– Двенадцатый штурмовой... Меньше трёх месяцев назад это был всего‑то крестьянский отряд с несколькими винтовками... Молодцы! Молодец Пяллинен!
Он огорчался, что даже отметить, наградить людей не может орденами Финляндии. Не учреждены пока... Благодарность от главкома, памятные часы, оружие. Так он уже награждал некоторых офицеров финской армии. Практически, от себя лично. Они‑то это ценили, пожалуй, больше правительственных наград.
– Может, кофе, господин генерал? – Адъютант подал отставленный на соседний столик поднос.
– Давайте, капитан. Спасибо. Присаживайтесь, кофе сейчас хорошо. Правда, и так не до сна. Но... Взбодрит немного.
– Спасибо, господин генерал! – Адъютант скромно отказался.
...Рейно Салмио с отрядом прошёл на батарею практически бесшумно. Ход вывел в какую‑то кладовку, где лежали ящики с консервами. Когда все поднялись через люк, кладовка заполнилась до предела. Снаружи она была закрыта маленьким висячим замком – от своих. Трое бойцов аккуратно сдёрнули петли, надавив прикладами винтовок. Хотя можно было бы и стукнуть. Постреливали пулемёты и винтовки, и всё равно стука бы не услышали. Но Рейно не хотел рисковать.
По его команде бойцы бросились с винтовками наперевес к пулемётчикам, часовым, в спальные помещения батарейцев. Несколько выстрелов, и всё было кончено.
Увидев большую группу вооружённых солдат уже внутри своих казематов, артиллеристы поднимали руки и бросали оружие. После взятия укреплённого опорного пункта крепостной обороны часть батальона Пяллинена разместилась за его стенами. Установили пулемёты назад – в сторону города, на случай, если противник попробует отбить батарею. Поскольку Пяллинен уже к утру понял, что из штурмующих только его батальон прорвал оборону. Остальные отступили – и справа, и слева – под огнём крепостных пушек. А его батальон – сумел! Ну, тут уж особое спасибо Матти из Марья‑Коски...
В кабинет Маннергейма, постучавшись, вошёл командующий восточной армией генерал Лёфстрём.
– Разрешите, господин главнокомандующий?
– Входите, генерал!
– Части ударной группировки генерала Вилкмана, при попытке прорвать оборону неприятеля, встретили упорное сопротивление, поддержанное плотным огнём крепостной артиллерии...
– Я это знаю, господин генерал!
– Да... конечно. Один батальон всё‑таки захватил укреплённую крупнокалиберную крепостную батарею.
– Что вы думаете дальше, генерал?
– Сконцентрируем все имеющиеся силы и ударим по оборонительным сооружениям вокруг Виипури.
– Когда?
– Чтобы частично перегруппироваться и собрать всё для удара, нам надо три дня. Значит, двадцать восьмого апреля.
– Хорошо! Передаю вам для усиления один из двух моих резервных полков.
– Благодарю, господин генерал.
Лёфстрём ушёл. Барон сел к столику, налил себе из кофейника в чашку уже остывший чёрный ароматный кофе. Сделал несколько глотков. Снова закурил сигару, затянулся.
Он не сомневался в конечной победе. Но взять город надо сразу, иначе будет значительно больше потерь, крови.
...Он вспоминал, сколько было всего тогда, ещё в январе, когда красные только готовили восстание. Сколько деятелей звонили ему из Сената! Сколько их приходило к нему уже в Ваасе! Чтобы он не начинал, даже не пробовал разоружать русские казармы. Ни в коем случае! Они, дипломаты и сенаторы, ведут переговоры с правительством России и вот‑вот договорятся, чтобы русское правительство отозвало свои гарнизоны из Суоми. Ещё немного, и все русские войска сами уйдут...
