Всего полгода назад они познакомились. Была бурная ночь любви. Он тогда уже не был главнокомандующим. И ещё не был регентом. Приехал из Парижа в Хельсинки буквально на пару дней. И встретил её. Синие глаза юной, сияющей радостью женщины, просветили его насквозь. Через какое‑то время восторг утих, но тёплая и мягкая нежность осталась и согревала его утомлённую тревогами и заботами душу. Он понял, что эта женщина была нужна ему. Как цветы, иногда стоящие на его бюро в его кабинете. Теперь он и дома‑то редко бывал. Всё оставался в своей регентской резиденции. А она, женщина, конечно, ждала его, как всегда. Когда позовёт, чтобы пришла в его дом и поставила свежие цветы, которые освежат его душу и вдохнут аромат природы в его жильё.
И снова в его жизни женщина, даже та, которая была нужна ему, оставалась на втором плане, позади его дел, его служения своей стране. Но тепло её сердца, порой только оно одно, могло согреть его. И он это понимал. И особенно остро вдруг ощутил это сейчас, здесь, в Стокгольме, в отведённых ему покоях королевского дворца, поправляясь после тяжёлого, но слава Господу, недолгого недуга.
Предстояла важная и интересная поездка в Копенгаген, где его встретит на железнодорожном вокзале сам датский король Кристиан X. Так же, как и король Швеции, представительный, доброжелательный и умный. И почти ровесник генерала, может на пару лет моложе.
Эта поездка принесёт много раздумий и забот перед принятием точных решений. Он проедет по крутым и древним дорогам датского королевства, посетит старинные замки, воспетые Шекспиром. И дух всей Скандинавии, скальный и ветреный, пропитанный солью морей, ещё больше укрепит его в делах, великих и благородных. Гранитная твёрдость характера и железная воля викингов, тонкая мудрость скандинавских певцов и поэтов, слагающих вещие саги, – всё это сольётся в его великом сердце – для служения людям.
Судьба не позволит ему посетить Христианию. Он пошлёт свои сожаления королю Норвегии Хокону VII и отбудет в свой родной Хельсинки.
К своему тяжкому кресту регента, в гущу политических страстей и интриг, которые он всегда игнорировал.
К своей мимолётной любви, изредка посещающей его дом и душу.
К своей армии – детищу его воли, опыта и ума.
К скалам и соснам, пахнущим солёными брызгами Финского залива.
КОЛОННА
1920. Август.
Красный кавалерийский полк Волохова расквартировался в маленьком селе под Каховкой. Чистые, белёные хаты утопали в садовых деревьях, отягчённых грушами, яблоками, сливами.
Вот уже два года, как он командовал полком рабоче‑крестьянской Красной армии. В семнадцатом императорская армия стала разваливаться, после революции и отречения государя от престола. А он, Волохов, тогда уже был полковником, помощником командира полка Гродненских гусар. И вот тогда, уже в восемнадцатом, когда солдатские комитеты собирали людей в Красную армию, и возникли у многих офицеров, да и солдат большие раздумья. Что делать? Извечный русский вопрос.
Многое ещё зависело от конкретных отношений того или иного офицера с солдатами. На фронте всё обострено до предела и, когда в восемнадцатом полк был распущен, некоторых офицеров солдаты хотели расстрелять. Но не успели...
А Волохов остался. Солдатский полковой комитет, который был создан даже в гусарском полку, упросил полковника остаться командиром. Правда, из желающих воевать в Красной армии сформировали только три, да и то неполных, эскадрона – человек по сто двадцать. Но это всё‑таки была ударная сила. Опытные, обученные, вооружённые гусары.
Не то чтобы все они хотели воевать за революцию. Просто большинство из них ничего не умело делать, кроме как воевать. Да и идти им, многим из них, было некуда. Семьи затерялись в чудовищной круговерти войны и революции. Да и сами к полку уже привыкли. Харч есть и крыша всегда над головой. А с оружием и товарищами в лихое время спокойнее. Многие вообще были холостыми – молодёжь. Ну, теперь‑то и состав полка изменился, и людей уже около семисот. Четыре эскадрона.
