Все члены семьи и домочадцы чувствовали, что нет смысла в их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более связаны между собой, чем члены семьи и домочадцы Облонских. Жена не выходила из своих комнат, мужа третий день не было дома. Дети бегали по всему дому как потерянные…
Л.Н. Толстой. Анна Каренина
В понедельник, в полдень, я стою во дворе детского сада, наблюдая, как миссис Баттерс гладит по головкам своих закутанных питомцев, прежде чем передать ожидающим няням. Где же Грейер?
– Миссис Баттерс, – зову я.
– Да?
– Грейер был сегодня в саду?
– Нет, – сообщает она, широко улыбаясь.
– Ладно, спасибо.
– Не за что.
– Что же, тогда…
Она кивает, показывая этим, что продуктивный обмен мнениями закончен, и вперевалочку ковыляет в здание. Ветер развевает шарф, составленный из бархатных лоскутков. Я нерешительно переминаюсь, не зная, как поступить. Лезу в карман за сотовым и едва не падаю от сильного удара по ноге. Поворачиваюсь и вижу миниатюрную женщину, почти карлицу, укоризненно качающую головой в адрес очень крупного мальчишки, скорчившегося в грозной стойке карате.
– Нет, Дарвин, так нельзя! Нехорошо драться с людьми!
– Где Грейер? Я хочу поиграть с его игрушками!
– Простите, чем могу помочь? – спрашиваю я, потирая ногу.
Няня осторожно отрывает пальцы мальчишки от своего лица.
– Я Сайма. А это Дарвин. Сегодня мы должны были играть с Грейером.
– Я хочу увидеть его игрушки. СЕЙЧАС!!! – орет ее питомец, яростно демонстрируя приемы карате.
– Рада познакомиться, Сайма. Я Нэн. Похоже, Грейер остался сегодня дома, но я не знала, что к нему должны были прийти. Сейчас позвоню его матери.
Я набираю номер, но слышу автоответчик и отключаюсь.
– В таком случае едем домой, – решаю я, пытаясь улыбнуться, хотя на сердце тревожно. Кто знает, что мы увидим дома?!
Я помогаю Сайме нести сумку Дарвина, и мы пробираемся через слякоть к дому 721. Я с первого взгляда проникаюсь к Дарвину искренней неприязнью, и хотя провела в его обществе всего три минуты, то и дело морщусь. Сайма же, по‑видимому, обладает бесконечным терпением и делает все возможное, чтобы уклониться от его ударов.
Я сую ключ в замочную скважину, медленно открываю дверь и зову:
– Привет, я здесь, с Дарвином и Саймой!
– О Господи! – ахает Сайма, оглядываясь. Аромат роз почти невыносим. После неудавшегося Валентинова дня, когда мистер N. не вернулся из деловой поездки, ставшей самой длинной в истории семьи, он в свое отсутствие каждое утро посылает жене две дюжины роз на длинных стеблях. Миссис N. отказывается ставить их в своих комнатах, но и выбрасывать, похоже, не собирается. Более тридцати ваз теснятся в гостиной, столовой и кухне. Несмотря на то что кондиционер включен, он только разносит навязчивый запах по квартире. Судя по тому, что я почерпнула из прилагаемых к букетам карточек, мистер N пообещал на этот уик‑энд отвезти жену и ребенка к родным в Коннектикут, а это означает, что у меня было бы два божественных выходных. Первых с того памятного Валентинова дня.
– ГРЕЙЕР!!! ГРЕЙЕРРР!!! – завопил Дарвин во все горло, прежде чем сорвал с себя пальтишко и ринулся к комнате Грейера.
– Пожалуйста, снимайте куртку и садитесь. Я пойду узнаю, где мать Грейера, и дам знать, что мы пришли.
Я кладу сумку Дарвина рядом со скамьей и снимаю сапоги.
– Ничего, спасибо, я останусь в куртке.
Судя по улыбке, мне нет нужды объяснять ей, как в доме появилась оранжерея. Я с трудом пробираюсь между ваз к кабинету миссис N., но там никого нет. Следую на звук гиеньего хохота в комнату Грейера, где его кровать служит баррикадой в войне между одетым в пижаму хозяином и Дарвином.
– Привет, Гровер.
Но он сосредоточенно бомбардирует гостя плюшевыми игрушками и так увлекся, что почти не замечает меня.
– Нэн, я есть хочу. Где мой завтрак?
– Хочешь сказать, ленч? А где твоя мама? Он ловко уклоняется от летящей лягушки.
– Не знаю. И не ленч, а завтрак. Ха!
Я нахожу Конни в кабинете мистера N., где она превращает в диван бывший форт Грейера. Такого разгрома в этой квартире я еще не видела. На полу выстроились тарелочки с объедками пиццы, а рядом разбросаны вынутые из футляров кассеты с диснеевскими мультиками.
– Привет, Конни, как ваш уик‑энд?