Да... Уйдут они... Когда финские красногвардейцы, также и воевавшие за молодую советскую власть ещё в России вместе с латышскими стрелками, перешли в Финляндию, было понятно, что они не отступят. «Ни в коем случае нельзя разоружать!» Он отчётливо помнил эти строгие предупреждения некоторых сенаторов. Но, как никто другой, он, Маннергейм, понимал, что другой такой возможности обрести свободу у его Финляндии не будет. И тогда он сам сумел взвалить на себя бремя ответственности по разоружению русских гарнизонов. Только так можно было сохранить свободу для Суоми. Только так...
Снова, болезненно переживая, возвратился в своей памяти к моменту, когда узнал о внезапной высадке германского экспедиционного корпуса на Аландские острова. Этот корпус вообще был не нужен! Но сенаторы не верили в финскую армию, не верили в него, главнокомандующего. Многие из них вообще только и почитали немецкое военное мастерство, немецкую силу. Немецкое, немецкое... У Финляндии есть всё своё. И сильные люди, и бесстрашные воины. И выучка есть. И генералы тоже. Но разве им всё это объяснишь... Если они душой, существом своим этого не ощущают?
Что было делать тогда? Когда немцы уже высадились? Без ведома его, главкома? Никак! Никак не может быть свободы страны под властью кайзера! Правителя дружественного, но всё‑таки другого государства.
Он хотел отказаться от поста главнокомандующего... Долго думал и переживал. И опять‑таки решил пойти на всё – сам.
Он отправил телеграмму. И не кому‑нибудь, а генералу Людендорфу, одному из великих авторов, столпов военной доктрины Германии, другу кайзера.
«...Прошу выразить благодарность императору Вильгельму II от армии Финляндии за то, что нам дали возможность приобрести оружие... Необходимо договориться о реальной помощи в дальнейшем.
...Немецкие части после высадки в Финляндии должны подчиниться финскому верховному командованию. Тогда главнокомандующий армии Финляндии обратится к финскому народу, в обращении своём скажет, что высадка немецких войск не вмешательство во внутренние дела страны, а помощь против иностранных интервентов. Если этого не сделать, то будет оскорблено национальное достоинство финнов, и может возникнуть взаимная неприязнь, которая продлится столетиями. В случае принятия этих условий, могу заявить от имени финского народа, что мы приветствуем в нашей стране храбрые немецкие батальоны...»
Позже он слышал, что эта телеграмма произвела сильный эффект в Ставке кайзера. Но... После пятидневных колебаний там было принято нужное решение.
Маннергейм победил. Теперь немецкий корпус будет подчинён финской армии, и германская администрация не будет распоряжаться в Финляндии.
Ответная телеграмма за подписью фельдмаршала Гинденбурга гласила: «...Император согласился со всеми вашими предложениями...»
Он, барон Маннергейм, никогда не хотел, чтобы его маленькая Финляндия воевала на стороне больших коалиций, больших государств. И это была первая серьёзная победа в таком направлении. Политическая победа в самом начале становления независимого государства.
Теперь уже никто не сможет сказать, что Финляндия в мировой войне находится на стороне Германии. Никто!
– Разрешите, господин генерал?
– Да!
– На девять утра у вас оперативное совещание руководства генерального штаба. А вы, после доклада генерала Лёфстрёма, ещё не успели позавтракать. – Адъютант стоял строго вытянувшись, в ярко начищенных сапогах. Маннергейм не допускал неаккуратности. – Совещание сначала, господин генерал или завтрак?
– Завтрак, господин капитан! – Маннергейм впервые за всю ночь улыбнулся.
СИГАРА КАЛЛЕЛЫ
1918. Апрель.
Вошёл адъютант:
– Господин генерал! Прибыл ваш советник Галлен‑Каллела. Пусть войдёт?
– Конечно. Я его жду.
