Итак, щекотливая правда заключается в том, что большинство бессмысленных жестокостей над животными творят не только изначально плохие дети, но и нормальные детишки, которые когда-нибудь станут хорошими гражданам и. Сам я считаю, что жестокое обращение с животными заставляет задуматься над одним вопросом — нет, не над тем, почему так жестоки душевнобольные психопаты. Здесь как раз ответ очевиден: эти люди больны умственно, слепы морально или злы. Есть гораздо более интересный вопрос, выходящий за пределы сферы наших отношений с животными: почему совершенно нормальные хорошие люди делают совершенно плохие вещи?
Для некоторых исследователей и для организаций защиты животных связь между жестокостью по отношению к животным и насилием над человеком превратилась в святыню, которую они защищают с поистине миссионерским пылом. Однако все большее число ученых начинает сомневаться в истинности излишне упрощенного подхода, демонстрируемого «Связью». Их беспокоит то, что пропагандисты «Связи» и средства массовой информации способствуют возникновению иррациональной моральной паники в массах. Противники «Связи» не говорят, что мы должны закрывать глаза на случаи мучения животных. По их мнению, мы должны рассматривать жестокое обращение с животными как проблему потому, что это действительно проблема, а не потому, что дети-мучители обязательно превратятся во взрослых психопатов.
Между собой антрозоологи никак не придут к согласию относительно того, насколько сильна связь между мучением животных и насилием над людьми. Споры в этой области ничуть не уступают спорам в других областях изучения человеческого поведения. Психологи уже не первый год спорят о том, способствует ли уровень насилия в телепередачах росту детской агрессии, подстегивает ли порнография преступления на сексуальной почве, наконец, полезно ли ребенку ходить в садик или нет. Так и с вопросом о жестоком обращении с животными — согласие пока не достигнуто. Слишком уж это серьезный вопрос. Как мы видим из этих примеров, спектр интересов антрозоологии очень широк. Мы исследуем такие вопросы, как личностные различия между собачниками и кошатниками, просто потому, что нам это интересно. С другой стороны, исследование эффективности лечения при помощи животных или изучение связи между жестоким обращением с животными и агрессией у взрослых имеют важное прикладное значение. Есть, однако, и еще одна причина, по которой нам важно и интересно изучать взаимодействие с другими людьми. Дело в том, что, изучая взаимодействие людей с животными, мы можем рассматривать человеческую природу под необычным углом. И в следующей главе я покажу, что прав был французский антрополог Клод Леви-Стросс, написавший: «Хорошо думать с позиции животного».
|
|
2
Как важно быть милашкой
Почему мы думаем то, что думаем, о существах, которые думают совсем не так, как мы
Проще сопереживать собаке, чем блохе.
Эрик Грин
Перед Джуди Баррет из Гринсборо (Северная Каролина) встала проблема. Джуди и ее муж обожали синешеек, маленьких певчих птичек, и потратили массу денег на то, чтобы привлечь пару этих птиц гнездиться на заднем дворе. Купили даже ящичек-дуплянку с защитой от змей и специальные птичьи ванночки. Джуди держала у себя в холодильнике запас мучных червей, потому что слышала, что это любимое лакомство синешеек. И усилия Барретов принесли плоды. Птицы к ним явились — правда, не совсем те, которых они ожидали. Стоило хозяевам отвернуться, как предназначенный для синешеек домик был оккупирован воробьями, отложившими там пять яиц.
|
|
Джуди была в совершенной растерянности. Она написала письмо Рэнди Коэну из New York Time Magazine — Коэн ведет в журнале колонку «Этика», в которой очень деликатно разбирает разнообразные моральные проблемы повседневного плана.
Джуди спросила его: этично ли будет выбросить яйца заурядного воробья, чтобы освободить место для пары очаровательных синешеек?
Коэн ответил — нет. «В этике очарование роли не играет».
