Все девятнадцатое столетие пронизано отзвуками наполеоновского мифа. Наполеон - человек века: он потряс воображение нескольких поколений. К нему - к его славе и судьбе, к его взлету и падению прикованы взоры.
Все он, все он - пришлец сей бранный, Пред кем смирилися цари, Сей ратник, славою венчанный, Исчезнувший, как тень зари.
Наполеон - загадка века.
... Мировой вихрь словно бы врывается в новейшую европейскую историю. Император французов вписывает свое имя вслед за именами Цезаря и Александра Македонского. Он возлагает на себя железный венец Карла Великого, выкованный из гвоздя Распятия: меч должен был завершить начатое крестом. Но только ли слава полководца привлекает к нему сердца?
Пушкин сказал о Байроне: "Другой от нас умчался гений, другой властитель наших дум". Байрон - "другой", но тот, первый гений - Наполеон. Смеет ли он претендовать на то, что составляет прерогативу духовных вождей?"Властитель дум", - говорит Пушкин.
Наполеон навеки запечатлен в русской исторической памяти. И - что не менее важно - в русском художественном сознании. Его личность, образ его действий, его идея - все это стало предметом искусства. Ни один из отечественных классиков не обошел темы. Русская поэзия, устами Жуковского и Пушкина воспевшая "гибель пришлеца", немедленно после его падения исполняется великодушия и снисхождения к поверженному страдальцу. Страдание вновь дает ему право - уже в новом обличье - вступить в круг сочувственного поэтического интереса. Русский человек незлобив и отходчив - и не унижение ли некогда могущественного противника примирило с ним сердца, еще недавно пламеневшие жаждой мести? Поверженный враг уже не враг. Тем более изгнанный и живущий в неволе. Он тот же каторжник, "несчастный", и его добродушный победитель смотрит на него едва ли не виновато и уже готов протянуть ему калач или подать медный грош.
|
|
Да, отшумела "гроза двенадцатого года" - и привычный образ злодея, супостата, антихриста стал терять свои демонические черты. Вернее, демонизм сохранился, но он был уже совершенно иного толка. Нет, Лермонтов не прав: "Конец его мятежный не отуманил наших глаз!." Конец-то как раз и отуманил. Судьба свершилась - и в свете этой свершенной судьбы человек, поднявшийся из романтического ничтожества к вершинам власти и вновь ввергнутый в ничтожество, возбуждал по меньшей мере симпатию. Наполеон оказался вновь вознесенным - не силой оружия, а волной позднейшего литературного сочувствия. Внушающий трепет "железный венец" сменился терновым венком мученика: в России это действует неотразимо.
Явившийся с экзотического острова (что само по себе знак избранничества), на острове же заканчивал он своине столь долгие дни. "Одна скала, гробница славы" - это прижизненный, так сказать, мавзолей. И когда обитатель "гробницы" действительно умирает, русский поэт, тоже изгнанник, протягивает через моря свою открытую для примирения руку:
Великолепная могила! Над урной, где твой прах лежит, Народов ненависть почила И луч бессмертия горит.
Да будет омрачен позором Тот малодушный, кто в сей день Безумным возмутит укором Его развенчанную тень!
О, если б Наполеон умер на вершине успеха, Пушкин нашел бы другие слова!"Смерть важна, она ирреализует подпись автора и превращает произведение в миф". Она, добавим, превращает в миф и самого автора.
|
|
Я презираю песнопенья громки;
Я выше и похвал, и славы, и людей.
Русская поэзия тактично соблюла дистанцию. Русская проза безжалостно ее отбросила: в отношении героя была проявлена неслыханная фамильярность. Наполеон из имени собственного становится именем нарицательным.
"Мир был бы полон этим именем, - говорит князю Мышкину генерал Иволгин, - я так сказать, с молоком всосал".
Достоевского наполеоновская тема занимает с раннего детства до конца его дней. Он родился в октябре 1821-го. За полгода до этого на острове Св. Елены "угас" Наполеон.
Ранние годы Достоевского озарены отблеском великого московского пожара. Его окружают живые воспоминатели - свидетели, жертвы и очевидцы.
Он жадно впитывает их рассказы; он бродит по саду, где слышатся голоса французских солдат; он видит дома, встающие на пепелище. Вещественный мир духовен: он полон знаков, намеков и тайн.
В отличие от ревности к грядущему ревность к прошедшему не губительна для настоящего...
Могут ли мальчишки не играть в войну? Особенно в войну недавнюю, следы которой еще не изгладились - ни в памяти, ни в душе? Ребенок ближе к до-жизни: у него просто нет иных воспоминаний.
Я с легкостью смотрю на снимок прежних лет.
"Вот кресло, - говорю, - меня в нем только нет".
Но с ужасом гляжу за темный тот предел, где кресло нахожу, в котором я сидел.