Так случилось, что и Волохов женат не был. Когда в четырнадцатом он, будучи уже штаб‑ротмистром, командовал эскадроном в полку лейб‑гвардии Гродненских гусар, ему было всего‑то двадцать пять лет. Он побывал на балах в Санкт‑Петербурге и в Москве, когда ещё учился в Николаевском кавалерийском училище, которое окончил и его кумир, Маннергейм. Да и когда служил Волохов в центре России. Бывал на балах и в Варшаве, где гвардейская бригада барона Маннергейма, куда входил и Гродненский полк, располагалась перед войной.
Но вот всё так – погуляет, потанцует, попьёт шампанского и водки, и снова – в полк. Полк и был ему единственным родным домом. Как и многим его товарищам по оружию. Оставались где‑то под Москвой его родители, из обедневших дворян, он иногда им писал. Но письма в обе стороны шли долго и доходили редко. Понятно, война. Она нарушает и жизни, и судьбы, и всякий другой порядок.
– Денис Андреич! – Это вошёл комиссар Седов. Он воевал с Волоховым с весны и оказался умным, нормальным человеком, без лишних амбиций. А комиссар в полку – не подчинённый командира, а тот, кто ему помогает, но и контролирует.
– Срочное дело тут. Я только что из штаба дивизии.
– Да ты присядь, Сергей Иваныч, отдышись хоть...
Располагался полковой штаб в широком сельском доме.
Хозяин воевал где‑то, скорей всего за белых, потому как всё‑таки дом зажиточный, две коровы, овцы. Кроме хозяйки с детьми, старик ещё в доме жил. Их не трогали, а где младший хозяин, шибко и не допытывались. Так удобнее всем.
Хозяйка подала командиру и комиссару чай, нарезанный хлеб солдатского пайка, сало, сахар.
Хата сияла чистотой. Белые струганные лавки были накрыты, как и стол, льняными рушниками, полотенцами и салфетками с вышивкой.
– Разрешите!
– Входи, Пётр Петрович, как раз начальник штаба вовремя. Ну, Сергей Иваныч, какие такие срочные новости из штаба дивизии? Теперь руководство полка в сборе. Начштаба наш чутьём чует, когда он нужен. – Волохов улыбнулся.
– Значит так. Приказ начдива товарища Куропаткина: срочно в соседнее село, – комиссар достал, развернул карту, – вот оно – Васильевка, в полусотне вёрст от нас. Там банда. Какой‑то новый атаман – Бельский. Всех, у кого мужчины в Красной Армии, пригрозил повесить. Троих уже расстрелял... Вот такие дела.
– Понятно. А сколько у него сабель? Неизвестно?
– Точно не знают но, как будто сабель двести. Полка нашего, чтобы раздавить его, хватит вполне.
– Хватило бы и эскадрона. Но нам всё равно в поход. Так что ударим тремя эскадронами. Чтоб никто не ушёл.
– Хорошо, командир!
– А наша переброска на юго‑восток, навстречу Врангелю, не отменяется, комиссар?
– Да нет, этот приказ начдив не отменял.
– Значит, полком и ударим.
– Когда, Денис Андреевич?
– А вот чайку попьём и по коням.
– Хорошо. Разведка дивизии донесла об этих расстрелах. При мне докладывали начдиву. Как раз и сообщили, что бандиты перепились и зверствуют...
– Дай команду, товарищ Шагов, срочные сборы. С обозом. Потому что уходим совсем. На всё даю один час. Всё понятно?
– Есть!
Начальник штаба встал.
– Что‑то я этого Бельского не слышал?..
– Да вот, какой‑то новый появился. Злой, говорят, очень.
– Ну, мы его злость окоротим! Они шибко злые с безоружными. Да с женщинами.
