Но как бы там ни было, а съемки «Странных людей» были в Ялте во многом довершены (большая часть «Чудика» и концовка «Дум»), а – самое главное! – здесь заметно поправилось здоровье Василия Макаровича, чему способствовал не только климат, но и бесконечные веселые шутки и розыгрыши, придумываемые нередко и самим режиссером. Так, Сергей Никоненко приехал в Ялту прямо со съемок другого фильма – экранизации одного классического произведения, где у него была роль лакея. С собой у него (не успел сдать) оказался и весьма своеобразный костюм из старинной эпохи. Шукшин предложил Никоненко в шутку пройтись в этом наряде по ялтинской набережной, что актер и проделал с невозмутимым видом под более чем удивленными взглядами прохожих и при гомерическом веселье наблюдающих за этим невероятным зрелищем участников киногруппы. А еще как—то Шукшин отправился «покупать» дачу в Ялте и долго потом возмущался фантастическими ценами. Впрочем, эта «покупка» была ему необходима отчасти и для дела: для верной трактовки в фильме рождавшегося тут же, на ходу, героя Е. Евстигнеева…
«Когда фильм был закончен, – вспоминает о дальнейшей судьбе „Странных людей“ В. Гинзбург, – нашлось много „доброжелателей“ и среди коллег, и среди принимающей редактуры, приложивших большое старание к тому, чтобы многие мысли автора были „сглажены и приглажены“». Но даже и после этого, после многомесячной и очень нервной сдачи фильма соответствующей комиссии, путь «Странных людей» на экраны оказался тернистым, число копий для проката – небольшим. Весна – любимое время года Шукшина, но весна 1969–го принесла Василию Макаровичу больше огорчений, нежели радостей. На съемки «Я пришел дать вам волю» «подняться», как он предполагал, не удалось, «Странные люди» затормозились самым «странным» и неприятным для автора образом, и не менее «странно» прочитала к этому времени часть критиков вышедшую в прошлом, 1968 году его книгу «Там, вдали». Особенно хлестким и уничижительным был отзыв о Шукшине—писателе в статье Аллы Марченко «Из книжного рая» (Вопросы литературы, 1969, № 4).
В этой статье читателю сообщалось и внушалось следующее. Успех Шукшина – «успех преждевременный и преувеличенный»; он, «преображая» действительность, «творит» не более чем «жизнеподобные мифы»; стремится «как можно скорее развязать конфликт»; «внешняя преувеличенная драматичность»; «тяготение к положениям самым острым и рискованным и внутренняя расслабленная и сентиментальная бесконфликтность». Подлинная психология у Шукшина и не ночевала, «нравственное превосходство деревни над городом – его верую», он воспевает «нетронуто—естественное состояние» и «равнодушен к „производственной стороне“» деревенской жизни. Вообще его герои – не из жизни, а из какого—то книжного и «кинематографического рая», и автор устремлен к «райским шалашам», но не к жизни. Персонажи Шукшина имеют своими прототипами не живых людей, а литературных героев (и А. Марченко называла в качестве примера Мишку из «Привычного дела»). Решительно утверждалось в этой статье, что Шукшин «пришел в литературу из кино» и еще, дескать, ему предстоит понять, что литература – дело серьезное.
По сути, это был литературно—критический фельетон – и название соответствующее, – весьма едкий и злой, причем намеренно злой: в этом убеждают и «лексика» критика вообще, и сарказм в комментариях к цитатам из шукшинской статьи «Монолог на лестнице», просто возмутившей Марченко своими прямыми размышлениями о деревне и городе, и особенно о патриархальности. В этом убеждает и сам выбор произведений Шукшина, по которым сурово прошелся критик: лучших на данный момент его рассказов, тех, что вошли в настоящее время в «золотой фонд» русской прозы, А. Марченко не только не коснулась, но сделала вид, что их нет вообще. (Не все, правда, из них вошли тогда в книгу «Там, вдали», но трудно поверить, что критик не читал в те годы прозу «Нового мира».)