– Сами видите. – Она красноречиво обводит комнату рукой. – Эти два дня я просидела здесь. Мистер N. так и не появился, а она не хотела быть одна с Грейером. Представляете, заставила меня проделать такой путь из Бронкса, в пятницу, в одиннадцать! Пришлось отвезти детей к сестре. А она даже за такси не заплатила. И весь уик‑энд словом не перемолвилась с бедным мальчишкой.
Она принимается собирать тарелки.
– Прошлой ночью я наконец сказала, что должна ехать домой, но это ей не понравилось.
– О Боже, Конни! Мне очень жаль. Как ужасно! Ей следовало бы позвонить мне – я по крайней мере смогла бы сменять вас по вечерам.
– Что? И позволить таким, как вы, знать, что она не способна заманить домой собственного мужа?
– Где она?
Она показывает на хозяйскую спальню:
– Ее высочество заявилось домой час назад и закрылось в своей комнате.
Я стучу в дверь:
– Миссис N.?
Тишина. Я толкаю ручку и несколько секунд отчаянно моргаю, привыкая к темноте. Она сидит на ковре цвета сурового полотна, окруженная магазинными пакетами. Из‑под норковой шубы выглядывает фланелевая ночная сорочка. Тяжелые шелковые занавеси задернуты.
– Не могли бы вы закрыть дверь?
Она прислоняется головой к бюро, глубоко дыша в лиловую скомканную салфетку, очевидно, вынутую из пакета. Вытирает нос и смотрит в потолок. Боясь, что любой заданный мной вопрос может показаться бестактным, жду, пока она начнет первая.
Она смотрит в темноту и глухо бормочет:
– Как ваш уик‑энд, няня?
– Неплохо.
– Мы замечательно провели время. Коннектикут прекрасен зимой. Катались на санях. Видели бы вы Грейера с отцом! Так трогательно! Чудесный уик‑энд.
О'кеееей.
– Нэнни, не могли бы вы завтра прийти пораньше и… – она с трудом роняет слова, – …и отвести Грейера в школу? Он так… хотел найти свои розовые штаны, а у меня не было сил…
– Я ПРИСТРЕЛИЛ ТЕБЯ! ПАДАЙ!
– НЕТ! ЭТО ТЫМЕРТВ! УМРИ! УМРИ!
Шум нарастает. Оглушительные вопли сопровождаются глухим стуком ударяющихся об пол игрушек.
– Няня, уведите их из дома. В музей… или куда‑нибудь еще. Я не могу… мне нужно…
– УМРИ СЕЙЧАС! Я СКАЗАЛ, УМРИ!
– Конечно‑конечно. Мы сейчас же уйдем. Не принести вам…
– Нет. Пожалуйста, только уходите, – срывающимся голосом просит она и хватает еще одну салфетку.
Я неохотно выхожу в коридор. С другого конца немедленно прибегает Грейер и переводит взгляд с двери на меня.
И швыряет мне в голову Винни‑Пуха. Немного сильнее, чем следовало бы…
Я делаю вид, что не замечаю.
– Ладно, крутой парень, давай одеваться.
И возвращаю его и Винни‑Пуха в детскую.
– На тебе пижама, болван, – ободряюще замечает Дарвин, когда я подталкиваю Грейера к шкафу.
Кроме своей любимой униформы, тренировочного костюмчика от Колледжиет, который Грейер с самого Рождества почти не снимает, он стаскивает с крючка один из галстуков отца и обматывает вокруг шеи.
– Нет, Гров, так нельзя, – говорю я. Дарвин пытается выхватить у него галстук. – Нет, Дарвин, это галстук Грейера.
– Видишь? Видишь? – победоносно объявляет Грейер. – Он мой. Ты сама сказала! Мой галстук! Мне мама дала!
Не желая возвращаться в ее комнату и выяснять подоплеку всей этой истории, я наскоро завязываю узел, оставляя галстук болтаться под его карточкой.
– Ладно, парни, шевелите ногами. У нас полно дел! И полно мест, где мы еще не бывали. У меня много сюрпризов, но первый, кто наденет пальто, будет первым, кто узнает, что нас ждет!
Мальчишки бегут в холл, обходя цветочные препятствия. Я хватаю с пола охапку игрушек и по пути к выходу швыряю на кровать.
Тем временем в холле Сайма пытается помешать Дарвину удушить прижатого к двери Грейера.
– Ему нужно дышать, Дарвин!
– Я подумываю о «Плей‑спейс»[58]. Согласны вы? – спрашиваю я, наконец сообразив, что так и не сняла пальто. Дарвин мигом выпускает Грейера.
– УРА! – хором визжат они, подпрыгивая едва ли не до потолка.
– О'кей, – кивает Сайма. – Неплохо звучит.
Я вручаю ей куртку Дарвина и надеваю сапоги. Поблизости есть два «Плей‑спейс», один на Восточной 85‑й улице, а другой на Бродвее, в районе 90‑х, но мы идем на Ист‑Сайд, там гораздо чище. Эти закрытые площадки для игр обычно представляют собой манхэттенский вариант полностью оборудованного подвального тренажерного зала. И, как все остальное в большом городе, удовольствие это недешевое. Поэтому, подобно мотелям с почасовой оплатой, ты и твои питомцы получают за двадцатку добрых два часа, чтобы довести друг друга до полного изнеможения.