Аксель Галлен‑Каллела был почти ровесник барона, на пару лет старше. Он уже имел известность не только в Суоми как талантливый, яркий и необычный художник. Стройный брюнет среднего роста, с аккуратно гладко причёсанными волосами и жгучими чёрными глазами, Аксель буквально излучал энергию. Серый френч, застёгнутый на все пуговицы, ладно сидел на нём. Сапоги у него сверкали, как и у генерала, и подобным же образом в них были заправлены защитного цвета галифе.
– Рад приветствовать вас, господин генерал. Я прямо с поезда.
Маннергейм пожал руку старому товарищу, своему второму адъютанту и советнику.
– Садись, Аксели! Что так долго?
– Да... Поезда идут нерегулярно. Утром почти три часа простояли у Гельсингфорса, верстах в пятидесяти. Только поезд отошёл от города, кончились дрова. О чём думали перед отправлением?..
– Кто?
– Железнодорожники.
Оба засмеялись. Барон распорядился, и адъютант быстро принёс поднос с кофе, бутербродами, графином водки и узкими тонкими рюмками.
– Выпьешь?
– Спасибо. Извините, господин генерал, только кофе.
– Как знаешь. Ну что там? До меня ведь мало что доходит. А предчувствия нехорошие.
– Почему?..
– Нет, здесь‑то мы победим. Я имею в виду не этот конкретный плацдарм, а вообще эту войну. Я и с самого начала не сомневался. Потому что на нашей стороне народ. Свобода Суоми. Но вот эти бумажные политики. Они заболтают любую победу, если им дать волю...
– Так не надо давать им воли!
– Вот это‑то и должен решать народ. Только вот люди доверчивы, а хитрые политики ловко их обманывают. А потом... Появляются войны, беды, голод. Но... Всё равно всё это нельзя решать силой. Это бесчестно. Должны решать сами люди.
– Я знаю, господин генерал, вы всегда так считали. К сожалению, не все, далеко не все политики ставят честь выше золота...
– К сожалению, Аксели. Ну, так что там нового?
– Вас не обманывает предчувствие. Они не просто так обратились тогда к немцам за помощью. Многие сенаторы, а таких большинство, убеждены, что сильную армию можно создать только с помощью Германии. Несколько дней я провёл в беседах на политические темы. Хотя вы мне не поручали конкретно, но я понял, что вам не хватает политической информации. Правда, ваше предвидение подчас заменяло информационный недостаток. Но, мне кажется, я всё‑таки не ошибся. Политические тенденции сейчас очень важны.
– Не ошибся, Аксель.
– Сенатор Валлиус целый час меня убеждал, что без немцев сильной армии не может быть. Просто не может, и всё. Должны быть их инструкторы, даже при главкоме финской армии. Их военная доктрина. И всё – их, немцев. Я ему говорю: – Страна‑то не их... А он – тогда не будет сильной армии, и страны, в конечном итоге, не будет.
– Разумеется, мне известны эти настроения. Они у наших политиков родились не сегодня. Но чтобы – Валлиус!.. Он мне казался патриотом, не подмятым немецким влиянием. Да разве я сам против немцев? Немцев я уважаю, ценю их воинское мастерство. Что и говорить, Германия – серьёзная страна. Но Суоми должна быть самостоятельной, а под влиянием Германии не может быть истинной самостоятельности.
– Конечно, господин генерал.
– Более того, Суоми должна быть нейтральной. С нашим географическим положением и политическим окружением, наше не очень большое государство должно быть нейтральным в политике, а значит, и в войнах. Только так мы сможем избежать крови наших сынов и разрушения домов наших. Только так.
– А если невозможно оказаться в нейтралитете?
– Если невозможно... Тогда, я думаю, надо делать всё, чтобы не участвовать в чужих битвах, не создавать, не зарождать вражду народов... Которая потом, веками пускает реки крови.
– Сенатор Пеккала тоже... убеждён в немецкой военной надёжности. Он считает, что немцам можно доверить всё: и формирование нашей армии по‑новому, не так, как её создал генерал Маннергейм, а так, как сочтут немцы. И Аландские острова, он считает, надо отдать немцам по договору лет на двадцать. Чтобы они там свои войска разместили.