Если А. Марченко внедряла в сознание филологов, являющихся основными читателями «Вопросов литературы», что Шукшин «пришел в литературу из кино», то критик другого журнала – «Искусство кино», рассчитанного главным образом на кинематографистов, уверяла в обратном: «Его маленькие новеллы покоряют сразу. Они кажутся не написанными, не „сработанными“, а увиденными внутренним зрением, продиктованными автору его внутренним чувством… Шукшин—писатель – настоящий хозяин на книжной странице. В каждой новелле Василия Шукшина – чувство соразмерности, точное знание границ повествования, умение настоящего рассказчика в меру, где надо, подтянуть и вовремя закончить». Такие вот и другие, совершенно справедливые, в общем, на наш взгляд, наблюдения были сделаны о Шукшине—прозаике в статье И. Левшиной, напечатанной в феврале 1970 года. Но статья эта недаром называлась «Шукшин против… Шукшина?». Здесь сказано было, что «автор, нашедший себя в литературе… искал самостоятельных кинематографических решений, но… не все и не всегда находил». Одновременно статья эта стала почти единственной «прессой» о фильме «Странные люди», который практически печать «замолчала». Картина была расценена здесь как неудачная в целом, сказано даже было, что «в фильме „Странные люди“ дрогнул Василий Шукшин, поддался на режиссерские модные „выдумки“». Критик не могла не заметить «широты авторских интересов и мыслей» в фильме, и в частности в киноновелле «Думы». Но она призывала добавить к этой широте «хозяйскую требовательность к себе, профессионально развитое чувство соразмерности. То есть то, чем вполне владеет Шукшин в прозе и еще не вполне – на экране». Этими призывами статья И. Левшиной заканчивалась.
Если слегка огрубить, так сказать «выпрямить», смысл сказанного в этих двух статьях (оговоримся, работа И. Левшиной ничего фельетонного и едко—саркастического в адрес художника в себе не содержит), то выйдет следующее. Статья «Из книжного рая» говорит, что Шукшин – еще не писатель или не настоящий писатель. А статья «Шукшин против… Шукшина?» – что он еще слаб как режиссер: «владеет… в прозе и еще не вполне – на экране».
Вот тут—то, казалось бы, и взяться Василию Макаровичу за перо, написать своим оппонентам соответствующие письма или хотя бы отправить Марченко статью Левшиной, а Левши—ной – статью Марченко с некоторым своим «резюме». Для этого у него сейчас гораздо больше оснований, нежели в 1966 году, когда его расстроили, вывели из себя отзывы Крячко и Орлова. Но теперь Шукшин… молчит. Он уже «отыгрался» внутренне перед критикой «нападающей», видящей и воспринимающей изображение жизни лишь в черном цвете или признающей только один творческий «метод» – «розовое» украшение действительности. «Отыгрался» в повести—сказке «Точка зрения».
Вряд ли кого могут смутить здесь фантасмагория писателя, условность художественного мира и сами персонажи: Пессимист – Алик, Оптимист – Эдик, Волшебный человек, Некто, Непонятно кто и др. Для нас совершенно очевидно, что всё это не имеет ничего общего с пустым оригинальничаньем, выдумкой ради выдумки, а служит всё для того же высокого утверждения правды, и только ради этого.
Оптимист и Пессимист (две ипостаси «нападающего» критика) будут благодаря содействию Волшебного человека воспроизводить каждый свою картину мира, а вернее, одну только картинку его – сватовство некоего условного, хотя в чем—то и типичного, жениха, окруженного родней, к не менее условной и типичной невесте, находящейся в коммунальной квартире с мамой, папой и дедушкой, пишущим «выдающиеся» мемуары.
