и назвал меня «твердолобым марксистом-книжником», поскольку я выступаю за всеобщее здравоохранение и другие социальные программы, после чего для ровного счета добавил, что раз я не являюсь потомком рабов, то я не настоящий афроамериканец. На определенном этапе он сумел настроить против себя даже пригласивших его в Иллинойс консервативных республиканцев, предложив — вероятно, делая ставку на голоса черных, — ввести репарации в форме полной отмены подоходного налога со всех черных, имеющих среди предков рабов. («Это катастрофа! — таков был один из комментариев на форуме крайне правого веб-сайта Иллинойса «Иллинойс лидер». - А КАК ЖЕ БЕЛЫЕ!!!»)
Другими словами, Алан Киз являлся идеальным оппонентом; все, что мне надо было делать, — это закрыть рот и начать готовиться к присяге при вступлении в должность. И все же по мере того, как кампания продвигалась, я стал замечать, что он меня раздражает так, как никто не раздражал раньше. Когда во время кампании наши пути пересекались, мне часто приходилось подавлять в себе желание либо сказать колкость, либо свернуть ему шею. Однажды, когда мы столкнулись на одном параде по случаю Дня независимости Индии, я, что-то доказывая, тыкал ему в грудь, будто доминантный самец, чего не делал с тех пор, как окончил среднюю школу, и наблюдательная команда журналистов храбро поймала этот эпизод, который потом, вечером, замедленно прокручивался по телевизору. В трех дебатах, проводившихся перед выборами, я часто оказывался косноязычен, раздражителен и нехарактерно напряжен — моменты, которые публика в основном не заметила (к тому времени уже списав мистера Киза со счета), но которые немало огорчили кое-кого из моих сторонников. «Зачем ты позволяешь этому парню задавать тебе головомойку?» — спрашивали они меня. Для них мистер Киз был сторонником крайних мер, экстремистом, и доводы его даже не стоило принимать во внимание.
Я не мог не принимать мистера Киза всерьез, ведь он утверждал, что говорит от имени моей религии, и хотя мне могло не нравиться содержание его речей, я вынужден был признать, что некоторые из его взглядов имеют много сторонников в христианской Церкви.
Доводы его были примерно таковы: Америку основали на двух равных принципах — богоданной свободе и христианской вере. Череда либеральных аппаратов захватывала федеральное правительство, чтобы служить безбожному материализму, и тем самым постоянно изъедала — правилами, социалистическими программами социального обеспечения, законодательством об огнестрельном оружии, обязательным посещением муниципальных школ и подоходным налогом («рабским налогом», как назвал его мистер Киз) — личную свободу и традиционные ценности. Либеральные судьи посодействовали этому моральному разложению, извратив Первую поправку так, что она стала означать отделение Церкви от государства, и узаконив всякого рода отклонения от норм — в частности аборты и гомосексуализм, — что поставило нуклеарную семью под угрозу уничтожения. Таким образом, рецепт американского обновления прост: вернуть религии, и христианству в частности, принадлежащую ей по праву роль центра общественной и частной жизни, привести законодательство в соответствие с религиозными нормами и кардинально сократить право федеральных властей издавать законы в областях, не установленных ни Конституцией, ни Божественными заповедями.
Иными словами, Алан Киз представил взгляд религиозных реакционеров в нашей стране без каких-либо оговорок, компромисса или оправдания. То, как он это излагал, совершенно последовательно обеспечивало мистеру Кизу уверенность и беглость речи ветхозаветного пророка. И если справиться с его конституционными и политическими доводами мне было легко, то его толкование Писания заставило меня перейти к обороне.
«Мистер Обама говорит, что он христианин, — повторял мистер Киз, — а сам выступает за образ жизни, который Библия называет мерзостью». «Мистер Обама говорит, что он христианин, а сам выступает за уничтожение невинной и священной жизни».
Что мне сказать? Что буквально толковать Библию — это глупо? Что мистер Киз, католик, хочет быть святее самого папы римского? Не желая доходить до этого, я ответил так, как всегда отвечают либералы в подобных спорах, — что мы живем в плюралистическом обществе, я не могу другим навязывать свои религиозные взгляды и я выставляю свою кандидатуру на выборах на пост сенатора от штата Иллинойс, а не пастора штата Иллинойс. Но даже когда отвечал, я понимал скрытое обвинение мистера Киза — в том, что я пребываю в глубоком сомнении, вера моя неистинная и я не настоящий христианин.
В каком-то смысле дилемма, с которой я столкнулся, отвечая мистеру Кизу, отражает более широкую дилемму, с которой столкнулся либерализм, отвечая религиозным реакционерам. Либерализм учит нас быть терпимым к вере других, если только эта вера не наносит вреда или не нарушает права верить иначе. В том случае, если религиозные общества держатся особняком и вера остается в пределах личного сознания, такая терпимость не подвергается испытанию.