Маннергейм слушал, напряжённо сжав губы. Потом достал из ящика стола коробку сигар, Аксель отказался, барон закурил.
– Сенатор Лайттинен целый вечер пил со мной кофе и ни разу со мной не согласился в том, что мы обойдёмся без немцев при дальнейшем обучении армии. Хотя она у нас уже есть и не слабая. Побеждающая довольно сильных красных. А у него своё на уме. Немцы... Правда, Лайттинен ещё и к шведам тяготеет. Ну, это о нём известно. Аландские острова, он считает, надо шведам отдать. Это их исконные земли, по его мнению.
– Бумажные крысы! Болтуны, пустобрёхи! Они страну нашу только бумажками да мокрыми языками защищают! – Генерал разволновался. – Аландские острова – наша земля, исконно финская! Шведы её воевали, да. Но земли это наши!.. – Он встал, прошёлся по кабинету. – Шведы и немцы – наши соседи, близкие нам народы, что и говорить, наши братья. Мы должны дружить с ними. Но это не значит, что им надо отдавать наши территории или подчинять нашу армию. Финляндия будет самостоятельным государством! И независимым! Наши солдаты не хуже других. Даже лучше. Они лучшие лыжники и стрелки. В этом им нет равных в мире. И командный состав теперь у нас есть.
– Не волнуйтесь, господин генерал! Мало ли что треплют пустые языки...
– Аландские острова – это не только ключ к Ботническому заливу, это – форпост Финляндии, её щит и флаг! Тот, у кого болит душа за родину, даже слов таких – отдать Аланды – не сможет выговорить. Язык окаменеет.
Теперь и Каллела взял сигару, отрезал ножницами конец, закурил. Синий дым уже витал над собеседниками.
– А Свинхувуд? Ты говорил со Свинхувудом?
– Говорил...
– Ну?..
– Вы понимаете, господин генерал... Он тоже, как и мы с вами, хочет иметь сильную финскую армию... Но... по‑моему, не верит в то, что мы сами можем её сделать сильной. Я напомнил ему, что армия уже есть, она побеждает и уже практически победила... А он как‑то всё в раздумье... Влияют на него. Убеждают ежедневно. И монархисты в Сенате, и демократы – почти все настроены пронемецки. А Свинхувуд... Умный, мягкий человек. Колеблющийся.
– М‑да...
– А сенатор Фрей, так тот вообще заявил мне, что будет выступать в сенате и требовать решения о немецком обучении армии...
Аксель отложил сигару и взял бутерброд. Барон молчал, задумчиво и уже спокойно глядя перед собой.
Обычно в кабинет главнокомандующего почти круглые сутки кто‑то пытался попасть, доложить, получить разрешение. Но сейчас, хотя была середина дня, адъютант не докладывал. Видимо, особо срочного ничего не было, а по остальным делам – адъютант не допускал, понимая важность беседы. Каллела, хоть и второй адъютант, и советник генерала, но приходил не так часто. И было понятно, что приехал из столицы.
– А ты не мог бы мне всё‑таки объяснить, Аксели, как у тебя возник тот образ лыжников в белых одеждах? Тогда, в девяносто восьмом?
– Да я даже и не знаю... Объяснить не могу... Вот увидел я это движение... Идут они по сумеречному зимнему лесу. Все в белом. Ну и написал...
– Провидческая картина. Пророческая. А ведь тогда ещё, в девяносто восьмом маскхалатов не было. Не придумали ещё. Это уже потом, в мировой войне стали кое‑где применять. А тут вдруг в девяносто восьмом.
– Такое чувство у меня тревожное было, когда писал я эту картину. Хотел даже бросить не закончив. Прервал работу на пару дней... Ещё хуже стало на душе. Понял, если не допишу, ну... жить не смогу. Написать надо её, картину эту. Вот и написал. Как камень с души свалился, когда закончил.