И первый, и второй взгляд на вещи, как остроумно это покажет Шукшин, будут весьма и весьма мало соответствовать действительности, даже вовсе ей не соответствовать. Будет посрамлен и Волшебный человек, и помощник его, Некто, со всеми их волшебными полномочиями и, казалось, неограниченными возможностями. А жизнь останется жизнью, со всеми своими противоречиями, болями, радостями, поисками лучшей доли, останется в борении, в переплетении самых разнообразных страстей и помыслов, сил добра и зла. Под конец невероятного сказочного действия, после всех скандалов, ругани и склок, которые усмотрел в сватовстве Пессимист, после «розовой романтики», какую развел тут Оптимист, вошел Сосед, рядовой такой, обыкновенный человек, и просто—напросто…
«Взял за воротник Волшебного человека, подвел к двери и дал ему пинка под зад.
Потом взял Пессимиста и выпроводил его таким же образом. И Оптимиста так же. <…>
Все замолчали. И смотрят друг на друга с недоумением.
– Теперь давайте так, как это бывает на самом деле – с точки зрения нормальных людей. Без всяких песси… И без всяких там излишних опти…»
Но это – основная линия и вытекающая из нее «мораль» повести. Это – на поверхности. Гораздо заразительнее, на наш взгляд, действуют конкретные, вполне реалистические «шпильки» Шукшина в адрес «нападающей» и «нормативной» критики – такие, как в следующем, например, отрывке из «Точки зрения»:
«– В наше время многие под наив работают, – сказал Непонятно кто. – У нас в институте один парень тоже… «Я, – говорит, – не знаю, почему Ремарк – это плохо… "
– Пропесочить разок хорошенько – узнает, – посоветовал Дед… – А вы что, тоже пишете, молодой человек?
– Да.
– О чем, если не секрет?
– Вещь называется «Три товарища» – в пику Ремарку. Действуют три друга: Димка, Толик и Боб. Они сперва заблуждаются, потом находят себя. А потом я буду писать еще одну вещь – в пику Хемингуэю.
– Одобряю, – похвалил Дед. – Благословляю, так сказать. Нам надо раскладывать, надо бичевать, надо перетряхивать!..»
Написав «Точку зрения», Шукшин почти освободился от обостренной и болезненной реакции на «ругательную» критику, вообще ясно понял многие недостатки части современной критики. «Критиков не боюсь, – скажет он весной 1974 года в беседе с корреспондентом „Правды“, – у них свои штампы; боюсь непосредственного зрителя, который больше знает жизнь, острее чувствует и подлинность и фальшь».
Свои штампы были и в статьях А. Марченко и И. Левши—ной. Это Шукшин видел, а потому и не реагировал. Статья «Из книжного рая» могла его даже позабавить, особенно утверждениями, что—де пришел в литературу из кино, жизни не знает, а «успех – преждевременный и преувеличенный». Под успехом критик, видимо, понимала то, что имя Шукшина «на слуху», «мелькает» в печати и в разных дискуссиях. Но давайте—ка взглянем, что было тогда в действительности.
Василию Макаровичу без малого уже сорок лет. Он автор всего лишь двух фильмов («Странные люди» еще на пути к зрителю), двух сравнительно небольших сборников рассказов («Сельские жители» и «Там, вдали»), вышедших с разницей в пять лет, и романа «Любавины», напечатанного малым тиражом. Большинство однокашников по ВГИКу уже обошли его по количеству сделанного, гораздо больше книг выпустили и те, кто одновременно с ним дебютировал в литературе. Но… он ведь и режиссер, и писатель, и актер. Вот вокруг этой «мно—гостаночности», как в заколдованном круге, и «пляшут» многие добродушно настроенные к Шукшину… газетчики, часто и искренне восхищавшиеся «тремя лицами» Василия Макаровича и охотно «мастерившие» интервью с ним. По отдельности же в каждом из этих трех профессиональных творческих цехов – иная картина. Разве что как актер он вне сомнения, вернее, вне большого сомнения, а в режиссерских кругах его далеко не все признают за режиссера (и до сих пор приходилось слышать «мнения», что—де актер он в некоторых работах просто отличный и писатель хороший, а вот как режиссер явно «не тянет»). Не очень—то «котируется» он в конце шестидесятых и в писательской профессиональной среде… Вот перед нами заметки Б. Бурсова «Вечерние думы», опубликованные в августе 1968 года в ленинградском журнале «Звезда». В них находим невольное и непосредственное свидетельство «успеха» Шукшина в писательском цехе.