Чисто логически он был прав. И все же, пусть даже вымирающая порода моральных философов и не признает за очарованием никаких преимуществ, симпатичная внешность играет большую роль в формировании отношения людей к другим видам. К примеру, когда люди решают, сколько они готовы пожертвовать на спасение вымирающих видов, наибольшее влияние на их решение оказывает размер глаз животного. Увы, гигантской китайской саламандре в этом плане не повезло. Это самая крупная и, пожалуй, самая отталкивающая амфибия на Земле — два метра коричневой слизи и глаза-бусинки в придачу. Ее портрета на брошюрах собирающих пожертвования природоохранных организаций вы точно не увидите. Но сравните гигантскую саламандру с другим китайским животным, тоже редким, но куда более симпатичным — с гигантской пандой, глаза у которой за счет черных кругов выглядят просто огромными. Такая это милая зверушка, что ее даже сделали символом Всемирного фонда охраны дикой природы.
|
|
На нашей планете живет 65 тысяч видов млекопитающих, птиц, рыб, рептилий и амфибий, однако лишь немногие из них пользуются большой популярностью среди людей. Почему нам нравится гигантская панда и не нравится гигантская саламандра, почему мы любим орлов, а не грифов, синешеек, а не воробьев, ягуаров, а не бурых крыланов (между прочим, принадлежащих к одному из двух видов млекопитающих, самцы которых способны к вскармливанию потомства молоком)? Наше отношение к животному очень часто зависит от его внешних данных — привлекательности, размеров, формы головы, наличия шерсти (приятно) или слизи (неприятно), а также от степени его сходства с человеком. Слишком много или слишком мало ног — незачет. Неприятные привычки (питается фекалиями или пьет кровь) — то же самое. Учитывается и вкус мяса, но он не так важен, как могло бы показаться.
Непоследовательность взглядов, также омрачающая наши отношения с животными, тоже берет свое начало из странностей человеческого мышления. Нам нравится считать себя существами рациональными. Однако исследования в области когнитивной психологии и бихевиористской экономики показали, что очень часто мы мыслим и ведем себя абсолютно нелогично. Так, в одном эксперименте людей спросили, сколько они согласны пожертвовать на то, чтобы спасти водоплавающих птиц от гибели в загрязненных нефтью водоемах. В среднем участники отвечали, что готовы заплатить 80 долларов за спасение 2 тысячи птиц, 78 долларов за спасение 20 тысяч птиц и 88 долларов за то, чтобы спасти 200 тысяч. Даже животные порой ведут себя куда логичнее — в ходе недавних исследований было доказано, что муравьи, выбирающие место для нового муравейника, демонстрируют более рациональное поведение, чем люди в поисках нового жилья.
Почему же нам так трудно мыслить последовательно, когда речь заходит о животных? А между тем причина всех парадоксов, имеющих отношение к нашему взаимодействию с другими видами живых существ, заключается в том, что наше мышление нередко представляет собой кашу из инстинктивных, усвоенных, языковых, культурных, интуитивных и умственных упрощений.
Биофилия: мы любим животных инстинктивно
В изящной маленькой книжечке, написанной в 1984 году, гарвардский биолог И. О. Вилсон предположил, что наш вид чувствует инстинктивное расположение к миру природы. Он назвал эту черту биофилией и попытался доказать, что она является неотъемлемой частью человеческой природы. Поначалу я отнесся к идее скептически, однако теперь вижу все больше подтверждений правоты Вилсона. Психологи Джуди Делоуч и Меган Пикард, занимающиеся вопросами развития, обнаружили, что даже самые маленькие дети предпочитают фильмы о животных фильмам о неодушевленных предметах. Группа эволюционных психологов из университета Калифорнии (Санта-Барбара) продемонстрировали, что человеческие органы зрения специально приспособлены к выделению животных из окружающей среды — эта способность была очень полезна нашим предкам, которым приходилось высматривать вокруг то хищников, то добычу. Эту идею психологи назвал и гипотезой мониторинга движущихся предметов.
Похоже, что некоторые животные нравятся нам инстинктивно. Рассказывая о взаимоотношениях человека и животных, я обычно демонстрирую среди прочих слайды, неизменно вызывающие у аудитории шквал возгласов «ути-пути!» и «какая лапочка!». Это фотографии котят и щенков. Реакция зрителей на эти фотографии служит отражением того элемента человеческой природы, от упоминания которого ученые-бихевиористы начинают биться в корчах: инстинкта. Естественная привязанность ко всем, кто походит на младенца, — к детям, щенкам, утятам и прочему — называется «реакцией опеки». Впервые это определение предложил австрийский этолог Конрад Лоренц. Детеныши животных схожи с человеческими младенцами — они лобастые, с большими головами, большеглазые, щекастые и неуклюжие. Лоренц назвал эти характеристики триггерами родительского инстинкта, поскольку они мгновенно пробуждают в нас родительское чувство.