Сайма вместе с мальчиками стоит на тротуаре, пока я вынимаю коляску из багажника такси.
– НЕ ХОЧУ!
– И Я НЕ ХОЧУ!
– Вам помочь? – спрашивает она, увертываясь от пинка Дарвина.
– Нет, – пыхчу я. – Все в порядке.
Какое счастье, что не я его няня!
Я вкатываю коляску на тротуар, и мы с Саймой разбираем своих питомцев.
Возможно, для того, чтобы извращенцы не подглядывали за детьми, «Плей‑спейс» размещается на втором этаже, куда ведет невероятно длинная, покрытая ковром лестница с узкими ступеньками, которая, похоже, простирается бесконечно высоко, до того самого места, куда попадают после смерти няни. Но Грейер как ни в чем не бывало хватается за нижний поручень и принимается взбираться наверх.
– Дарвин, идем, идем, – требует Сайма. – Не вниз. Наверх.
Дарвин, не обращая на нее внимания, скачет лягушкой, угрожая сбросить вниз педантичного Грейера. Я стараюсь держаться поближе, волоча за собой коляску. Каблуки опасно свисают с краев ступенек.
Когда мы все‑таки добираемся до верхней площадки, я паркую наши транспортные средства в Загоне для колясок и встаю в очередь за билетами. Как всегда в плохую погоду, здесь полно посетителей: чересчур тепло закутанных детей, раздраженных нянь и случайных мамаш, выполняющих родительский долг.
– Элизабет, мне нужно сначала войти сюда. Погоди минутку, сейчас поболтаем.
– Здравствуйте, и добро пожаловать в «Плей‑спейс». Кто к нам пришел? – спрашивает из‑за ярко‑красной стойки неестественно оживленный мужчина лет тридцати пяти.
– Он, – объявляю я, показывая на Грейера.
Мужчина недоумевающе смотрит на нас.
– То есть мы, – поправляюсь я, предъявляя членскую карточку миссис N. Он просматривает картотеку, находит ее имя, и как только получает свои двадцать долларов, нам выдают собственные бейджики, и еще один – на коляску, на случай, если и ей захочется с кем‑то подружиться.
«Привет, меня зовут Грейер. Я здесь с Нэнни», – стоит на его бейдже.
«Привет, меня зовут Нэнни. Я здесь с Грейером», – напечатано на моем.
Нам велено не снимать их, и я помещаю свой непосредственно над левым желудочком. Грейер предпочитает носить свой под воротничком, над болтающейся карточкой, поближе к отцовскому галстуку. Дождавшись, пока Сайма и Дарвин получат такие же удостоверения личности, мы оставляем верхнюю одежду и обувь в шкафчиках. В буфете я отдаю еще одну двадцатку за наш ленч: два маленьких сандвича с арахисовым маслом и желе и две коробочки с соком.
– УМРИ! УМРИ!
– ВЫШИБИ ЕГО ЧЕРТОВЫМОЗГИ!
– Довольно, я сказала.
У Злой Колдуньи болит голова.
– Если вы, двое, не можете есть ленч как подобает приличным миролюбивым молодым джентльменам, Дарвину и Сайме придется сесть за другой стол!
До конца обеда они умудряются ссориться вполголоса, пока мы с Саймой обмениваемся улыбками. Она нехотя жует сандвич с колбасой, и едва я пытаюсь начать беседу, как Дарвин выбирает момент, чтобы швырнуть Сайме в лицо крекер.
Прежде чем отпустить их на площадку, мы идем мыть руки. В отделанных ярким кафелем ванных комнатах – маленькие раковины, низкие унитазы и высоко расположенные защелки.
Грейер писает, как настоящий чемпион, и позволяет мне засучить ему рукава, прежде чем подставить руки под воду.
– НЕТ! НЕ ХОЧУ! САМА ПИСАЙ! – надрывается Дарвин в соседней кабинке.
Я наклоняюсь, целую Грейера в макушку и протягиваю бумажное полотенце.
– О'кей, Грейер, идем покорять склоны гор!
– Так папа говорил в Аспирине.
– Правда? Пошли.
Я отбираю у него полотенце, протягиваю руку, но он не двигается.
– Когда папочка возьмет меня в Аспирин?
– О, Гров… – Я присаживаюсь на корточки. – Не знаю. Врядли тебе удастся покататься на лыжах в этом году.
Он продолжает вопросительно смотреть на меня.
– А ты спрашивал маму?
Гров отодвигается и ладонями прижимает галстук к груди.
– Мама велела не говорить о нем, поэтому давай не будем говорить о нем.
– Идем, Грейер! – вопит Дарвин, пиная дверь.
– Эй, и другим людям нужно писать! – вторит какая‑то женщина, тоже принимаясь колотить в дверь.
– Гровер, если у тебя есть вопросы, ты всегда можешь… – шепчу я, вставая и поворачивая задвижку.