«На… литературном собрании, – писал Бурсов, – я назвал имя Шукшина как писателя не только талантливого, но и очень характерного для наших дней. Один из выступавших, возражая мне в этом пункте, сказал: Шукшин не делает открытий, он старомоден. Шукшину были противопоставлены С. Львов с его повестью „Жизнь и смерть Петра Рамуса“, Ю. Трифонов с его романом об отце. Вещи Львова и Трифонова, сказал мой оппонент, новаторские. В чем же их новаторство? В том, что они представляют нам необыкновенные человеческие судьбы, насыщенные богатством самых разнообразных событий, на основе которых и складываются такие значительные и поучительные характеры».
Далее Б. Бурсов стал защищать Шукшина, сказал, что отличие названных писателей от него не может служить доводом, что они новаторы, а Шукшин – эпигон. Последовало большое рассуждение о классике, о традициях и новаторстве, но когда литературовед вернулся снова к Василию Макаровичу, он сделал в конце концов такой вывод: «Да, если угодно, Шукшин старомоден, как старомодны нравственные категории, вроде стыда, совести и т. д. Я уже сказал – и герой Шукшина старомоден. Шукшин возвращает нас к истокам».
Поистине: все смешалось в доме Облонских! Все перепуталось в критике тех лет! Одни за «истоки» (какие?!) ругали, другие – хвалили. Одни находили, что герои Шукшина выдуманы, таких в жизни не бывает; другие – что герои его не только есть, но даже «старомодны», «напоминают нам простых людей, которых с такой любовью изображали едва ли не все замечательные русские писатели прошлого века». К тому же заметки Бурсова посвящались далеко не одному Шукшину, а и еще трем—четырем писателям и нескольким критикам, да и анализ шукшинского творчества шел зачастую в «обойме»: «Быта много и у Белова и у Битова, которых сближает интерес к нормам человеческого поведения. Рид Грачев и Василий Шукшин интересуются несколько другой стороной дела…»; «Если люди Грачева соединяют в себе честность, доброту и человеческое достоинство со смиренностью, то Шукшин любит изображать и буйных неудачников» и т. д. В 1969 году вышла большая книга А. Нинова «Современный русский рассказ», о Шукшине там – ни полслова…
Отсюда мы должны понять и усвоить одну простую вещь: в конце шестидесятых и в начале семидесятых годов творчество Шукшина воспринималось не как явление, а как одна из «веточек» молодой поросли современной литературы. Шукшин – один из «обоймы» обещающих прозаиков, не более.
* * *
1968, 1969 годы прошли у Шукшина в высочайшем творческом и житейском напряжении. Лучше всего об этом свидетельствует письмо Василия Макаровича матери и сестре, написанное, судя по всему, в самом конце 1969 года:
«Здравствуйте, дорогие мои!
Пишу Вам из Венгрии, из Будапешта. Я здесь в связи со съемками одного фильма. Как актер. Дней на 10.
Дома все, славу богу, хорошо. Дети здоровы, но дают прикурить.
Расскажу про Ольгу, так как вы ее видали, когда она еще не вставала. Посмотрели бы, что она вытворяет сейчас! Носится, вот—вот расшибет головенку. С Маней дерется – не могут разделить игрушки. Та ей не дает, а эта схватит одну и – бежать, только белые волосенки вьются.
Уже начала говорить. Отдельные слова говорит лучше Мани. Маня становится хитренькой, а эта – простодушная, как теленок.