Вернулся Шагов.
– Приказ будем писать?
– Не надо. Потом, если что, оформим. И комиссар здесь. Садись чайку‑то попей. Веселей в дороге будет.
Сгущались сумерки, удобное время для атаки. Пока до места – часа два ещё пройдёт. Правда, самое удобное – под утро. Но и так хорошо. Темнота ведь.
В двух верстах от места атаки оставили артиллерию полка и обоз. И охрану, конечно.
Без говора и шума, тихо отправились брать банду.
Часовых зарубили сразу, кто‑то из них успел выстрелить, и эскадроны тотчас же влетели в село.
Бандиты выбегали в подштанниках и с винтовками, пытаясь сесть на коней. Ударили полковые пулемёты, из хаты зарокотал бандитский максим. Но сразу же конники Волохова бросили в окна хаты пару гранат. Грохочущее пламя вырвалось из окон, пулемёт смолк...
За четверть часа всё было кончено.
Оставленные за селом конные дозоры ловили, перехватывали пытавшихся убежать бандитов. Если кто и ушёл, то единицы.
Но вот Бельского не взяли. Как сквозь землю провалился! Его тачанку с пулемётом и награбленным барахлом, его любовницу, крашеную девицу в кожаной куртке и с наганом в кобуре, его адъютанта, здоровенного детину с маузером и в тельняшке, взяли. А самого его – нет. И никто не видел, как он ускакал.
Останавливаться в этом селе времени не оставалось. Надо было возвращаться к обозу. Но выслушать людей, узнать, что здесь было, это необходимо.
Заняли дом расстрелянного бандитами сочувствующего красным...
Волохов снял фуражку, поправил свои чёрные, закрученные усы, густую чёрную шевелюру. Сел к столу.
– На всё полчаса, Шагов. Так, комиссар?
– Согласен. Давайте людей! – Комиссар повернулся к помощнику.
Возле дома собралась толпа. Здесь же держали связанных бандитов.
– Товарищу командыр! Проклятые бандюки свинню зарэзали. Весь хлиб, сало забрали. И дочку, – женщина не удержалась, зарыдала, – сно‑сно‑силовали, скаженные! И всё этот пёс поганый, в матросской свитке, чтоб его!
– О, господи! Спасители вы наши, шоб мы робыли без вас! – причитала другая женщина.
Люди плакали и толпились.
– Шагов!
– Я, товарищ командир!
– Разбираться с ними у нас нет времени. Арестовывать, с собой таскать тоже не с руки. Пусть их... Комиссар судит. Здесь и сейчас. Кто в банду попал случайно или силком забрали, а такие обязательно есть, отпустите. Если, конечно, про них жители не скажут плохого. А с бандитами и убийцами разговор короткий. Они с нами тоже не церемонятся.
– Есть, товарищ командир!
Волохов встал, надел фуражку, вышел на крыльцо. Загоревшиеся было две хаты, уже затушили. У дома разожгли костёр, чтоб было всех видно. Шла беседа с людьми, которые с криком и слезами показывали на связанных и ещё не совсем протрезвевших недавних полных властителей села.
Этот «матрос», правая рука атамана, сидел у стены в куче своих и, надвинув фуражку на лоб, прятал глаза.
– Вин, вин! – надрывно кричала уже другая женщина, – вин, проклятый бисов сын, моего сынку, малятку плёткой бив. Дай чоловика соседки убыв, застрелил... Гад... – Она рвалась к этому в тельняшке, чтобы хоть морду ему расцарапать.
Волохову подвели коня, и он, более не глядя на это разбирательство, прыгнул в седло и поскакал к обозу.
Через полчаса нужно всем полком двигаться дальше. Бельского теперь всё равно уже не поймать, а в село банда не вернётся. Её не существует. Если и ушли, то не более трёх‑четырёх человек вместе с их атаманом. Откуда же он появился‑то, этот Бельский?