Его не было в той Москве: для мечтателя это дело поправимое.
|
|
Рассказ генерала Иволгина о его камер-пажестве у Наполеона - первая историческая "поэма" Достоевского. (Второй - и последней - станет Легенда о великом инквизиторе).
Следует задуматься о литературных истоках. На что походит сей плод (своего рода Легенда о великом императоре!), взращенный в чудном генеральском саду? Вспомним, что юный Достоевский - усердный читатель Вальтера Скотта. Он начинает читать великого шотландца примерно в том возрасте, в каком будущий генерал Иволгин удостаивается дружбы завоевателя Москвы.
Прямого влияния Вальтера Скотта на Достоевского как будто не наблюдается: слишком различны их художественные миры. Между тем "наполеоновская" новелла в "Идиоте" вальтер-скоттовская по всем статьям.
Во-первых, у Достоевского, как и у Вальтера Скотта, присутствует реальная историческая личность, великая, благородная, мятущаяся и в конце концов погибающая. Во-вторых, имеет место идеальный юноша (в нашем случае мальчик со звучным именем Ардалион): тоже непременный участник вальтер-скоттовского романного действа. Затем наполеоновский телохранитель мамелюк Рустам - аналог колоритного "чужеземца", также лицо историческое, автор позднейших мемуаров. И наконец, юная дева, сестра новоиспеченного камер-пажа (правда, в 1812-м ей только три годика - столько же, скажем, сколько сестре юного любителя Вальтера Скотта Вере), гибнущая впоследствии при родах. Это в ее альбом, покидая Москву, вписал злополучный странник свой августейший автограф: "Ne mentes jamais!" - совет тем более дельный, что осведомляет нас о нем не кто иной, как генерал Иволгин.
Если добавить ко всему этому высокую чувствительность генеральского рассказа, сходство с Вальтером Скоттом обозначается еще сильнее.
У Достоевского сложные отношения с Наполеоном. Письмо актрисе А.И. Шуберт от 14 марта 1860 г. он завершал извинениями: "Не рассердитесь на меня, что написал с помарками, кошачьим почерком. Но, во-1-х, почерк - мое единственное сходство с Наполеоном, а во-2-х, совершенно неспособен написать хоть две строки без помарок". Эта обмолвка "единственное сходство с Наполеоном..." - весьма примечательна. Конечно, не принимал, отрицал, отвергал - единственное сходство. Но и сравнивал же себя с Наполеоном, хотя бы почерк, присматривался к фигуре маленького капрала. "Мы все глядим в Наполеоны..." - гениально почувствовал и предчувствовал Пушкин. Вот и Федор Михайлович Достоевский.
При болезненном самолюбии и крайней мнительности Достоевский беспрестанно самоутверждался, стремился к успеху, известности. Он писал брату Михаилу 16 ноября 1845 г. при блистательном начале литературной карьеры повестью "Бедные люди": "Ну, брат, никогда, я думаю, слава моя не дойдет до такой апогей, как теперь. Всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное. Я познакомился с бездной народу самого порядочного... Все меня принимают как чудо. Я не могу даже раскрыть рта, чтобы во всех углах не повторяли, что Достоевский то-то сказал, Достоевский то-то хочет сделать". Чем не Тулон? Чем не Бонапарт от русской литературы?
Многие наполеоновские свойства и самооценки очень подходят Достоевскому. Каждый из них верил в свою звезду, в неисчерпаемость своего гения. Любимое выражение Достоевского, когда он приступал к очередному роману: "бросаюсь на ура" - прямо как решительный полководец наполеоновской школы.
Наполеоновской темы Достоевский коснулся в письме брату Михаилу еще раз 1 января 1840 г. "Я читал твое прошлогоднее послание в Новому году. Мысль хорошая; дух и выраженья стихов под сильным влиянием Barbier, между прочим, у тебя были в свежей памяти его слова о Наполеоне". Речь шла о сатире Огюста Барбье "Идол", написанной в 1831 г. Бескомпромиссно выступая против культа Наполеона, французский поэт изобразил императора лихим наездником, оседлавшим освобожденную революционную Францию, безжалостным всадником, погубившим страну, виновником ее страшных поражений и национального унижения.
"Одну лишь ненависть я чувствую - и вправе Тебя, Наполеон, проклясть!" - восклицал Барбье, и юноша Достоевский разделял его обличительный пафос. Все это в то самое время, когда Лермонтов создавал чудесно-легендарный "Воздушный корабль", когда поэты-романтики противопоставляли великого Наполеона ничтожной толпе. Для Достоевского Наполеон изначально антигуманный узурпатор; он ему чужд и по сути своей враждебен. Но антипатия уживалась с какой-то неотвязной тягой.