Боятся они только мать, а из меня веревки вьют. Как—то раз стали мы вдвоем с Лидой стыдить Ольгу. Я говорю: «Ты давай с одной стороны, а я с другой. Оля, как тебе не стыдно, почему ты не засыпаешь?!» Стоим в два голоса пилим ее. Вдруг она из кроватки отчетливо говорит: «Тихо!»
А Маня попросится ночью на горшок, а мы в этой комнате потихоньку телевизор слушаем. Она сидит на горшке и заявляет: «Мама, какая… Оле спать надо, а она детскую передачу слушает». Любит Маня Олю до такой степени, что готова задушить ее в объятиях. Та, бедная, не знает, куда ей деваться от этой любви.
С этой картиной («Странные люди») вроде все в порядке. Но сдавал я ее 8 месяцев. Устал, изнервничался. Может, зимой на курорт съезжу. Каждый год предлагают поехать, мне все некогда.
Сниматься в фильме «У озера» закончил. Осталось еще в Ленинграде в фильме «Любовь Яровая» (комиссар Кошкин) и вот здесь – в венгеро—советском «Держись за облака». Тут вовсе мало – эпизод.
Приеду домой, пошлю вам денег побольше. Теперь будут.
Здоровье у меня хорошее. Устаю только. Закончил еще роман о Степане Разине и сборник рас—зов. Роман будет называться: «Я пришел дать вам волю». Выйдет, наверно, в 70–71 году.
Сборник «Земляки» должен выйти в конце этого года. Ну, и скоро, очевидно, начну свой фильм. Или о Степане Разине, или современный – еще не знаю. С работой – беспросветно.
Присвоили звание – заслуженный деятель искусств РСФСР.
Квартиру должны скоро дать, дом строят.
Дом будет великолепный, квартира 4–комнатная – с кабинетом, с детской, спальней, залом. В центре Москвы.
Ничего, жить можно, дал бы нам всем Бог здоровья. Родных людей теперь становится больше, обо всех очень болит душа. Соскучился по ребятишкам.
Ну, целую вас, дорогие мои.
Василий».
…Квартиру он получит еще не скоро, года за полтора до смерти, и не в новом, а в старом доме (за выездом), и отнюдь не в центре Москвы. Сборник «Земляки» выйдет в издательстве «Советская Россия» в 1970 году, а роман о Степане Разине будет долго лежать в издательстве «Советский писатель» без движения (число внутренних рецензий на него перевалит за десять) и выйдет в свет уже после смерти автора… Но зачем, зачем он так много снимается в эти годы? Понятно, скажем, и оправданно его участие в фильме Сергея Герасимова «У озера». Но так ли уж надо, необходимо было сниматься в «Любови Яровой», в «Держись за облака», в «Освобождении» (маршала Конева здесь играл сначала другой актер, а Шукшин лишь доснимался в этой роли), а затем в «Даурии», чуть раньше – в «Мужском разговоре»?.. Конечно, фильмы эти и тогда «смотрелись», и сейчас воспринимаются неплохо, но… разве не лучше было бы для всех нас, если бы энергия, силы и здоровье, отданные этим картинам, пошли бы на другое: новую книгу, новый авторский фильм, например? Особенно если учесть, что сценарий «Печек—лавочек» был в 1969 году уже практически готов…
Зачем? А затем, что художник живет не на облаке, у него не только своя семья, у него – сестра, которая одна растит двоих детей, у него – матери шестьдесят лет, а пенсию она, хоть и работала всю жизнь, не получает (каких—то справок не нашлось). «…Пошлю вам денег побольше. Теперь будут». Значит, не было, значит, надо было их зарабатывать. Мало ли, что у тебя готов большой роман и сценарий – попробуй, добейся, чтобы готовое на бумаге стало книгой и фильмом! Роман отдан в журнал «Новый мир» и издательство «Советский писатель», но что—то не торопятся его печатать, а фильм – с ним тоже все смутно, хотя подготовительные работы разрешили…
«Три с лишним месяца путешествий по северу и югу страны… Вологда, Псков, Кострома… Кирилло—Белозерский, Пе—черский, Ипатьевский, Ферапонтов монастыри… Астрахань, Ростов—на—Дону, берега Дона… И вот творческая группа фильма „Я пришел дать вам волю“ („Степан Разин“) – в Волгограде. Впрочем, в самом городе застать группу можно разве что глубокой ночью. С рассвета до темна исхаживают в буквальном смысле этого слова окрестности Волгограда, берега Волги, близкие и далекие станицы и села сценарист и постановщик фильма Василий Шукшин, оператор А. Заболоцкий, художник П. Пашкевич, директор Г. Горохов и художник—фотограф В. Кузин», – сообщала читателю «Литературная газета».