– Спасибо тебе за этот подарок. А картина пророческая. Будет у нас война. Большая и тяжёлая война. Намного тяжелее этой вот. И зимой будет. И не обойдёт она всех нас, эта война, Аксель. Не обойдёт. И крови прольётся много на этой войне. Но мы в ней победим. Потому что будем воевать за свободу и за землю свою. Я это чувствую. Знаю наперёд.
Каллела, попрощавшись, ушёл, а его сигара осталась лежать на краю пепельницы. Генерал смотрел, как она медленно продолжает гореть сама по себе, без помощи уже оставившего её хозяина. Пепел постепенно передвигается по ней, охватывая ещё живую часть сигары. И она, сперва как бы радостно и ало светясь изнутри, обугливается, превращаясь в ничто. Нельзя без контроля давать пищу огню, войне, стихии, страсти людской. Которой тоже нет предела.
Разговор этот состоялся двадцать пятого апреля. А двадцать восьмого армия Маннергейма уже освободила Виипури. Но в тот самый день, особенно в ночь после того дня, когда генерал и художник Аксель Галлен‑Каллела беседовали в кабинете генерала о судьбе своей родины, судьба эта продолжала вершиться. Ночью красное правительство Маннера покинуло город...
...Около полудня двадцать девятого апреля Маннергейм осматривал укрепления города, дома, здания старой крепости. Он всегда любил всё обследовать сам, чтобы не судить об истинном положении дел по докладам.
С большой группой офицеров он шагал по отполированной временем тёмной брусчатке крепости. Плащ его, серый и длинный, был расстегнут, фуражка слегка надвинута на лоб. Свою любимую белоснежную папаху он наденет потом, первого мая в Хельсинки, когда во главе колонн своей армии‑победительницы он проедет верхом на гнедом скакуне по Сенатской площади.
А сейчас он рассматривал и оценивал позиции, которые совсем недавно штурмовала и одолела его армия. Погода стояла безветренная, но пасмурная. Хотя дождь, как будто, не собирался.
Полтора десятка офицеров и штаба, и охраны сопровождали его. Возвышаясь на голову над всеми, генерал шёл впереди. У входа в укреплённый пункт крепостной батареи стояли два часовых. Не наверху, а именно у входа, у распахнутых дверей. Ждали главнокомандующего. Буквально пять минут назад батарею предупредили.
Теперь здесь располагалась рота из батальона Пяллинена и приданные ей командоры и канониры – артиллеристы. Батарея должна быть готова к бою.
Часовые вытянулись.
Генерал отдал им честь и вошёл в батарейное укрепление.
– Рота, смирно! – докладывал Пяллинен, он почти случайно оказался на батарее, проверял свою роту. – Господин главнокомандующий! Господин генерал! – добавил Пекка для верности – Вторая рота двенадцатого штурмового батальона с приданными ей батарейными артиллеристами несёт охрану крепости! Командир батальона поручик Пяллинен!
Маннергейм пожал руку офицеру, внимательно посмотрел на вчерашнего крестьянина.
– Адъютант!
– Да, господин генерал!
– Произвести в капитаны.
– Слушаюсь.
Барон секунду подумал. Извлёк свой револьвер из кобуры.
– За отвагу, за личное мужество и находчивость при взятии батареи, примите от меня! – и протянул наган на ладони.
Пяллинен, покрасневший от волнения, осторожно взял револьвер, отдал честь, заправски по‑военному щёлкнул каблуками, как будто не три месяца был военным, а годы.
– Служу Суоми, господин генерал!
Пекка был счастлив. И Маннергейм видел это. И это было и ему высокой наградой.