Классическим примером того, как легко нами манипулировать с помощью факторов, запускающих родительский инстинкт, является мультфильм «Бэмби». Поначалу Уолт Дисней требовал, чтобы художники-мультипликаторы изобразили олененка как можно точнее. Он велел привезти пару оленят из штата Мэн и заставил своих мультипликаторов побывать на препарировании подгнившего трупика новорожденного олененка. Загвоздка заключалась в том, что на всех набросках Бэмби выходил у художников похожим на настоящего оленя, но в нем не было того очарования, которое могло бы пленить сердца зрителей. В результате олененку решено было придать детские черты. Дисней велел художникам сделать Бэмби мордочку покороче, а голову побольше. Потом были добавлены большие глаза с хорошо видными белками. Так Бэмби превратился в некое подобие человеческого младенца.
Еще одним доказательством умения Диснея создавать героев, пробуждающих в нас родительские чувства, стал Микки-Маус. Появился он в 1928 году, поначалу был отнюдь не тем очаровательным трикстером, которого мы знаем, и звался Пароходным Вилли. В течение последующих 50 лет Дисней постепенно менял образ. Чтобы придать Микки доброты и тонкости, его сделали больше похожим на ребенка. Голова у Микки стала размером почти с половину туловища, а уши и черепная коробка выросли почти вдвое. А наша врожденная склонность таять при виде пары больших глазок — влияет ли она на наше восприятие существ другого вида? Конечно влияет. Лучше всего сказал об этом современный гарвардский биолог Стивен Джей Гулд, проследивший за эволюцией образа Микки: «Вкратце говоря, нам застит глаза отклик на собственных детей, и эту реакцию мы переносим на другие живые существа, у которых обнаруживаются характерные для детей признаки».
Влияние очаровательного облика животного на наше к нему отношение можно проиллюстрировать, вспомнив общественное осуждение ежегодного «урожая» детенышей гренландских тюленей с ледовых полей Атлантического побережья Канады. Новорожденные тюлени выглядят точно как надо — белоснежная шубка и большие бездонные глаза. В 1970–1980-х страшные фотографии новорожденных, истекающих кровью под ударами дубинок, прикреплялись к брошюрам и плакатам борцов за запрет на охоту. В 1987 году правительство Канады вроде бы поддалось общественному давлению — так, слегка. Оно запретило убийство детенышей тюленя менее 14 дней от роду — в этом возрасте шерсть у тех начинает темнеть и они уже не так похожи на детей. Кто старше четырнадцати дней — тех пожалуйста. Таким образом, правительство Канады не прекратило охоту на детенышей тюленя; оно прекратило охоту на симпатичных детенышей тюленя.
За трепетное отношение к похожим на младенцев животным приходится расплачиваться. Любовь человека к симпатичным зверушкам породила целые породы собак, в которых взрослая особь навсегда остается размером со щенка. Младенческие мордочки китайских мопсов и французских бульдогов приводят к проблемам с дыханием, а выпученные щенячьи глаза едва-едва помещаются в глазницах. Выводя неотенические породы собак (неотения — это биологический термин, означающий сохранение детских черт у взрослой особи), мы создали эмоционально незрелых животных, подверженных собачьим разновидностям неврозов. А что в результате? Торжество фармацевтики и появление новых разновидностей валиума и прозака для наших депрессивных, тревожных питомцев с обсессивно-компульсивными расстройствами.
Почему мы терпеть не можем змей?
Итак, у нас есть биофилия — любовь к таким существам, как щенки или маленькие тюлени. А есть и биофобия — например, мы боимся змей. В опросе, проведенном Gallup в 2001 году, американцев спросили, от каких вещей их бросает в холодный пот. Четыре из десяти наиболее популярных ответов были связаны с животными, причем первое место в этом списке принадлежало змеям. (Три других распространенных страха касались пауков, мышей и собак.) Да что там, даже легендарный медик-миссионер Альберт Швейцер, считавший, что чтить следует любую жизнь, всегда держал под рукой ружье — стрелять змей.