Мы процитировали «запев» волгоградского журналиста И. Гуммера перед его беседой с Шукшиным о будущем фильме. Это была уже не первая на эту тему беседа Василия Макаровича с настойчивыми газетчиками (Гуммер брал интервью ночью, «поймав» киногруппу при возвращении с берегов Волги), впервые он заговорил для печати о Разине еще в 1968 году, в интервью с корреспондентом «Советского экрана» (№ 24). В киногруппе эти беседы не одобрялись. Так, едва астраханский журналист Игорь Бодров собрался задавать Шукшину вопросы, как «коршуном налетел оператор Заболоцкий:
«– Василий Макарович, умоляю: откажись. Никаких интервью! Это ж, сам знаешь, плохой признак. Когда картину не начали, а уж раззвонили…
– Не могу устоять, – улыбается Шукшин, – перед областной, молодежной, да еще и малоформатной (это Василий Макарович ласково передразнивал журналиста, который, робея, предупреждал его перед тем о невысоком статусе газеты. – В. К.). Надо ребятам помочь».
«Раззванивал» же Шукшин не потому только, что не верил в приметы, а потому, что справедливо полагал – чем больше пройдет в печать о предполагаемой работе, тем больше шансов, что она состоится: как—никак, а зрителю уже объявлено о фильме, значит, взяты перед ним определенные обязательства, которые надо выполнять. Он и роман спешил закончить и опубликовать во многом с тем же прицелом: выход книги ускорит «добро» для фильма.
Интервью Шукшина, данные «Советскому экрану», «Комсомольцу Каспия» в Астрахани, волгоградскому журналисту и – чуть позднее – газете «Московский комсомолец», в основных своих чертах схожи. Везде он подчеркивает, что его Разин – не традиционный великан – ломаная бровь и косая сажень в плечах, что он, автор, хочет снять со Стеньки внешнюю богатырскость и привлечь внимание зрителя к его уму, высоким душевным качествам. Разин – не царист, хотя и прекрасно играл на «царистских» струнах. У него не было определенной политической программы, но тем не менее Разин стремился к демократическим преобразованиям, хотя и казачьего толка. Степана отличают большая любовь и сочувствие к униженному люду, он стал выразителем интересов всего народа, потому что превыше всего ценил свободу и волю. Полное самоотречение, бескорыстие, сострадание людям – вот что заставило его врезаться в стихию и боль русского крестьянства, в его судьбу и память. Фильм о Разине – фильм—трагедия.
Интервью, а также воспоминания журналистов в связи с ними проясняют и некоторые, подчас удивительные подробности тщательной подготовительной работы Шукшина к фильму «Я пришел дать вам волю». Сколько же – и каких разных! – забот было у режиссера: выбор натуры, подбор иконографического материала, костюмы, которых потребуется около двух тысяч, постройка разинского флота (большой удачей считал Шукшин, что его взялись создать на астраханской судоверфи), где взять столько лошадей, оружие… А подбор актеров на роли? Шукшин даже о собственном участии в фильме говорит еще неопределенно и действительно собирается поискать (и уже расспрашивает) исполнителя роли Разина в провинциальных театрах. Только одну кандидатуру он определил твердо и окончательно: «…митрополита Иосифа никто не сыграет лучше Николая Симонова». (А о роли Стыря, например, он беседовал и с Лебедевым, и с Санаевым, и с Рыжовым.)