Волохов научился ставить заслоны при взятии населённого пункта или позиций обороны противника. Научился ещё в четырнадцатом. Сам генерал Маннергейм обучал офицеров всем премудростям тактики боя. И в наступлении, и в обороне, и во всяких других сложных условиях. На марше, при ночном бое. Всё это, казалось бы, просто. Ан нет! Малейшая неточность в окружении, в расстановке засады, в точке тактического удара и всё – впустую. И противник ускользнёт, и свои потери будут немалыми. Это ежедневно нагнеталось в мозг офицеров, во всё их существо. Чтоб не только сознавали, чтоб всей душой чувствовали все тактические законы и особенности войны. И строго соблюдали. Тогда и людей сохранят. И победу добудут.
Так учили офицеров, да и солдат в частях генерала Маннергейма. Потому и нужны оказались такие офицеры красным.
Тёплые и низкие августовские звёзды, мерцая и посверкивая синими своими лучами, всё‑таки подсвечивали путь полку. Узкий и жёлтый месяц посеребрил дорогу, ползущую через степь. Кони шли шагом, размеренно и ритмично, как обычно идут на далёкие расстояния.
Волохов, покачиваясь в седле, думал о предстоящей операции. Полк будет брошен начдивом Куропаткиным, возможно, прямо с марша поутру на позиции частей армии генерала Врангеля. Его войска, сконцентрированные до этого в Крыму, выдвинулись войсковыми группами, клиньями рассекая юг Украины. Один такой клин, как предполагал Волохов, и определился вёрст на полтораста юго‑восточнее Каховки. Обрезать этот клин, отрубить и окружить отрезанные части и должна, видимо, дивизия Куропаткина. Волохов точно этого не знал, но предполагал, опираясь на свой войсковой опыт. А не знал, потому что это и не дело командира полка. Его дело знать и выполнять свою задачу.
Поскольку врангелевцы не обороняются, а в общем‑то наступают, у них и обороны серьёзной быть не может. И артиллерия не установлена, как положено. Так что если очень постараться, то прорвать их позиции и отрезать часть войск от основных сил вполне возможно. И начдив, пожалуй, прав. Но надо спешить, чтобы перед рассветом быть готовым к броску. К часу, когда прибудет офицер связи из дивизии.
Волохов снова подумал о пожилом отце, который этой ночью, наверно, сидит с удочкой у подмосковного пруда и дёргает крупных паровых окуней, как это он делал нередко вместе с подростком Дениской. И тоже вспоминает его, Дениску.
Внезапно припомнилась Волохову худенькая красавица Настенька Майорова, дочь русского дворянина, жившего в Варшаве. Тогда у Волохова с Настенькой была любовь. И мысли были... Может, и жениться... Обаятельная девушка, хорошая семья... Как волновалось его сердце, как оно гулко стучало, когда он танцевал с ней. Или гулял летними вечерами по Варшаве... Над задумчивой Вислой, среди плакучих ив и поющих вечерних сверчков. Куда всё ушло? Куда?
Война, кровавая и безудержная, перемалывающая жизни и судьбы, ожесточила его сердце, как она ожесточила сердца многих. Он стал совсем другим человеком, нежели был прежде, до неё, первой своей войны. Суровым и выдержанным, вдумчивым о серьёзным.
И любовь, взволнованная и нежная, стала казаться ему детской игрой. Ему, которому тогда было только двадцать пять. Да... Но он, уже тогда повидавший море крови, побывавший по ту сторону бытия, был битым боевым ротмистром. В такие вот годы. И всего‑то за три месяца ожесточённых боёв он стал старше самого себя на много лет.
– Семенцов!
– Я, товарищ комполка!
– Вызови ко мне начальника разведки.
– Слушаюсь!
Ординарец ускакал вперёд колонны.
О чём бы ни были мысли Волохова, он ни на миг не забывал о марше полка. О его походном положении, об опасностях, которые таит ночная степь, и обо всех этих людях, и о конях тоже, чьи жизни сейчас полностью зависят от его внимания, ума, правильности его решений.