Над старыми и крепкими стенами Виипури быстро двигались серые, рваные облака, и генерал всё время чувствовал их движение. Торопливое, неудержимое движение времени, событий, стихий, людских и политических страстей. Он не мог, не имел права оставлять незамеченным ничего. Он занимал в жизни народа и страны теперь такое место, что был в ответе за всё. За мир и за войну. За судьбу своего народа.
Он смотрел на тяжёлые тёсаные каменные кубы опорного крепостного пункта – батареи и думал, что прежде, чем построить что‑то новое, вовсе не обязательно разрушать старое. Вон как прочно и надёжно построены укрепления. Зачем же их разрушать? Они могут ещё очень долго служить городу, оборонять его.
Ему нередко вспоминались революционные русские песни, которых он наслушался ещё в Петрограде в декабре. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем...» Разрушили. Почти до основанья. Очень быстро. Потому что разрушить всегда легче, чем построить. А вот что будет «затем...» Этого‑то и не знает никто. Да и сами красные. Построят ли они что на пепелище? Это намного сложней, чем «разрушить до основанья...»
Ему, именно и ему сейчас надо об этом помнить и постараться сохранить то, что он уже построил в Финляндии – армию. И то, что было построено до него. Структуру государства, например. Очень его тревожили эти тенденции второстепенства, несамостоятельности в отношении армии. У немцев можно взять всё полезное для финских войск, но... не под руководством и администрированием Германии. Ни в коем случае! Это будет концом финляндской самостоятельности, свободы, независимости.
Он повернулся к офицерам.
– Господа! Возвращаемся в штаб.
ПЛЕННЫЙ КНЯЗЬ
1919. Апрель.
– Назад! Не позволю! Меня сначала стреляйте!..
Это для всех было неожиданным. Красноармейцы растерялись...
– Ну... Чего етто... он? Зачем уж?.. Ведь белая сволочь!.. За белого‑то зачем?..
Связанный пленный стоял молча, спокойно и безразлично глядя вперёд, как будто сквозь своих палачей. Тех, которые собирались ими стать, расстреляв его.
Его схватил конный разъезд красных, когда он шёл ночью через степь. Переночевав на краю села в каком‑то сарае с сеновалом, он теперь шагал в Самару, собираясь как‑то там устроиться. Всё‑таки большой город. Притом он слышал, что там, в Самаре, какое‑то новое правительство, отделённое от Красной России. Вроде, как республика отдельная.
В сене он не столько спал, сколько думал. Несмотря на холодную апрельскую ночь, закутавшись в шинель, укрывшись пахучим и тёплым в своей массе сеном, он размышлял о бедах, что выпали на его долю, его семьи, Родины. Он даже не знал, что случилось с его братом, тоже офицером императорской гвардии, с его пожилым отцом‑князем, сестрёнкой и матерью. Несколько месяцев назад встретил знакомого поручика перед боем в степях на юге Волги, и тот сказал ему, что заходил в Москве к его родным. Особняк на Стромынке разгромлен, никого нет... Где‑то они сейчас?.. И живы ли?
Александр Сергеевич с горечью вспомнил последний, широкий и долгий бой в этих же степях, где‑то южнее, примерно полгода назад, когда Красная артиллерия смешала с землёй и кровью рванувшиеся было в атаку отборные офицерские части генерала Деникина. Александр Сергеевич, князь Зеленцов, тридцатидвухлетний капитан, прежде гвардейский кавалерийский ротмистр, затем пехотинец, был тогда в этих рядах. Он не боялся смерти. Он даже частенько подумывал о ней. Ему теперь порой казалось, что смысла жизни уже нет. Нет благородной и монолитной России, которая укреплялась и создавалась годами, веками... Нет русской армии с обученными и смелыми солдатами. С талантливыми генералами – последователями Суворова, Румянцева, Кутузова. Да и дома‑то нет... Зачем жить? Не лучше ли?.. Вот он – наган. Один выстрел... Но кто тогда будет всё восстанавливать, спасать родную землю? Кто будет бороться? А с кем?.. Почему красные так сильны? Почему большинство русских – за них? Почему? В чём ошибался государь‑император? Они его и его семью расстреляли! Государя! Как же так?..