Но религия редко практикуется в изоляции; по крайней мере организованная религия — явление очень даже публичное. Верующие могут почувствовать, что вера требует от них проповедовать Евангелие везде, где только можно. Они могут почувствовать, что светское государство поддерживает ценности, которые оскорбляют их убеждения. Они могут захотеть, чтобы более обширная часть общества поддержала правильность их взглядов и способствовала их укреплению.
И когда движимые религиозной верой для достижения этих целей предъявляют политические претензии, либералы начинают беспокоиться. Те из нас, кто находится на государственной должности, могут пытаться вообще избегать разговора о религиозных ценностях из опасения кого-нибудь оскорбить и могут заявлять, что — независимо от личных убеждений — в таких вопросах, как аборт и школьная молитва, у нас связаны руки конституционными принципами. (Политики-католики определенного возраста, похоже, особенно осторожны, вероятно, оттого, что они достигли зрелости, когда многие в Америке еще задавались вопросом, не кончится ли тем, что Джон Ф. Кеннеди будет подчиняться приказам папы римского.) Некоторые левые политики (но не те, что на государственных постах) идут дальше, они отметают религию в общественном пространстве как вещь по своему существу иррациональную, нетерпимую и, следовательно, опасную и указывают на то, что из-за акцента на личное спасение и полицейский надзор за частной моралью религиозные разговоры дали консерваторам возможность отгородиться от вопросов общественной морали, таких как нищета или преступления корпораций.
Подобный принцип уклонения может сработать для сторонников прогресса, когда противником является Алан Киз. Но по большому счету, я думаю, мы совершаем ошибку, когда не признаем значение веры в жизни американцев и не вступаем в серьезный спор о том, как примирить веру с нашей современной плюралистической демократией.
Начнем с того, что это плохая политика. В Америке очень много религиозных людей, в Том числе большинство демократов. Если мы оставим серьезные разговоры о религии, если мы не будем обращать внимания на споры о том, что значит быть хорошим христианином, мусульманином или иудеем; если мы будем обсуждать религию лишь в негативном смысле, то есть где и как не следует ее практиковать, а не в позитивном, то есть что говорит она нам о наших обязанностях в отношении друг друга; если мы будем сторониться религиозных мероприятий и религиозных передач, полагая, что нам будут не рады, пустое место займут другие. И займут его, скорее всего, те, у кого самые однобокие взгляды на веру, или те, кто цинично использует религию для обоснования узкопартийных целей.
Более принципиально то, что неловкость некоторых сторонников прогресса при любом упоминании религиозности часто не позволяла нам действенно обратиться к вопросам в моральном плане. Часть проблемы в риторике: стоит очистить язык от всего религиозного, и мы лишимся образов и терминологии, при помощи которых миллионы американцев понимают и нормы своего личного поведения, и социальную справедливость. Представьте себе инаугурационную речь Линкольна без слов «суды Господни» или речь Кинга «У меня есть мечта» без слов «все Божьи дети». Их обращение к высшей истине помогало внушить то, что, казалось, внушить невозможно, и подвигнуть народ принять общую судьбу. Естественно, у организованной религии нет монополии на добродетель, и не обязательно быть верующим, чтобы предъявлять моральные претензии или апеллировать к общественному благу. Но нам не следует избегать предъявления таких претензий и апелляций — или отбросить любые ссылки на нашу богатую религиозную традицию — ради того, чтобы кого-нибудь не обидеть.
Однако наша неспособность как сторонников прогресса использовать моральный фундамент нации — это уже не просто риторика. Из-за опасения показаться «нраво-учителями» мы, возможно, также недооценили ту роль, какую ценности и культура играют в решении некоторых из наших самых насущных социальных проблем.
И все же проблемы нищеты и расизма, безработных, не имеющих страховки, не просто технические проблемы, возникающие в период поиска совершенного плана из десяти пунктов. Они также имеют корни в социальном неравенстве и в личном бессердечии — в желании тех, кто на вершине социальной лестницы, сохранить свое богатство и статус любой ценой, а также в отчаянии и саморазрушении тех, кто находится в самом низу социальной лестницы.