В самом начале моей исследовательской деятельности мне довелось вживую наблюдать нестыковку между обаянием змей и страхом, который испытывали перед ними люди. Я проводил лето в парке змей во Флориде — записывал урчание, ворчание и рычание аллигаторов. В самом начале туристического сезона парк приглашал на работу студентов, имевших опыт работы с рептилиями, чтобы они исполняли роль экскурсоводов. В конце каждой экскурсии гид надевал пару защитных сапог и спускался в яму, полную крупных гремучих змей и водяных щитомордников — змей, яд которых смертелен для человека.
Кульминацией шоу был трюк с шариком. Экскурсовод надувал шарик, выбирал гремучую змею покрупнее и дразнил ее рогулькой до тех пор, пока змея не приходила в ярость и не изготавливалась к нападению. После этого нужно было взять шарик за один конец и медленно приблизить его противоположной стороной к разозленной змее. Когда шарик оказывался в футе от змеиной морды, гид быстро и резко толкал шарик вперед, прямо в змею. Если все было сделано правильно, змея с силой вонзала зубы в шарик. Бабах! — шарик лопается, туристы подпрыгивают от неожиданности, а потом аплодируют и даже иногда дают чаевые.
Одному из наших студентов не хватало духу в последний момент швырнуть шарик прямо на полуторадюймовые клыки гремучей змеи. Старые служащие парка вообще не слишком жаловали студентов, а уж этого мальчика и подавно. По утрам, до открытия парка, я вместе с ними ходил к яме смотреть, как парень учится фокусу с шариком. Нарядившись в колом стоявшую на нем рубашку хаки, он с хладнокровным и самоуверенным видом входил в яму, прижимал рогулькой змею, брал ее за голову и сцеживал яд, для чего заставлял змею сунуть зубы в стеклянный стакан и потирал ядовитые железы. Делал он это совершенно спокойно. Но потом подходило время для последнего фокуса — трюка с шариком. Тут у парня начинали дрожать руки. Он надувал шарик, и чем дальше, тем больше трясся. Потом он выбирал себе жертву — техасского гремучника.
Тут все старые сотрудники прямо-таки впивались в него глазами. Кто-то начинал квохтать по-цыплячьи (на местном диалекте труса называют «цыпленком»), а кто-то шептал ободряюще: «Ну, давай, давай, ты же можешь, давай!» Тем временем парнишка брал шарик и начинал медленно подносить его к змее. Но гремучие змеи не интересуются тем, что движется медленно. Чтобы змея ударила, предмет должен двигаться быстро. Змею надо раздразнить.
Паренек медленно-медленно подносил шарик к морде змеи, в конце концов касался им змеиной морды и заставлял животное откинуться назад и потерять позицию для атаки. Гремучая змея, у которой хватило бы яда на пятерых взрослых мужчин, у него вела себя тише мыши. Да, падким до впечатлений туристам тут смотреть было не на что.
Парнишка уходил из ямы, опустив глаза и чуть не плача от унижения, а работники парка безжалостно гоготали ему вслед. Наконец, на седьмой день своих попыток научиться работать со змеей мальчик не явился на работу. Больше я его никогда не видел. Вся эта история очень напоминала мне слова апостола Павла о том, что порой дух силен, но плоть слаба. И действительно, на этих утренних уроках в парке змей плоть с ее исконным страхом перед змеями одержала победу над духом.
Если смотреть объективно, страх американцев перед змеями не имеет под собой ровно никаких оснований. Каждый год в США от змеиных укусов погибает не более дюжины человек, причем большинство из них — мужчины с хлещущим через край тестостероном и мозгами ниже пояса. Один такой случай был описан в журнале, Annals of Emergency Medicine. В больницу неотложной помощи поступил мужчина сорока одного года от роду, которого змея укусила в язык. Описание случившегося говорит само за себя: «Друг пострадавшего поднес змею к лицу мужчину, в то время как пострадавший передразнивал движения змеиного языка. Внезапно гремучая змея рванулась вперед и нанесла укус в дорсальную поверхность языка. Зубы змеи все еще были погружены в мягкие ткани, когда друг пострадавшего рывком извлек змею изо рта мужчины». Ой-ой-ой… Язык у мужика раздулся, как апельсин, почти перекрыл дыхательное горло, и тот чуть не умер.
Почему же американцы так боятся змей? Ведь куда выше шанс погибнуть от собачьих клыков, чем от укуса змеи. Быть может, офидиофобия — это пережиток ветхозаветных мифов, ну, тех, в которых говорится о змеях, нагих женщинах и яблоках? Или же людей пугает чужеродность безногого существа? Или его фаллическая форма? А может быть, страх перед змеями возник еще во времена наших предков и заставлял их бежать прочь от этих опасных животных?