Конечно, по всем законам военной науки, он сразу же с началом марша приказал выставить подвижное боевое охранение. Конные разъезды – впереди, сзади, с боков колонн полка.
Но всё‑таки внутренняя тревога заставила его принять ещё и дополнительные меры.
Гулкий топот копыт приблизился из передней части колонны. Подскакал вызванный разведчик.
– Товарищ комполка, командир взвода разведки Терещенко но вашему вызову прибыл!
– Вот что, разведчик. Возьми своих, ну полувзвод возьми, пятнадцать человек. И давай вперёд, на четыре‑пять вёрст впереди авангарда. На этом направлении, я думаю, должны быть какие‑то пока неизвестные нам силы. Может, белые это. А может, крупная банда. Очень крупная... Если предчувствие меня не обманывает, то нам бы надо узнать о них прежде, чем они узнают о нас. Понял, Терещенко?
– Понял, товарищ командир. Спросить можно?
– Спрашивай.
– А почему вы так предполагаете? Ведь никаких признаков как будто нет?
– Как будто... Во‑первых, два или три конника, те самые бандиты, что сумели уйти от нас в Васильевке, ушли на конях именно в том направлении, куда идём сейчас мы. А впереди по карте на сто вёрст – голая степь. Сёла есть, но они вправо, влево. А впереди – нет. Эти одинокие следы уходят как раз туда, далеко в голую степь. С чего бы это? Да и вообще, этот Бельский, откуда он? Здесь нет неизвестных атаманов. Вполне возможно, что белая разведка маскируется под бандитов? Это на них похоже.
– Понятно...
– Да ничего пока не понятно. И надо всё это разведать. Вперёд, Терещенко. Через три‑четыре часа, когда проведёшь глубокую разведку на полсотни вёрст впереди и впереди по кругу, если никого не встретишь, вернёшься доложишь. Значит, я не прав. И хорошо бы так. Только осторожно, очень осторожно. Нельзя, чтобы твоих разведчиков обнаружили. Ни в коем случае. Ты должен засечь, выследить противника и уйти незамеченным. Ты всё понял, разведчик?
– Понял, товарищ комполка, в общем, как в учебнике.
– Именно так, иди!
Разведчик ускакал. Волохов извлёк из рюкзака флягу с холодным сладким чаем, сделал несколько глотков. Конь шёл спокойно, не потряхивая, и в какие‑то минуты Волохову казалось, что он задремлет. Но тревожные мысли не давали ему вздремнуть. Мысленно он отчётливо представлял себе всю лежащую впереди огромную степь, которая словно затаилась, грозя опасностью его полку.
Погрыз с удовольствием пару чёрных сухарей, которые он любил и имел в запасе всегда, ещё с мировой войны. Не спеша запил чаем.
Длинная колонна полка растянулась больше чем на версту. И Волохову казалось, что освещённая ущербной луной и отблеском звёзд колонна хорошо видна отовсюду. Даже издалека.
Но он ошибался, издали походный строй полностью сливался с темнотой степи и был совсем невидим. Умом Волохов это понимал, но душой он... был встревожен. Чувство какой‑то оголённости в этой освещённой ярким лунным светом степи пугало его. Это чувство было приглушённым, но стойкое беспокойство одолевало. Потому он и выслал разведку.
– Не дремлешь, командир? – Это подъехал Седов.
– Нет, комиссар. Хоть конь меня и старается убаюкать, не дремлется. Тревожит меня тихая степь. Будто затаилась она против нас.
– Думаешь, впереди может быть засада?
– Ну, засаду нам устроить сложно. Наши дозоры со всех сторон. Да и подвижную группу я выслал вперёд. В глубокую разведку.
– Ты, командир, всегда аккуратен.
– Спасибо на добром слове, комиссар. Как там впереди люди, всё в норме?