– Не говори со мной, – повторяет он, пробегая мимо и догоняя Дарвина.
– Какая наглость! – шипит женщина, толкая своего ребенка в кабину. – Бессовестно заставлять маленькую девочку ждать так долго.
Она подозрительно щурит свои сильно подведенные глаза.
– На кого вы работаете?
Я одним взглядом вбираю жесткие от лака волосы, длинные острые ногти, блузку от Версаче.
– Я спрашиваю: на кого вы работаете?
– Боже, – бормочу я, протискиваясь мимо.
Мы с Саймой сажаем мальчиков на ярко‑синюю горку. По ее лицу я пытаюсь определить, из тех ли она нянь, что предпочитают ни на секунду не отходить от питомца.
– Думаю, им вполне можно… – начинает она, очевидно, тоже пытаясь сообразить, с кем имеет дело.
Я киваю, ожидая знака.
– …побыть вдвоем. Как по‑вашему?
– Разумеется, – с облегчением вздыхаю я, учитывая настроение Грейера и агрессивность Дарвина. – Могу я угостить вас десертом?
Едва мы устроились за столом, с таким расчетом, чтобы видеть горку, я передаю Сайме пирожное и салфетку.
– Я рада, что вы не возражаете против того, чтобы дети играли сами. Приходя сюда, я обычно стараюсь предоставить Грейеру свободу, а сама сажусь так, чтобы наблюдать за ним и одновременно делать свои задания. Но всегда найдется няня, которой позарез нужно сунуть нос в чужие дела.
– Ой, няня, Грейер в песочнице!
И мне приходится лететь через всю комнату с воплем:
– ТОЛЬКО НЕ ПЕСОЧНИЦА!
– Вчера, – хихикает Сайма, – мы тоже ходили в гости, и мамаша потребовала, чтобы я раскрашивала рисунки вместе с Дарвином, но он заходился криком, стоило мне только опустить фломастер на рисунок. А она все равно заставила меня сидеть весь день и держать фломастер над альбомом. Вы давно присматриваете за Грейером?
– Семь месяцев. С сентября. А вы?
– Я служу у мистера и миссис Цукерман уже два года. Она кивает, и темные волосы падают на лицо. По моим подсчетам, ей не более сорока.
– Раньше у Грейера была другая няня. Очень милая девушка. Как ее звали?
Она улыбается и делает глоток молока из миниатюрной коробочки.
– Кейтлин. По‑моему, она вернулась в Австралию. Там у нее сестра. Очень больная. Лежит в больнице. Кейтлин копила деньги на поездку домой.
– Какой ужас! Я понятия не имела. Чудесный человек. Грейер все еще тоскует по ней.
Краем глаза я замечаю Дарвина, стоящего чуть повыше Грейера и с силой дергающего за галстук, все еще болтающийся на шее бедняги. На какой‑то момент Грейер начинает задыхаться. Лицо краснеет, руки судорожно хватаются за горло.
Но тут узел, к счастью, развязывается, Дарвин срывает галстук, со смехом бежит на другой конец зала и исчезает за тренажером. Мы с Саймой вскакиваем и мчимся восстанавливать справедливость.
– Гров, все в порядке! – кричу я на ходу.
Но он выпускает по Дарвину такой заряд ярости, что все находящиеся в зале потрясенно замолкают.
– ОТДАЙ! ЭТО ПАПИН! ОТДАЙ! МОЙ ПАПА ТЕБЕ ПОКАЖЕТ! ОН ТЕБЕ ПОКАЖЕТ!
Он начинает всхлипывать, трястись и падает как подкошенный, бормоча:
– Мой па так разозлится, так разозлится!
Я сажаю его на колени и принимаюсь укачивать.
– Ты такой хороший мальчик. Никто на тебя не разозлится. Ни мама. Ни папа. Мы все так любим тебя, Гров.
Он слегка успокаивается, и я несу его к буфету, где уже ждет Сайма с галстуком.
– Я хочу, – захлебывается он, – мою… мамочку.
Я не туго завязываю ему галстук и укладываю на скамейку, подложив под голову свой свитер.
– Сай‑ма… Вы Сай‑ма? – спрашивает женщина из туалета.
– Да?
– Ваш Дарвин на горке. Один, – объявляет она.
– Спасибо, – вежливо улыбается Сайма.
– Один, – повторяет женщина, словно глухой.
– Я слышала, спасибо.
Сайма закатывает глаза, но все же идет удостовериться, что Дарвин не покалечился на трехфутовой горке. Я растираю Грейеру спинку, пока он не засыпает, а сама смотрю, как она протягивает руку, чтобы помочь Дарвину свесить ноги на склон горки. Но он, не тратя лишних слов, бьет ее по голове и, хихикая, скользит вниз. Несколько секунд она стоит неподвижно, держась обеими руками за голову, а потом медленно возвращается к нашему столу и садится.
– Дарвин, похоже, немного резок, – говорю я.