Споры о том, преобладает ли в страхе перед змеями врожденный или усвоенный компонент, ведутся учеными вот уже двести лет. Психолог из Северо-западного университета Сюзанна Минека утверждает, что у обезьян страх перед змеями появляется в результате опыта. Она обнаружила, что пойманные на воле дикие макаки-резусы змей боятся, в то время как обезьяны, рожденные в неволе, не испытывают подобного страха. Однако же если лабораторная обезьянка, никогда прежде не сталкивавшаяся со змеями, увидит, как на них реагируют ее дикие собратья, она тут же станет бояться змей сама.
Однако другие исследователи считают, что страх приматов перед змеями имеет более глубокие корни. Этолог Гордон Бургхардт из университета Теннесси и его коллеги из Института приматов в Киото провели эксперимент, в ходе которого японским макакам было предложено взять пищу, лежащую перед клеткой со змеями. Многие макаки продемонстрировали сильнейший ужас перед змеями, хотя прежде никогда с ними не сталкивались. В книге «Плод, дерево, змея: почему мы видим их везде» Линн Исбелл из университета Калифорнии (г. Дэвис) убедительно доказывает, что в ходе эволюции мозг приматов приобрел способность замечать змей вокруг себя. Психологи университета Виргинии Ванесса Ло Бью и Джуди Де Лош (кстати, сама страдающая страхом перед змеями) задались целью проверить, действительно ли у человека имеется встроенный детектор, распознающий змей. Они демонстрировали взрослым людям серии фотографий живой природы и предлагали отобрать те из них, на которых есть змеи. Как легко можно догадаться, испытуемые отбирали фотографии со змеями куда быстрее, чем фотографии цветов или многоножек. Затем эксперимент повторили, однако в роли испытуемых выступили трех-четырехлетние дети, никогда прежде не сталкивавшиеся со змеями. Как и взрослые, дети подмечали змей лучше, чем других животных.
Итак, природный фактор играет не последнюю роль в нашем страхе перед змеями. Но это только одна сторона медали. Почти половина американцев не боится змей, а 400 тысяч жителей США держат змей в качестве домашних питомцев. Кроме того, в разных культурах к змеям относятся по-разному. Мой друг Билл пять лет прожил в Танзании, работая егерем. В деревне, где он жил, никто не отличал ядовитых змей от безопасных. Увидев змею, деревенский житель тут же кричал «Ньока!» — и все, кто был рядом, неслись к нему на помощь и помогали расправиться с гадиной. А вот в Новой Гвинее все обстоит совсем не так. Биолог Джаред Даймонд сообщает, что жители Новой Гвинеи не боятся змей, невзирая на то что треть всех обитающих на острове видов весьма ядовиты. В отличие от танзанийцев гвинейцы прекрасно умеют отличать ядовитых змей от безвредных, причем последних они употребляют в пищу.
Мысль о том, что на наше отношение к животным влияют как гены, так и окружающая среда, полностью соответствует обновленной концепции биофилии, представленной О. И. Вилсоном. Вначале Вилсон считал, что биофилия представляет собой накрепко вбитое инстинктивное стремление человека слиться со всем ярким и прекрасным. Однако несколько лет спустя Вилсон пересмотрел свою концепцию и включил в нее глубинное влияние научения на наши отношения с природой. «Биофилия, — пишет он, — представляет собой не инстинкт как таковой, а комплекс выученных правил, которые могут быть вычленены и проанализированы носителем на индивидуальной основе». Ну а задача выявления выученных правил, определяющих наши взаимоотношения с природой, — это уже епархия антрозоологии.
Что в имени тебе моем? Язык и моральное дистанцирование
Наше отношение к животным влияет и на то, какие имена мы им даем и в каких выражениях о них говорим. Выражения, связанные с животными, встречаются в человеческом языке на каждом шагу. Некоторые из них служат похвалой («трудиться как пчела», «память как у слона»), некоторые имеют уничижительное значение («сука»), а некоторые связаны с сексуальной сферой («петух»). Когда мы сравниваем человека с тем или иным животным, мы расписываемся в своей амбивалентной позиции в природе. В одном контексте сравнение с животным является комплиментом, в другом — оскорблением. Психолингвисты спорят о роли языка — отражает ли он наше восприятие реальности или же помогает эту реальность создавать. Я придерживаюсь второго варианта. Взять хотя бы названия, которые мы даем животным, которых едим. Есть такая рыба, клыкач патагонский — она напоминает какое-то древнее существо, имеет зубы-иголки и желтые глаза навыкате, а обитает в глубоких водах у побережья Южной Америки. Существо с таким сложным названием в категорию вкусняшек не вписывалось, пока какой-то предприимчивый импортер из Лос-Анджелеса не окрестил его более произносимым именем: «чилийский сибас».