Зеленцов шёл и думал... Стояла ещё густая предутренняя тьма. И вдруг он услышал конский топот. Он не стал прятаться, ложиться в степную траву... Не хотелось. Вынул из кобуры наган. Потом убрал.
Когда его окружили, у него была просто какая‑то апатия. Он не хотел стрелять, убивать. И сам стреляться передумал. Хотелось посмотреть, будто бы со стороны – что будет?..
– Ты кто?
Он молчал. Документов у него не было. Но он был в офицерской форме. И когда с него сорвали плащ‑накидку, когда привели в расположение эскадрона, то, увидев офицерскую форму и погоны, красноармейцы схватились за винтовки.
Но солдат Василий Федотов увидел не только форму и врага – белого офицера в ней. Он старый, бывший солдат Отдельного Петербургского ударного стрелкового полка, увидел в этом человеке защитника России. На груди капитана белел орден Святого Георгия IV степени. Высшая военная награда России. И русский солдат Василий Федотов понимал что это такое.
– Меня сначала стреляйте! А уже потом офицера, получившего за Россию благородный Георгиевский орден. Офицерам их давали не легче чем нам, нижним чинам. Тоже за личное мужество перед немцем. Вот так, братцы...
Все в эскадроне знали, что Федотов в семнадцатом был председателем полкового комитета стрелкового полка в Санкт‑Петербурге, который в то время немало помог революции победить. Знали, что сам товарищ Ленин пожал тогда руку солдату Федотову. И который – об этом тоже в эскадроне знали – берег в кармане завёрнутый в тряпицу свой собственный солдатский Георгиевский крест, полученный им в четырнадцатом, теперь уже таком далёком...
Солдаты сейчас уж и не соображали, как разрешить случившееся событие...
Подошёл командир эскадрона.
– Что тут стряслось?..
Слегка смущённые красноармейцы, спокойно и обречённо глядящий на него офицер. И в задиристой, гордой позе боец эскадрона Федотов. Солдат революции, знакомый лично с Лениным.
Красный командир Егор Вересаев сразу узнал пленника. Это был ротмистр Зеленцов из полка Гродненских гусар. Зеленцов, конечно, тоже узнал его. Смотрел чуть удивлённо, расширенными глазами. И теперь в его глазах исчезало безразличие, и появился интерес, любопытство, желание узнать: что же теперь будет‑то? Если уж даже Вересаев, и тот среди краснопузых?..
– Отставить! Всем отдыхать. Федотов!
– Я, товарищ командир!
– Отведите задержанного ко мне в штаб.
Эскадрон располагался в небольшой деревушке вблизи берега Волги. Штаб занимал обширную пятистенную избу с резными наличниками и коньком на крыше.
В этом доме жила семья – дочь сбежавшего, зажиточного хозяина избы, с двумя мальчишками семи и восьми лет. Муж женщины ушёл куда‑то, как она сказала, на заработки.
Ей помогали с продуктами, и она стряпала на малочисленное руководство штаба эскадрона. Командир, начальник штаба и его помощник.
– Садитесь, гражданин Зеленцов!
– Спасибо... Не знаю, как и называть вас теперь... Егор Иванович!
– А так и называйте – Егором Ивановичем.
– Понятно... Так что же теперь... с Россией?..
– С Россией всё будет в порядке.
– Будет ли?.. Против своих воюете, Егор Иванович...
– Не против своих. А за Россию. Кто против неё пойдёт, против того и будем воевать. И – насмерть. И не волнуйтесь, Александр Сергеевич. С Россией всё будет в порядке. Но, может быть, не сразу. Может быть, не очень скоро.