– Да, и дистанцию, и строй соблюдают. Всё в норме. И пушки хорошо идут.
– Хорошо.
Силуэт Седова с его конём растворился в светлом сумраке впереди. И Волохову вдруг показалось, что лунный свет каким‑то странным образом перемешался с темнотой и тишиной, и золотистая светящаяся субстанция стала вливаться ему за ворот. Он ощущал приятную прохладу у себя на спине, чувствовал, что золотящийся лунный свет продолжает проникать в его тело, окутывает его... И тело начинает светиться. Он это видит по своим ладоням... Волохов спал.
Его молодой, но очень умный и спокойный конь, мерно ступая в середине длинной войсковой колонны, старался не потревожить своего измотанного, уставшего за трудный день седока.
ПОКУШЕНИЕ
1920. Апрель.
Давно ждали его приезда. Казалось бы, теперь он не занимает никакой государственной должности, и должен оказаться более свободным, чем прежде. Но нет. Постоянные встречи, приёмы, разъезды за рубеж. Все хотели попасть к нему, или пригласить к себе, если ранг позволял. Политики и военные. Министры и дипломаты. Они считали разумным, весьма полезным и важным получить у него аудиенцию и, если повезёт, совет. Который всегда оказывался мудрым, а порой, и пророческим.
Его ждали давно. И вот наконец генерал приехал в Тампере и пришёл в их офицерский клуб.
Здесь собрались люди, у которых многое было связано с Маннергеймом. Воевали под его командованием – и ещё там, в России, а потом здесь, в Суоми. Учились у него военной науке.
Предполагалась лекция знаменитого боевого генерала о современных методах тактики боя в кавалерии. Но получилось нечто вроде беседы известного мэтра с учениками и поклонниками.
Маннергейм прибыл в Тампере для участия в параде финляндской Белой гвардии – шюцкора, назначенной на завтра, на 4 апреля. Это был ещё и первый день Пасхи. А встреча в офицерском клубе состоялась накануне во второй половине дня.
Все сидели за столиками, пили чёрный кофе, слушали своего генерала, вновь переживали былое. Вспоминали восемнадцатый, Освободительную войну. А кто‑то и Вторую Отечественную.
– Да, конечно, – отвечал на вопрос генерал, – этот тактический приём с использованием резерва часто решает исход сражения. Вспомните даже давние времена – Куликовскую битву в России. Исход битвы решил засадный полк, как они тогда называли тактический резерв. Он же при тех масштабах и был стратегическим, – генерал улыбался, – а что главное при засаде, господин поручик?
– Господин генерал, конечно, и место засадной позиции, но, я полагаю, главное – время ввода резерва. Оно должно быть идеально точным.
– Правильно, господин поручик! Вот здесь и есть одна из трагедий войны. Порой, чтобы вовремя ввести в бой резерв, надо иметь железную выдержку. Выждать, когда противник измотает свои силы, использует все резервы. Но на ваших глазах будут погибать ваши товарищи. А время ввода резерва ещё не наступило. Потому что задача не только спасти войска, а, прежде всего, получить победу. Для победы армии на смерть, порой, бросают батальон или даже полк. Так уж устроена смертельная арифметика войны. Тот самый князь Боброк Волынский, вместе с другим князем командовавший засадным полком, выжидал до последнего. Как и было приказано их главнокомандующим князем Дмитрием, которого после назвали «Донским». И когда многие из русского войска погибли, татары уже чувствовали победу и, изнурённые, расслабились, тогда Боброк и ввёл свежие силы. И решил исход битвы. Много раз умело применял этот приём Александр Македонский. Кавалерия – подвижный род войск, и оперативно‑тактические и стратегические методы изучались ещё древними полководцами. Многое изменилось с тех пор. Но многое в военном искусстве осталось на прежних основах.