Слова, которые мы используем, говоря о мясе, помогают нам не думать об этической стороне нашего мясоедства. В самом деле, купить у мясника фунт говядины куда легче, чем фунт коровы. Очевидно, семантическое моральное дистанцирование становится все менее необходимо по мере того, как мы идем вниз по филогенетической шкале, — для курицы, утки или рыбы специальных лингвистических ширмочек у нас нет. А вот в других странах мира люди не пользуются «мясными» эвфемизмами. Так, в немецком языке свинина, говядина и телятина именуются соответственно Schweinefleisch (плоть свиньи), Rindfleisch (плоть коровы) и Kalbfleisch (плоть теленка). В мандаринском наречии китайского языка говядина называется «нюрю», то есть мясо — «рю» — коровы — «ню»; свинина будет «дзюрю» («мясо свиньи»), а баранина — «янрю» («мясо овцы»).
Силу слова осознают все, кто сражается в войне за права животных, как с той, так и с другой стороны. Описывая охоту на тюленей в Канаде, ответственное за это правительственное агентство использует такие нейтральные слова, как «добыча», «сортировка», «план управления». Противники же охоты приправляют свою речь весьма выразительной лексикой: «бойня», «резня», «зверство». То, что менеджеры по работе с животными именуют «плавательным рефлексом мертвого животного», на язык активистов переводится как «содрать заживо шкуру».
Группа «Люди за этичное обращение с животными» (PETA), борющаяся за права животных, сообщила американцам о том, как страдают животные, которых выращивают на животноводческих фермах, на которых охотятся, которых используют в исследованиях, которые содержатся в цирках и зоопарках. Однако поднять волну возмущения им практически не удалось, поскольку мы ненасытны в своем желании съесть еще суши с тунцом и замучить сорокасантиметровую озерную форель, опрометчиво принявшую мормышку номер четырнадцать за живую муху. Как говорит одна моя знакомая, Кэти, она ни за что не станет есть существо, у которого есть лицо; впрочем, рыба не в счет. А группа PETA избрала новую стратегию: чтобы заставить нас иначе относиться к обладателям плавников вместо шерсти, их решено было переименовать. И слоган новой кампании по борьбе с рыболовством звучит так: «Спасите морских котят!»
Джоан Данейер это понравилось бы. Она написала книгу «Равенство животных: язык и свобода» и считает, что определенная лексика упрощает нам эксплуатацию других видов. Она предлагает изменить ряд названий, например, именовать аквариумы акватюрьмами, животных в зоопарке — заключенными, а ковбоев — мучителями коров. Она хочет, чтобы мы называли своих питомцев не иначе как «мой собачий друг» и «мой кошачий друг». Нет, мне, конечно, приятно называть Тилли «моим кошачьим другом», но подозреваю, что мой дантист — у него в приемной стоит аквариум — не захочет говорить, что ему пора сменить воду в «акватюрьме для моих рыбьих друзей».
Домашние любимцы или объекты исследований? Важные категории
Выбор слов, которыми мы пользуемся, говоря о животных, тесно связан с еще одним фактором, влияющим на наше отношение к ним, — с категориями, на которые мы делим живых существ. К примеру, животным из категории «домашний любимец» мы даем имена, а животным из категории «объект исследований» обычно не даем. Когда я недавно спросил биолога, дает ли он клички своим лабораторным мышам, он посмотрел на меня как на сумасшедшего. И неудивительно. В конце концов, все мыши, которых он изучает, разбирает на части и колет шприцами, выглядят практически одинаково. Ну и стоят ли они того, чтобы давать им имена?