Для решения этих социальных проблем потребуются изменения в политике правительства и также изменения в сердцах и умах. Я убежден в том, что не должно быть оружия в трущобах наших городов и наши руководители должны заявить об этом вопреки лобби производителей оружия. Но также я убежден и в том, что, когда бандит стреляет без разбора в толпу, полагая, будто кто-то отнесся к нему с неуважением, перед нами проблема морали. Следует не только наказать преступника за его преступление, но и признать, что существует дыра в его сердце, дыра, которую одни правительственные программы залатать не смогут. Я убежден в том, что следует усилить контроль над выполнением законов, гарантирующих отсутствие дискриминации. Я также убежден в том, трансформация сознания и истинная приверженность плюрализму со стороны высших должностных лиц нашей страны могут дать более быстрые результаты, чем батальон юристов. Я убежден, что нам следует вкладывать больше из наших налоговых поступлений в образование малоимущих мальчиков и девочек и давать им сведения о контрацепции, чтобы предотвратить нежелательную беременность, снизить коэффициент абортов и способствовать тому, чтобы каждый ребенок был окружен любовью и заботой. Но я также считаю, что вера может укрепить у молодой женщины сознание собственного «я», у молодого человека чувство ответственности и у всех молодых людей чувство уважения, которое все люди должны испытывать к акту половой близости.
Я не имею в виду то, что каждый сторонник прогресса должен вдруг переключиться на религиозную терминологию или что мы должны отказаться от борьбы за изменение наших общественных институтов в пользу «тысячи световых точек». Я отдаю себе отчет в том, как часто апелляция к личной добродетели становится оправданием бездействия. Более того, нет ничего прозрачнее неискреннего проявления веры — такого, как у политиков, которые являются перед выборами в «черную» церковь и хлопают в ладоши (не в ритм) под пение госпел-хора или бросают несколько библейских цитат, чтобы сдобрить абсолютно сухую программную речь.
Я имею в виду то, что если бы мы, сторонники прогресса, избавились от части своих предубеждений, то сумели бы признать общие для верующих и неверующих ценности, имеющие отношение к нравственному и материальному пути нашей страны. Мы могли бы признать, что призыв к жертве во имя будущего поколения, необходимость думать в понятиях «ты», а не только «я» находит отклик у прихожан по всей стране. Веру нам надо принять всерьез, чтобы не просто остановить религиозных консерваторов, а задействовать каждого верующего в более крупном проекте обновления Америки.
Что-то из этого уже начинает происходить. Такие пасторы крупных церквей, как Рик Уоррен и Т. Д. Джейке, используют свое огромное влияние и занимаются проблемами СПИДа, долга стран третьего мира и геноцидом в Дарфуре. Те, кто сами себя называет «прогрессивными евангельскими христианами», такие как Джим Уоллис и Тони Камполо, превозносят библейское предписание помогать бедным как средство для мобилизации христиан против сокращения финансирования социальных программ и растущего неравенства. И по всей стране отдельные церкви, такие как моя, спонсируют программы дневного ухода за детьми, строительство центров для престарелых и помогают бывшим правонарушителям вернуться к нормальной жизни.
Но чтобы развивать дальше это еще только пробное партнерство религии и светского мира, надо еще работать. Надо непосредственно заняться вопросом напряженности и недоверия как со стороны верующих, так со стороны неверующих, и каждой из сторон придется принять некоторые основные правила сотрудничества.
Первый и самый трудный шаг для части евангельских христиан — это признать критическую роль, которую сыграла Первая поправка к Конституции США не только в развитии нашей демократии, но и в здоровье нашей религиозной практики. Вопреки утверждениям многих реакционных христиан, которые сетуют по поводу отделения Церкви от государства, спорят они не с горсткой судей либеральных шестидесятых. Спорят они с составителями «Билля о правах» и прародителями сегодняшней евангельской церкви.
Многие знаменитые деятели революции, в особенности Франклин и Джефферсон, были деистами, которые, веря во Всемогущего Бога, ставили под вопрос не только догмы христианской Церкви, но и сами центральные догматы христианства (включая божественную природу Христа). Джефферсон и Мадисон, в частности, выступали за то, что Джефферсон называл «разделительной стеной» между Церковью и государством как средством защиты личной свободы в религиозной вере и практике, защиты государства от сектантских раздоров и защиты организованной религии от посягательств государства или нежелательного влияния.
Конечно, не все отцы-основатели были согласны: такие люди, как Патрик Генри и Джон Адаме, предлагали использовать государство для продвижения религии. И хотя как раз Джефферсон и Мадисон поддерживали Виргинский статут о религиозной свободе, который стал впоследствии моделью для Первой поправки к Конституции США, не эти ученики Просвещения оказались самыми рьяными поборниками отделения Церкви от государства.