Все с замиранием дыхания слушали, когда говорил генерал. Многие из них воевали под его командованием, многих он знал лично. В маленьком клубе собралось не менее пятидесяти офицеров. Офицеры финской армии, русские офицеры, после революции оставшиеся в Финляндии и тоже воевавшие против красных за свободу Суоми в восемнадцатом.
– Вообще, господа офицеры, главное для командира, всё‑таки, иметь полный контакт со своим батальоном, полком, дивизией. Знать и ощущать физически, что она может, эта дивизия, а что – нет. Это главное. Если ты можешь поднять гирю в полтора пуда, а двухпудовую – нет, не страшно, если попробуешь поднять. Не поднимешь. В армии так нельзя. Если полк направить на невыполнимую задачу, он её не просто не выполнит, а погибнет.
Беседа шла непринуждённо, с улыбками, с ароматным запахом кофе. Маннергейму это нравилось. Это и были те редкие минуты его жизни, когда он отдыхал.
В тот же день, в то же самое время, около пяти часов вечера, когда светло, как в полдень, потому что в апреле в Суоми даже ночи белые, проходило другое собрание.
Здесь не пили кофе, а только курили. Гнетущая тишина заполняла комнату.
Трое молодых людей студенческого вида и женщина лет тридцати, суховатая, с длинным лицом, в больших очках и с короткой прямой причёской, сидели за квадратным, не покрытым скатертью столом. Женщина, глубоко затягиваясь папиросой, молчала, как и все. Затем прокашлялась и сказала неожиданно низким голосом:
– Я думаю, мы с Евстафием Зыковым не напрасно приехали сегодня к вам в Таммерфорс, не напрасно. И возвращаться просто так не намерены. Сегодня мы совершим великое дело для мировой революции.
– Да, Александра! Я готов. Я готов жизнь отдать за коммунистические идеалы. И каждый коммунист, настоящий, истинный коммунист, должен быть всегда готов отдать свою жизнь за идею. За будущее, светлое будущее человечества. Я готов за это жертвовать и своей жизнью, и жизнью своих близких.
– Ладно, Зыков! – Александра бесцеремонно прервала поток излияний, – хватит! Через пять минут пора выходить. Отсюда минут десять ходьбы до этого клуба. Они закончат, может быть, и через час‑два, но не раньше, чем через полчаса. У нас всё просчитано. Будем ждать возле клуба.
Она затянулась папиросой и опять закашлялась. Все внимательно смотрели на неё. Евстафий был – весь внимание и почтение. Глаза на его тщедушном, востроносом лице горели фанатичным огнём.
– Ёрма и Армас, – продолжала Александра, – сядут на скамейке в полусотне шагов от входа в клуб, там есть скамейка. Сядут с газетами и закурят. Там так часто бывает. Зыкову поручено главное дело, и он его сделает.
Она снова сухо и резко закашлялась, прикрывая рот носовым платком.
– Мы с Евстафием будем ждать у самого выхода, сбоку от ступенек, у стены.
– Могут заподозрить, – сказал Ёрма.
– Не заподозрят. Будем с Зыковым целоваться, тьфу!;– Александра откровенно и презрительно плюнула на пол, – противно! Но для дела необходимо!
Зыков вовсе не обратил внимания на плевок. Мыслями он уже был там, на пьедестале героя.
Он, исключённый за неуспеваемость, бедный студент Петроградского университета, он, преданный коммунист, совершит великое дело. Он уничтожит знаменитого врага большевиков, врага коммунистов. Который, если бы не Евстафий, мог бы принести ещё много вреда международному пролетариату. Но он, Евстафий, этого не допустит.
– Всем проверить оружие. Да... Тем, у кого есть. Бомба у тебя в порядке?
– Да, Александра. На предохранительной проволоке. Я её отгибаю, выдёргиваю. И бросаю.
– Ладно, я знаю, что ты подготовился. У Армаса – вторая, запасная бомба. Если не получится у Зыкова, то бросает он. А у меня – револьвер, на всякий разный случай. Ты помнишь, Зыков, его фотографию?