Однако иногда категории животных оказываются очерчены не так четко. Когда я учился в магистратуре, мы давали клички некоторым лабораторным животным — тем, кто жил в лаборатории уже долгое время и стал скорее любимчиком, нежели объектом изучения. Например, у нас был Ползун — коралловый аспид с крайне неприятным характером (возможно, бывшим следствием эксперимента, в котором Ползуну вырезали язык). А любимчиком всей лаборатории был внушительный полутораметровый полоз по кличке Ир. Лаборатория получила его еще младенцем. Ир был существом необычным — у него было две головы и один пенис (у большинства змей голова одна, а пенисов два). Одну голову мы прозвали Инстинкт, а другую Разум. Отсюда и получилась кличка.
Однако перевод животного из категории лабораторных в категорию любимцев может вам дорого обойтись. Одна женщина, ветеринар-исследователь, рассказала мне, что как-то раз «влюбилась с первого взгляда» в щенка бигля, который должен был быть использован в смертельном для собаки эксперименте. Ветеринар отвела в уголок одного из лаборантов и тихонько велела ему поменять животных местами. Вместо бигля на смерть пошла другая собака. Женщина понимала, что бигль выжил только потому, что на него обратил благосклонное внимание некто, облеченный властью (то есть она сама). Спустя несколько лет она все еще чувствовала вину за то, что обрекла на смерть другую собаку.
Человек начал делить животных на категории очень давно. Исследователи Йельского университета провели эксперимент, в ходе которого показывали детям дошкольного возраста картинки неизвестных им животных (например, сайгаков и панголинов) и предметов (например, лузекс — штуковины для рисования кругов — и гарфлом — приспособления для разглаживания полотенец) и записывали, какого рода вопросы дети задавали об увиденном. Эти вопросы свидетельствовали о глубоко укоренившейся системе категорий, включающей в себя четкое разделение одушевленных и неодушевленных предметов. Увидев панголина, дети спрашивали: «Что он ест?» А увидев гарфлом — «Как оно работает?», «Зачем оно нужно?». О животных подобных вопросов не задал никто.
Существуют и доказательства того, что человеческий мозг склонен думать о животных не так, как о неодушевленных предметах. В своей книге «Имена живой природы: столкновение инстинкта и науки» Кэролд Кейсак Юн описывает ряд интереснейших случаев, в которых фигурировали люди с травмой мозга, сохранившие практически все умственные способности за исключением одной: эти люди больше не узнавали животных и не могли их назвать. Некий Дж. Б. Р., у него был поврежден мозг в связи с энцефалитом, с легкостью называл такие неодушевленные предметы, как фонарики, кошельки и каноэ, но становился в тупик, если ему показывали изображение попугая или собаки. Исследователи также сообщают, что некоторые участки нашего мозга просыпаются при виде изображения животного, однако не реагируют на изображение человеческого лица или на неодушевленные объекты. Более того, те же самые зоны активизируются, когда слепые от рождения люди слышат названия животных. Остается предположить, что некоторые отделы человеческого мозга в ходе эволюции стали специализироваться на обработке информации о животных.
Домашний жук и домашняя собака: шкала культурная и социологическая
Арнольд Арлюк заметил, что существует огромная разница между зоологической классификацией животных и тем, к каким культурным и психологическим категориям относят этих самых животных неученые. В зоологии существует филогенетическая шкала, отражающая эволюционную историю организма. В повседневной жизни, когда речь заходит о животных, включается то, что Арлюк назвал социозоологической шкалой. Эта порой субъективная система категорий основана на том, какую роль то или иное животное играет в нашей жизни. И вот результат — собака и гиена находятся на одной отметке филогенетической шкалы (отряд плотоядные), однако на социозоологической шкале они оказываются невероятно далеки друг от друга.
Важнейшую роль в построении социозоологической шкалы играет культура. Возьмем, например, насекомых. Как правило, американцы относятся к ним со смесью страха, антипатии и отвращения. А вот в Японии отношение к жучкам-паучкам является куда более сложным. Какой американский ребенок будет прыгать до потолка от радости, получив на день рождения жука-рогача? А японский — будет. В японском языке есть даже слово «муси», понять которое представителю западной цивилизации не так-то просто. Взрослые японцы называют муси насекомых, пауков, саламандр и даже некоторых змей. Головастик для них тоже муси, а взрослая лягушка — уже нет. Маленькие же японцы используются слово муси, когда говорят о насекомых, особенно о поющих сверчках, светлячках, стрекозах и больших жуках с массивными рогами.