Этот красный командир, бывший ротмистр Вересаев, и предполагать не мог, какие провидческие слова он тогда произнёс, тогда, в деревенской избе на Волге, весной боевого и кровавого тысяча девятьсот девятнадцатого. «Может быть, не очень скоро». Через семьдесят лет прозрела Россия. А когда же с ней будет всё в порядке? Когда? Будет, конечно. Может быть, не очень скоро...
Дверь избы отворилась, и вошёл невысокий широкоплечий человек с широким угловатым лицом, тёмными глубокими глазами. В кожаной куртке и кожаной кепке. С портупеей и маузером в деревянной кобуре, подвешенной на ремешке через плечо.
– Здравствуйте, товарищ Вересаев!
– Здравствуйте, товарищ Луцис!
Вересаев встал, пожал протянутую жёсткую и широкую ладонь.
– Только я подъехал, Егор Ивановитш, мне доложили, что у нас тут в вашем первом эскадроне...
– Да, Янис Карлович. Это Александр Сергеевич Зеленцов. Его тут чуть не расстреляли. Федотов грудью загородил, как Георгиевского кавалера... – Командир эскадрона едва заметно улыбнулся.
– Ордень, заработанный в бою, – это хорощё, за Россию, конетшно... но и новая, революциённая, это тоже Россия. – Латышский стрелок Янис Луцис беззаветно служил революции. Но комиссар полка был образованным человеком, прежде учительствовал, преподавал математику. И хорошо сознавал ценность для армии кадровых, закалённых в войне офицеров.
Зеленцов несколько растерянно встал.
Комиссар, сделав жест рукой:
– Присядем... – хотел сказать, по привычке, товарищи, но не сказал. Он понял, что командир эскадрона знает этого офицера давно.
– Что, Егор Ивановитш, служили вместе?
– Да, товарищ комиссар, точнее воевали вместе против немца. Били его в четырнадцатом. И Зеленцов крепко тогда воевал. Опытный командир эскадрона. Гвардейскими гусарами командовал.
– Это хорошё. А кем теперь он командовал?
Комиссар внимательно, пронизывающе посмотрел на офицера.
– Уже месяца два, как брожу без дела. Ищу пристанища. Занятия никакого нет...
– А прежьде? Два мэсяца назад?
– У Деникина воевал.
– Понятна...
Вересаев сидел, сковано и молча. Он знал обстановку и общие настроения в Красной армии. И хорошо понимал, что за такое признание почти в любом красном эскадроне, любого офицера расстреляли бы в течение пяти минут. Но не здесь. И не только из‑за Вересаева.
В таких делах главное решение принимал не командир, а комиссар. Тем более, что это – комиссар полка. Уже больше года Егор воевал с Луцисом, в его подчинении. И узнал его хорошо. И сейчас очень надеялся на него.
– От партии и революции мы не скрываем ничего. Но командиры опытные, но и надёжные, – он снова пронзительно посмотрел на Зеленцова, – нам сегодня нужны. Очень нужны. И если вы, гражданин Зеленцов, согласны служить России, я поговорю с комиссаром дивизии, и мы этто обязательно рещим, – акцент его снова стал сильно заметным. – Завтра утром вы мне должны дать оконшательный ответ, и тогда мы с товарищем Вересаевым сможем за вас порючиться. – Он встал, пожал обоим руки и вышел.
Вересаев кивнул хозяйке, и на столе появилась бутылка самогона, солёные огурцы, сало, капуста.
Они пили восьмидесятиградусный первач, вспоминали четырнадцатый. Бои в Польше, Галиции, Венгрии... Молчали. Снова пили.
– А вы помните, Александр Сергеевич, наш контрудар на Галицийском фронте, когда наша бригада разгромила, и как разгромила, наступавшие было полки немцев. Говорили, что сам командующий генерал Гинденбург хотел отстранить начальника штаба своей 9‑й армии германцев. Талантливо воевал наш командир барон Густав.