На самом деле в моем представлении он просто потенциальный маньяк, но у нее, должно быть, есть доводы, по которым она остается в этом доме, хотя десять долларов в час – это еще не причина подвергать себя таким унижениям.
– О нет. Он просто злится, потому что у него появился младший брат.
Она продолжает потирать голову.
– Вы никогда не жаловались родителям, что он бьет вас? – нерешительно спрашиваю я.
– Нет. Видите ли, они столько времени уделяют младенцу. А Дарвин иногда бывает очень хорошим мальчиком.
Она тяжело дышит, морщась от боли. Что же, я не впервые вижу нечто подобное. На каждой детской площадке найдется няня, которой достается от рассерженного питомца. Но она, очевидно, не хочет говорить об этом, и я поспешно меняю тему.
– У вас такой красивый акцент, – говорю я, складывая обертку от пирожного в крошечный квадратик.
– Два года назад я приехала из Сан‑Сальвадора, – поясняет она.
– У вас там остались родственники?
– Мой муж и сыновья. Она моргает и отводит глаза.
– Вот как…
– Да, мы приехали вместе. Решили найти работу. В Сан‑Сальвадоре я была инженером. Но там совсем не стало работы, и мы надеялись скопить немного денег здесь. Мужу отказали в выдаче «зеленой карты»[59]. Ему с сыновьями пришлось вернуться назад, потому что я не могла одновременно работать и заботиться о них.
– И часто вы с ними видитесь?
– Только две недели на Рождество, но в этом году мистер и миссис Цукерман потребовали, чтобы я поехала с ними во Францию, – признается она, складывая и разворачивая свитер Дарвина.
– У вас есть с собой фотографии детей? Бьюсь об заклад, они очень красивые.
Я не уверена, что стоит продолжать беседу в таком ключе. И ни к чему хорошему она не приведет. Будь здесь моя мать, наверняка бы устроила Сайме интервью в газетенке «Стори тайм» и перетащила бы ее в первое же надежное убежище, которое только смогла бы отыскать.
– Нет… это слишком… тяжело. – Она улыбается. – Когда Грейер придет к Дарвину поиграть, я покажу вам. А вы? У вас есть дети?
– У меня? Слава Богу, нет. Мы дружно смеемся.
– А бойфренд?
– Я над этим работаю.
Я коротко рассказываю о Г.С. Мы делимся друг с другом обрывками своих жизней, о которых никогда не узнают, да и не захотят узнать ни Цукерманы, ни N. Говорим и говорим, сидя среди водоворота ярких цветов и красок, окруженные какофонией воплей. За окном медленно падает снег, и я поджимаю под себя ноги в теплых чулках. Сайма ложится подбородком на вытянутую руку и блаженно закрывает глаза. Сегодня я провожу день с женщиной, имеющей степень более высокую, чем я когда‑нибудь надеюсь получить, в области, которую мне никогда не осилить. С женщиной, которая за последние двадцать четыре месяца сумела вырваться домой едва ли на две недели.
Все последние дни я приезжаю в семь, чтобы одеть Грейера к школе, прежде чем оставить на попечение миссис Баттерс и помчаться на лекции. Миссис N. по утрам не выходит из комнаты, а днем вообще отсутствует. Тем больше я была поражена, когда Конни сообщила мне, что она ждет меня в своем кабинете.
– Миссис N.! – окликаю я, постучавшись.
– Войдите.
С душевным трепетом я приоткрываю дверь, но обнаруживаю, что она сидит за письменным столом в кашемировом кардигане и слаксах. Несмотря на эксперименты с румянами, выглядит она осунувшейся и измученной.
– Что вы делаете дома в такой ранний час? – спрашивает она.
– Грейер не поладил с зеленой краской, поэтому я привела его домой переодеться перед катком…
Звонит телефон, и она знаком просит меня подождать.
– Алло? О, это ты, Джойс… нет, письма еще не пришли. Не знаю… должно быть, неправильно указан почтовый индекс…
Ее голос по‑прежнему звучит глухо и безжизненно.
– Все школы, куда вы подавали заявления? В самом Деле? Какое счастье!.. И что вы выбрали? Ну… я не слишком много знаю о женских школах… уверена, что вы сделаете правильный выбор. Превосходно! До свидания. Она кладет трубку и поворачивается ко мне:
– Ее дочь принята во все школы, куда они обратились. Не понимаю, она даже не умна… Так что вы говорили?
– Краска… не беспокойтесь, на нем не было фуфайки Колледжиет, когда это произошло. Зато он чудесно нарисовал дерево…
– Разве в саду у него нет сменной одежды?
– Да… простите, она понадобилась на прошлой неделе, когда Гизела опрокинула на него клей и я забыла принести новую.
– Что, если бы у него не было времени переодеться?
– Простите. Завтра принесу.
Я собираюсь уходить.
– Кстати, Нэнни, пока вы еще здесь, я должна поговорить с вами о школе Грейера. Где он?
– Смотрит, как Конни вытирает пыль. «Резные узоры на стульях. Зубной щеткой».
– Прекрасно. Садитесь.
Она показывает на прикрытый чехлом стул напротив письменного стола.