«Что дали ваши предварительные поездки и почему, кстати, вы были на севере России?» – спросил его волгоградский газетчик.
«С Севером, – отвечал Василий Макарович, – связаны герои фильма. В частности, патриарх Никон и царь Алексей Михайлович, которые мало, но будут в фильме. Кроме того, мы были на Севере, чтобы напитаться истинной русской речью, которая конечно же отличается от XVII века, но хоть как—то сохранилась еще в тех местах. А Дон и Волга – это места непосредственных разинских событий. Правда, изменились они так, что ничего даже приблизительного нет, особенно Волга. Придется строить Царицынскую и Симбирскую крепости, поселения, городки. Но все же сами реки, их удивительная судьба, многострадальная, связанная с судьбой народа, уже дает определенный настрой. К примеру, Волгоград. Город на большой дороге России, который никто никогда не обходил, город, столько выдержавший… Вольнолюбивый дух его жителей восходит еще к разинским временам, когда они первыми открыли ворота Разину на его мятежном пути, встретили его хлебом—солью, верой и правдой служили крестьянскому вождю. Вспоминая прошлое Волги и Дона – героическое, большое, широкое, – лучше понимаешь стойкость народа и в минувшую войну, принесшую великую славу городу на Волге».
Эти строки были напечатаны в «Литературной газете» 4 ноября 1970 года, а спустя несколько дней Шукшин, почти не бывший в этом году дома, снова едет. И куда! И с какой целью! «Шукшин в бороде Степана Разина, в кепочке массового пошива и в плаще неизвестного происхождения едет в Парижский киноцентр на премьеру своей картины „Странные люди“ и моего „Начала“» (Глеб Панфилов).
Вот ведь какие штуки выкидывает судьба! Восемь месяцев сдавал Шукшин этот свой фильм, на экранах страны он почти не шел, «Искусством кино» отмечен как неудача, а вот поди ж ты!.. Что, разве мы худшие фильмы и неудавшихся режиссеров в Париж посылаем?! (А ведь и с Глебом Панфиловым почти та же была история: «Мой второй фильм „Начало“ только что вышел на экран. Было немало людей, которые считали, что картина не состоялась. И вдруг меня включили в делегацию для поездки с картиной в Париж». Когда же мы научимся вовремя ценить своих художников и верно, без Парижей, понимать, что они создали.) Но сначала было напутствие в Союзе кинематографистов. Панфилов впервые увидел Шукшина и, «честно говоря, не мог побороть в себе желания подробно его рассмотреть».
«Тогда, – вспоминает наш известный режиссер, – я подумал о нем – какое удивительное сочетание скифской дикой силы с незащищенностью ребенка. Вот таким он мне и запомнился – властный, пронизывающий взгляд и худое слабое тело. Голова бунтаря – и тонкая щиколотка усталой ноги, которая болталась в неуклюжем ботинке. Он внимательно, как прилежный ученик, вслушивался в то, что нам говорили, и, казалось, не чувствовал, не понимал, какой силой обладает…
Шукшин вдруг, скромно и явно стесняясь, спросил, можно ли ему взять с собой только что вышедшую книгу, и страшно обрадовался разрешению. Это не было кокетством. В разговорах, встречах, в личных беседах, в общении с начальством он был подвластен только собственной природе, собственной, нерассчитанной интуиции».
Воспоминания Глеба Панфилова представляются крайне важными, интересными и прекрасными. И не потому, что это единственное свидетельство на тему «Шукшин за рубежом», а потому, что в этих воспоминаниях отчетливее, рельефнее и живее, чем во многих других, предстает перед нами Шукшин – человек. Читаем дальше:
«…Перед демонстрацией нас угощали каким—то замечательным, сверхмарочным шампанским – из подвалов времен. Вкуса не помню – так волновался. А Вася и вовсе не пил. Он вообще в то время дал зарок не пить ни капли, и слово свое сдержал до самой смерти… Мне кажется, что он вообще выполнял все, что задумывал, все, что зависело от него, лично от него, от силы его воли, его характера. Но, конечно, ничего не мог сделать, когда ему мешали, когда за него решали.