– Конечно, помню!
– Не забудь ничего, будь внимателен! Всем всё ясно?
– Понятно! – подтвердил Армас.
– Если всё будет, как задумано, Ёрма и Армас в нужный момент помогут нам смешаться с толпой. Народу у клуба в это время всегда много. Да ещё выйдут офицеры, перед которыми он выступал. Завтра он собирается возглавить парад шюцкора. Не возглавит! Для этого мы и приехали сюда! Ну... всё, пошли! Да здравствует мировая революция!
Все встали и повторили негромко, но с пафосом:
– Да здравствует мировая революция!
Евстафий надел шляпу с небольшими полями, чёрную, с вмятиной сверху, поднял короткий воротник на своём чёрном демисезонном полупальто и торопливым шагом двинулся за Александрой. Строгой и неумолимой революционеркой – руководительницей боевой группы.
...– Ваше превосходительство! Почему вы не согласитесь возглавить экспедиционный корпус? И мы очень быстро освободим Питер!
– Нет, господа, такие вопросы решает правительство. А я сейчас вольный человек, должностей не занимаю.
– Вы, Ваше превосходительство, – Маннергейм! Многие офицеры говорят: «Дайте нам Маннергейма, и мы освободим Питер! Мы возьмём Питер обратно!» И мы все с этим согласны, Ваше превосходительство! – Молодой и плотный русский полковник с пышными гусарскими усами, разгорячился.
Беседа о военном искусстве давно закончилась, офицеры задавали генералу волнующие их, давно наболевшие вопросы.
Здесь было много тех, кого большевики лишили всего. И родины, и дома, и русской армии. И даже государя‑императора, которому они присягали.
– Разрешите вопрос, Ваше превосходительство? – высокий, широкоплечий, тоже русский подполковник‑кавалерист встал из‑за столика.
– Спрашивайте, господин подполковник! И можете сесть.
– Благодарю, Ваше превосходительство! Неужели вы, Ваше превосходительство, известный боевой генерал, не хотите помочь народу России сбросить это красное ярмо? Ведь едва они разделаются с белыми армиями, они не оставят в покое Финляндию. Большевики весьма, весьма агрессивны.
– Не так всё просто, господин подполковник. В октябре прошлого года я направил из Парижа телеграмму президенту Стольбергу, где сообщал, что разумно и благородно принять прямое участие в борьбе с большевиками. Из телеграммы было понятно, что я готов возглавить или экспедиционный корпус, или другие вооружённые силы, направленные на освобождение Петербурга и России в общей борьбе Западных держав. Мнения были разные по этому поводу, но так или иначе правительство Финляндии и президент такого решения не приняли.
– Но ведь ещё не поздно! Мы все горим желанием помочь русской белой армии! – Это встал со стула финский капитан, – офицеры финляндской армии, вся армия и вся финская Белая гвардия ждёт вас, Ваше превосходительство! Завтра на параде Белой гвардии вы снова, увидите энтузиазм и преданность военных Вашему превосходительству!
– Сидите, господин капитан, пейте кофе! Я отвечу на ваш вопрос, только будьте все поспокойнее. Только выдержка и спокойствие позволяют выигрывать сражения! – Генерал улыбнулся. Его густой бас заполнял все кафе, когда он говорил. Но голос был негромким, спокойным, однако мощным, наполненным уверенностью и силой. – Сейчас, может быть, уже даже и поздно. Деникин показал себя слабым политиком. Ну, да он уже сдал армию Врангелю, ещё в начале апреля. Вы, наверно, знаете. Мне думается, удобный стратегический момент уже упущен ещё прошлой осенью и зимой. Правда, маршал Пилсудский наступает на Киев. Однако сегодня позиции русской белой армии слабее, чем они были несколько месяцев назад. Но дело не только в том. Правительство Финляндии не готово к этому. Да и страны Запада несколько изменили своё отношение к Советской России.