– Мне нужно сказать вам нечто ужасное.
Она опускает глаза на лежащие на коленях заломленные руки.
Я начинаю задыхаться, готовая услышать трагическую повесть о трусиках.
– Сегодня утром мы получили очень неприятные новости, – медленно сообщает она, выдавливая слова. – Грейера не приняли в Колледжиет.
– Нет! – ахаю я, поспешно убирая с лица улыбку облегчения. – Не верю!
– Знаю… какой кошмар! И в довершение всего его внесли в список в Сен‑Дэвиде и Сен‑Бернарде. В список очередников.
Она сокрушенно качает головой.
– Теперь мы надеемся на Тринити, но если по какой‑то причине это тоже не сработает, остаются только запасные варианты, и мне они совсем не по душе.
– Но он такой чудесный малыш! Умница, рассудительный. Остроумный. Дружелюбный. Ничего не понимаю!
Как могли отказать такому замечательному ребенку в приеме?
– Я целое утро ломала себе голову, пытаясь осознать, в чем тут дело.
Она смотрит в окно.
– Репетитор, который подготовил нас к собеседованию, уверял, что Грейер пройдет в Колледжиет на ура!
– Мой отец утверждает, что в этом году было на редкость много поступающих. Конкурс настолько вырос, что им, вероятно, подчас трудно делать выбор.
Особенно если учесть, что абитуриентам по четыре года и вы не можете спросить, какого они мнения о дефиците федерального бюджета и какими видят себя лет эдак через пять.
– Мне казалось, вашему отцу понравился Грейер, – многозначительно замечает она, имея в виду тот дождливый день, когда я взяла его к своим родителям поиграть с Софи.
– Так оно и есть. Они вместе пели «Радужный мост»[60].
– Хм… Интересно.
– Что именно?
– Нет, ничего. Просто интересно, вот и все.
– Мой отец не имеет отношения к приемной комиссии.
– Совершенно верно. Так вот, я хотела сказать, что, наверное, не стоит одевать Грейера в форму Колледжиет. Это может породить в нем неоправданные надежды, а я хочу удостовериться, что…
Снова звонок.
– Подождите. Алло? О, привет, Салли… нет, наши письма еще не пришли. О, Колледжиет! Поздравляю, какая удача! Что же, Райан – очень способный мальчик. Да, просто замечательно. О, вчетвером? Я проверю ежедневник мужа. Поговорим после уик‑энда… Хорошо. Пока. Она набирает в грудь воздуха и спрашивает:
– Так о чем мы?
– О надеждах Грейера.
– О да. Меня тревожит то обстоятельство, что ваше поощрение его привязанности к Колледжиет может привести к потенциально пагубной коррекции его самооценки.
– Я…
– Нет, пожалуйста, не стоит упрекать себя. Это моя вина. Нужно было тщательнее контролировать вас.
Она снова вздыхает и качает головой.
– Но сегодня утром я говорила с педиатром, и он предложил консультанта по перспективному развитию, который специализируется в том, что помогает родителям и няням облегчить переход к адекватной оценке действительности. Она приедет завтра, когда Грейер будет занимается музыкой, и хочет поговорить с вами отдельно, чтобы оценить вашу роль в его развитии.
– Потрясающе! Превосходная мысль! Кстати, сегодня не нужно разрешать Грейеру надевать ее?
– Что?
Она тянется к чашке с кофе.
– Фуфайку.
– А… нет, сегодня пусть носит, а завтра мы попросим консультанта объяснить, как лучше справиться с ситуацией.
– О'кей.
Я иду к Грейеру. Он полулежит на банкетке, наблюдая, как Конни полирует плиту, и рассеянно играет с галстуком. Похоже, миссис N. сетует не по тому поводу. Ей скорее нужно бы обратить внимание на другой предмет туалета.
Я сижу на стуле рядом с письменным столом миссис N., ожидая консультанта, и пытаюсь украдкой читать заметки, нацарапанные в блокноте миссис N. И хотя это, возможно, всего лишь список продуктов для Конни, тот факт, что меня оставили одну, заставляет проявлять особую осторожность. Будь у меня камера, вмонтированная в пуговицу свитера, я лихорадочно пыталась бы сфотографировать все, что лежит на столе. От этой мысли мне становится смешно, но тут в дверях появляется сначала портфель, а потом женщина.
– Нэнни!
Она крепко жмет мне руку.
– Я Джейн. Джейн Гулд. Как поживаете?
Она говорит немного громче, чем нужно, и, обозревая меня поверх очков, кладет портфель на стол миссис N.
– Спасибо, прекрасно. А вы?
Я вдруг становлюсь чрезмерно жизнерадостной и тоже чересчур шумной.
– Неплохо. Спасибо, что спросили.
Она скрещивает руки поверх клюквенно‑красного блейзера и ритмично кивает мне. У нее очень пухлые губы, накрашенные помадой того же оттенка, въевшейся в морщинки вокруг рта.
Я киваю в ответ. Она смотрит на часы.