Народную поддержку, необходимую для ратификации этих положений, обеспечили такие баптисты, как преподобный Джон Лиланд и другие христиане-евангелисты. Поступили они так потому, что были аутсайдерами; потому, что их проповедь всем желающим — в том числе и рабам — угрожала установленному порядку; потому, что они не почитали чины и привилегии и потому, что были постоянно гонимы и презираемы господствующей англиканской Церковью на Юге и конгрегационалистами на Севере. Они не только вполне обоснованно опасались, что любая поддерживаемая государством религия может посягать на их возможность как религиозного меньшинства отправлять свой культ; они также были убеждены в том, что жизнеспособность религии неизбежно уменьшается, когда она получает поддержку от государства или понуждение. Как сказал преподобный Лиланд: «В государственной поддержке нуждается лишь ложь, истина может обойтись и обойдется без нее».
Формулировка религиозной свободы Джефферсона и Лиланда сработала. Америке не только удалось избежать религиозных раздоров, какие продолжают терзать планету, но также обеспечить процветание религиозных организаций — явление, которое многие наблюдатели приписывают именно отсутствию поддерживаемой государством Церкви. Более того, принимая во внимание увеличивающееся разнообразие населения Америки, опасность сектантства высока, как никогда. Кем бы мы ни были раньше, сейчас мы уже не просто христианская нация; мы также и иудейская нация, исламская нация, буддийская нация, индуистская нация и нация неверующих.
Но давайте все-таки предположим, что в пределах наших границ находятся только христиане. Чью версию христианства будем мы учить в школе? Джеймса Доб-сона или Эла Шарптона? Какие выдержки из Писания должны руководить нашей общественной жизнью? Следовать ли нам Книге Левит, которая говорит, что рабство — это нормально, а есть моллюсков мерзость? А как насчет Второзакония, где говорится, что надо забить своего ребенка камнями, если он отойдет от веры? Или нам следует придерживаться только Нагорной проповеди — руководства столь радикального, что вряд ли Министерство обороны сможет применить его на практике?
Это подводит нас к другому моменту — каким образом религиозные взгляды должны стать предметом общественных дебатов и служить руководством для выборных должностных лиц. Конечно, приверженцы антиклерикализма не правы, когда требуют от верующих, чтобы они оставляли свою религию у дверей, перед тем как выйти на общественную площадь; Фредерик Дугласе, Авраам Линкольн, Уильям Дженнингс Брайан, Дороти Дей, Мартин Лютер Кинг-младший, да и вообще большинство великих реформаторов в американской истории, были не только движимы верой, но и постоянно использовали язык религии. Сказать, чтобы люди не привносили «частную мораль» в споры о государственной политике, — это практический абсурд; наше законодательство по определению является кодификацией моральных норм, и многое в нем основано на иудейско-христианской традиции.
Чего наша совещательная, плюралистическая демократия действительно требует, так это того, чтобы движимые религиозной верой выражали свои вопросы во всеобщих, а не специфических для их религии ценностях. Она требует того, чтобы их доводы могли обсуждаться и подчинялись разуму. Если я из религиозных соображений против абортов и стремлюсь провести закон, их запрещающий, я не могу просто сослаться на учение своей Церкви или на волю Божью и ожидать, что этот довод одержит победу. Если я хочу, чтобы другие меня слушали, я должен объяснить, почему аборты нарушают какой-нибудь принцип, понятный людям всех религий, а также неверующим.
Для тех, кто верит в непогрешимость Библии, как многие евангельские христиане, такие правила начала военных действий могут казаться еще одним примером тирании светского и материального мира по отношению к священному и вечному. Но при плюралистической демократии выбора у нас нет. Вера и разум действуют в разных сферах и используют разные способы для определения истины. Разум и наука используют накопление знаний на основании фактов, которые могут восприниматься всеми нами. Религия же, напротив, основана на истинах, которые не могут быть проверены обычным человеческим разумом, — «вера есть уверенность в невидимом». Когда преподаватели научных дисциплин настаивают на том, чтобы креационизм и разумный замысел остались за пределами учебной аудитории, они не утверждают, что научное знание превосходит религиозное озарение. Они просто настаивают на том, что каждый путь к знанию использует разные правила и что эти правила не являются взаимозаменяемыми.
Политику едва ли можно считать наукой, и она довольно редко зависит от разума. Но при плюралистической демократии те же самые различия имеют силу. Политика, как и наука, зависит от нашей способности убеждать друг друга, основываясь на общих фактах, в общей цели. Более того, политика (в отличие от науки) включает в себя компромисс, искусство возможного. На определенном фундаментальном уровне религия не допускает компромисса. Она настаивает на невозможном. Если Бог сказал, то адепты должны действовать согласно указаниям Бога, каковы бы ни были последствия. Основывать свою жизнь на таком бескомпромиссном убеждении — благородно; основывать политику на таких убеждениях — опасно.