В тот вечер мы мало, вернее, почти совсем не разговаривали. Это был небольшой зал, всего на 300 человек, но с очень строгим, взыскательным зрителем, о котором может мечтать любой режиссер. Когда начался просмотр, незаметно, не сговариваясь, отсели друг от друга. Расстояние между нами увеличилось.
Картина моя вроде бы понравилась. Люди подходили, что—то очень дельное говорили, поздравляли, обнимали даже. Вася стоял задумчивый, тихий, но ко мне не подошел, и настроение у меня резко испортилось; мне было абсолютно ясно: фильм ему не понравился, и это сразу омрачило всю радость премьеры. Сейчас мне могут и не поверить, сказать, что кокетничаю. Но думаю, что многие поймут, как важно было для меня, в кино начинающего, признание Шукшина. (Отсюда понимается даже больше: не просто авторитет, которым пользовался уже Василий Макарович у талантливых и честных художников, но и пример творческого поведения, который он им являл и которому хотелось следовать. Ведь формально Панфилов и Шукшин были равны: если «Начало» – это вторая картина одного режиссера, то «Странные люди» – всего лишь третий фильм другого. – В. К.) После, – продолжает Панфилов, – в каком—то ресторане, не помню каком, но очень знаменитом и дорогом, нас, естественно, угощали устрицами. Вася прикасался к прославленному литературному деликатесу с брезгливым ужасом, очень похожим на отвращение ребенка к опостылевшей ему манной каше. А потом кротко спросил: «Нет ли в этом ресторане чего—нибудь жареного, оно все же поспокойнее будет». В другом ресторане с экзотическим русским колоритом молодящаяся цыганка Рая дотанцовывала свою безумную шалую жизнь под цыганскую песню на русском языке, отчего повеяло на нас нездешней степной грустью. Вася сидел задумчивый и поникший. О чем он думал – не знаю, но на цыганку Раю смотрел с такой несокрушимой печалью, что я отвернулся – вроде не имел права видеть что—то его личное, глубоко интимное с ним происходящее.
Потом нас снова куда—то везли, снова кормили, поили, ублажали, представляли, а когда привезли в гостиницу передохнуть перед ночным выступлением, мы поняли, что тяжело заболели. Хуже всех было Васе. На его желтом лице не было ни пятнышка жизни. Естественно, мы тут же подумали, что это холера (это был год, когда в Астрахани была вспышка холеры), а прививку нам сделали в день отъезда. (Заметим, что Шукшин как раз в то время «просидел» в Астрахани полтора летних месяца – был карантин, и группу не выпускали. – В. К.) Григорий Наумович Чухрай, член нашей делегации, взял себя в руки и сказал, что он все равно поедет, потому что впереди нас ждал ресторан «Григорий Распутин». Но нам с Васей было не до «Распутина». Я поднялся к нему в номер, он вышел из ванны – худенький, безмускульный – с телом отрока, который никогда не занимался спортом. Я вдруг отчетливо увидел его сидящего допоздна с керосиновой лампой (ведь он был мальчиком военного детства) над толстой, почему—то обязательно толстой и очень популярной книгой. И я увидел его, сегодняшнего, ссутулившегося над другой, уже своей книгой…
Он лег на неразобранную двуспальную кровать в своем отдельном номере, сложил руки на груди, и мне подумалось вдруг: «Господи, уж не помирает ли?»
– Вася! – почти крикнул я.
Он слабо улыбнулся – тихий, деликатный, с мятежной головой Степана Разина на белоснежной, валиком, подушке парижского отеля.