– Итак, Нэнни, я достаю блокнот, и мы начинаем.
Она и далее комментирует каждое свое действие до тех пор, пока не усаживается за стол с ручкой наготове.
– Нэнни, наша цель – за сорок пять минут оценить степень восприятия и ожидания Грейера. Мне хотелось бы, чтобы вы разделили со мной понимание своей роли и ответственности на критическом этапе жизни Грейера перед его переходом к следующей ступени обучения.
– О'кей, – отвечаю я, снова и снова проигрывая в мозгу ее вопрос, чтобы разобраться в смысле.
– Нэнни, как вы охарактеризуете свою работу по отношению к академической деятельности Грейера за время первой четверти срока пребывания в этом доме?
– Как хорошую. То есть я брала его из сада, но, честно говоря, особенной академической деятельности…
– Насколько я понимаю, вы не считаете себя активной, динамичной участницей процесса. Как вы опишете свою работу во время запланированного свободного, предназначенного для игр времени?
– Сейчас… Грейер очень любит играть в паровозики. Да, и наряжаться в маскарадные костюмы. Поэтому я стараюсь занять его теми играми, которые ему больше всего нравятся. Я не знала, что мне нужно создавать какой‑то распорядок игр.
– Вы собираете с ним паззлы?
– Он не слишком любит паззлы.
– Проблемы с математикой?
– Он еще достаточно мал…
– Когда в последний раз вы рисовали окружности?
– На прошлой неделе, когда вынимали фломастеры…
– Вы проигрываете кассеты Сузуки?
– Только когда он принимает ванну.
– Вы читаете ему «Уолл‑стрит джорнал»?
– Собственно говоря…
– «Экономист»?
– Не совсем…
– «Файнэншл тайме»?
– А следовало бы?
Она тяжело вздыхает, яростно царапает что‑то в блокноте и начинает снова:
– Сколько двуязычных обедов в неделю вы ему сервируете?
– Мы говорим по‑французски по вторникам вечером, но я обычно сервирую ему овощные бургеры.
– Какова ваша основная цель посещения Гуггенхейма?
– Мы предпочитаем Музей естественной истории: ему нравятся камни.
– Какой методологии вы следуете, одевая его?
– Одежду выбирает или он сам, или миссис N. Главное – чтобы ему было удобно…
– Значит, вы не используете График Предметов Туалета?
– Не совсем…
– И, полагаю, не составляете вместе с ним список выбранной одежды согласно Схеме Расположения в Шкафу?
– Да, то есть нет.
– И не заставляете его переводить цвета и размеры на латинский?
– Может, позже, в конце года…
Она снова смотрит на меня и многозначительно кивает. Я ерзаю на сиденье и улыбаюсь. Она подается вперед и снимает очки.
– Нэнни, здесь я должна, как говорится, поднять флаг.
– О'кей.
Я, в подражание ей, тоже подаюсь вперед.
– Я обязана спросить: используете ли вы свои лучшие качества, чтобы повысить успехи Грейера?
Выпустив кота из мешка, она откидывается на спинку кресла и складывает руки на коленях. Я чувствую, что должна оскорбиться. «Используете свои лучшие качества»? Хммм, а кто‑то не использует?
– Мне неприятно слышать это, – серьезно отвечаю я, поскольку тут очевидно одно: мне просто должно быть неприятно.
– Нэнни, насколько я понимаю, вы должны получить диплом педагога, но я, откровенно говоря, изумлена отсутствием глубины ваших познаний в этой области.
Вот теперь я твердо знаю, что меня оскорбили.
– Видите ли, Джейн…
Услышав свое имя, она поспешно выпрямляется.
– Меня учили работать с детьми, имеющими куда меньше возможностей, чем у Грейера.
– Понятно. Значит, вы не осознаете своего шанса оказаться на поприще, в котором ваша ценность как работника может повыситься?
Что?!
– Я хочу сделать для Грейера все, но сейчас он переживает сильнейший стресс…
– Стресс? – скептически повторяет она.
– Совершенно верно. И я считаю… кстати, я еще не получила диплома, Джейн, так что уверена, вы воспримете это скептически, но самое главное, что я могу ему дать, – возможность передышки. С тем чтобы его воображение не получило принудительного развития в ту или иную сторону.
Кровь бросилась мне в лицо. Я сознаю, что зашла слишком далеко, но просто невозможно терпеть, когда очередная дама средних лет, в этом же кабинете, в очередной раз делает из тебя идиотку!
Она снова что‑то пишет в блокноте и растягивает губы в улыбке.
– Что же, Нэнни, советую вам уделять побольше времени на размышления, если вы и далее собираетесь работать с Грейером. Сейчас я дам вам документы, в которых собран опыт других воспитателей, считающихся лучшими в своей области. Предлагаю вам прочитать, усвоить и законспектировать. Это превосходные примеры, Нэнни, содержащие важнейшие сведения, полученные от старших собратьев по оружию, если можно так выразиться, и они должны стать для вас неписаными законами, если стремитесь, чтобы Грейер достиг своего оптимального состояния.
Она вручает мне пачку бумаг, закрепленных большой скрепкой, встает и снова надевает очки.
Я тоже встаю, ощущая, что должна каким‑то образом прояснить ситуацию.
– Я не собиралась оправдываться. Я прекрасно отношусь к Грейеру и свято следовала инструкциям миссис N. Последние несколько месяцев именно она настаивала на том, чтобы он почти каждый день носил фуфайку Колледжиет. Она даже купила ему еще несколько таких фуфаек, на смену. Поэтому я просто хочу, чтобы вы знали…
Она протягивает мне руку:
– Понимаю. Спасибо, что уделили мне время, Нэнни.
Мы обмениваемся с ней рукопожатиями.
– И вам спасибо. Я прочту сегодня же вечером. Уверена, что они очень мне помогут.
– Ну же, Гров, доедай, и поиграем.
Последние пять минут Грейер упрямо ковыряет вилкой тортеллини. Сегодняшний день получился очень утомительным для нас обоих: спасибо за это Джейн. Светлая головка Грейера лежит на руке: очевидно, он устал.
– Что случилось? Не голоден?
– Нет.
Я тянусь к его тарелке, но он хватается за край, и вилка со звоном падает на стол.
– О'кей, Грейер, просто скажи: «Няня, я еще не доел». Могу и подождать.
Я снова сажусь.
– Нэнни!
В комнату врывается миссис N. и уже хочет что‑то сказать, но, увидев Грейера, осекается.
– Ты хорошо поел, Грейер?
– Да, – бормочет он, по‑прежнему уткнувшись в руку. Но она уже не замечает его.
– Не могли бы вы пойти со мной?
Я следую за ней в столовую, где она останавливается и поворачивается так резко, что я едва не наступаю ей на ногу.
– Простите, все в порядке?
– В полном, – роняет она морщась. – Я только что закончила разговор с Джейн. Крайне важно, чтобы мы собрались всей семьей и вместе сообщили Грейеру о его п‑р‑о‑в‑а‑л‑е. Поэтому я прошу вас позвонить в офис мистера N. и узнать, когда он прилетает. Номера в кладовой.
– Миссис N., – окликает Джейн, выходя в холл.
– Конечно. Сейчас. Без проблем.
Я поспешно ныряю на кухню. Грейер все еще водит вилкой по тарелке. Тортеллини снова на орбите. Я ненадолго задерживаюсь, слушая разговор Джейн и миссис N.
– Да, я только что говорила с няней. Собираюсь узнать, как скоро мой муж сможет приехать, – поясняет миссис N. тоном профессионала.
– Его присутствие вовсе не обязательно, если Грейер вовремя осознает, что рядом с ним его главный воспитатель. Вы вполне можете сами объяснить ему.
Голос Джейн постепенно удаляется в направлении входной двери, и я иду к телефону.
– Офис мистера N. Джастин у телефона. Чем могу помочь?
– Джастин? Это я, Нэнни.
– Привет. Как вы? – спрашивает она, перекрикивая вой принтера.
– Торчу здесь. А как насчет вас?
– Дел по горло, – вздыхает она. – С этим слиянием у нас просто сумасшедший дом. Последние две недели я ни разу не пришла домой раньше полуночи.
– Паршиво.
– Остается только надеяться, что мистер N. получит гигантский бонус и поделится с нами.
Я бы на это не рассчитывала.
– Так миссис N. понравились цветы?
– Что?
– Розы. Я посчитала, что это уже перегиб, но мистер N. велел сделать постоянный заказ.
– Да, это чувствуется, – подтверждаю я.
– Я позабочусь о том, чтобы внести в завтрашний букет некоторое разнообразие. Какой цветок у нее любимый?
– Пион, – шепчу я, поскольку миссис N. впархивает в комнату и становится прямо с выжидательным видом передо мной.
– Интересно, где это я найду пионы в марте?
Джастин снова вздыхает, очевидно, оглушенная клацаньем принтера.
– Черт, неужели эта штука опять сломалась? Простите, не важно, я все сделаю. Что‑то еще?
– Ах да! Миссис N. хочет устроить семейный сбор по случаю… – Я оглядываюсь на игрока в тортеллини и продолжаю: – Это насчет малыша. Когда мистер N. может быть дома?
– Сейчас посмотрим… Я могла бы передвинуть совещание…
Слышен шорох переворачиваемых страниц.
– Так, так, так… Да, я могу вызвать его в Нью‑Йорк в среду, к четырем. Так и сделаем.
– Здорово. Спасибо, Джастин.
– Для вас – что угодно.
Я вешаю трубку и оборачиваюсь к ней:
– Джастин сказала, что он будет здесь в среду, к четырем.
– Что же. Если раньше нельзя… придется потерпеть.
Она поправляет свое сверкающее обручальное кольцо.
– Джейн считает, что его присутствие совершенно необходимо, так что…
Ну да. Как же.
– Именно «Уолл‑стрит джорнал»! Но ему всего четыре!
– Иисусе! – восклицает отец. Соф<