В своей прозе Достоевский впервые упоминает императора французов в контексте, не имеющем прямого отношения к деятельности названного лица. Наполеон является не в своем конкретном историческом обличье, а в, казалось бы, совершенно проходной вербальной роли. У господина Прохарчина, героя одноименного рассказа 1846 г., сурово вопрошают: "... для вас свет, что ли, сделан? Наполеон вы что ли какой?" - давая тем самым ему понять неуместность его амбиций.
У Наполеона здесь особая функция, сродни той, которой в следующем столетии бытовое сознание наделило имя Пушкина. У М. Булгакова в "Мастере и Маргарите": "Никанор Иванович... совершенно на знал произведений поэта Пушкина, но самого его знал прекрасно и ежедневно по нескольку раз в день произносил фразы вроде: "А за квартиру Пушкин платить будет?" или "Лампочку на лестнице, стало быть, Пушкин вывинтил?", "Нефть, стало быть, Пушкин покупать будет?" В отличие от "более узкого" Наполеона Пушкин - абсолютный универсальный заместитель всех тех, кто не выполняет своих функций или выполняет их недолжным образом.
В наполеоновской новелле "Господин Прохарчин" много значат детали, контекст. Мелкий чиновник Семен Иванович Прохарчин, "уже пожилой, благомыслящий и непьющий", снимал самый темный и скромный угол, отличался скаредностью: брал лишь половину дешевого обеда, почти не пил чаю, подчас не имел необходимого белья. "Человек был совсем несговорчивый, молчаливый и на праздную речь неподатливый". Злоключения Прохарчина начались с того, что один из жильцов шутя предположил, что Семен Иванович, вероятно, таит и откладывает в свой сундук, чтобы оставить потомкам. Бедный чиновник разволновался и осерчал ужасно. Сожители и сотоварищи стали пуще донимать его всякими толками и пересудами. Семен Иванович делался все более беспокойным, подозрительным и пугливым, наконец, стал чуден и странен, а там и горячка с бредом.
И вот во время его болезни случился спор с другими жильцами. "Как! - закричал Марк Иванович, - да чего ж вы боитесь-то? чего же вы ряхнулись-то? Кто об вас думает, сударь вы мой? Имеете ли право бояться-то? Кто вы? что вы? Нуль, сударь, блин круглый, вот что!. Да что ж вы? - прогремел наконец Марк Иванович, вскочив со стула, на котором было сел отдохнуть, и подбежав к кровати весь в волнении, в исступлении, весь дрожа от досады и бешенства, ~ что ж вы? баран вы! ни кола, ни двора. Что вы, один, что ли, на свете? для вас свет, что ли, сделан?" Вот тут-то и прозвучало совсем уж неожиданное, нелепое почти сравнение Прохарчина с Наполеоном: "Наполеон вы, что ли, какой? что вы? кто вы? Наполеон вы, а? Наполеон или нет?! Говорите же, сударь, Наполеон, или нет?. Но господин Прохарчин уже и не отвечал на этот вопрос. Не то чтоб устыдился, что он Наполеон, или струсил взять на себя такую ответственность, - нет, он уж и не мог более ни спорить, ни дела говорить..." Следующей же ночью Прохарчин умер, а в его засаленном тюфяке нашли две тысячи четыреста девяносто семь рублей с полтиною, все больше серебром да медью.
Конечно, жалкий скопидом никогда и не думал о каком-либо сходстве с великим императором, хотя в тюфяке своем среди прочих сбережений и хранил наполеондор, золотую монету с изображением Наполеона. Этой деталью, как подметил М.С. Гус, "Достоевский иронически подчеркивает всю, казалось бы, несуразность сделанного Марком Ивановичем уподобления Наполеону или сопоставления с Наполеоном Прохарчина".
Комическая пара Прохарчин - Наполеон вполне случайна. До появления другого тандема: Наполеон - Раскольников - еще далеко. Случайна и речевая ситуация, однако мысль, что свет "сделан для Наполеона", выражена достаточно ясно.
Отсюда не так уж далеко до основополагающего тезиса подпольного парадоксалиста "свету провалить, а чтоб мне чай всегда пить": взглянувший в такое зеркало "классический" Наполеон должен был бы устыдиться.
Но при всей внешней несуразности сравнение многозначительное и многозначное. Наполеон олицетворяет необычное, странное явление, а ведь Прохарчин сделался чуден и странен - ну и Наполеон! Наполеон символизирует непомерную гордыню, а ведь Семен Иванович осмелился бояться. А коли он столь ничтожен и беден, то чего ему бояться? Ведь нуль, блин круглый! А вот отделился от окружающих страхом своим, да сбережениями, про которые еще и не знали сожители, - ну и Наполеон! Беспредельное презрение Наполеона к людям, он презирает всех, как бы сопрягается с маниакальной подозрительностью Прохарчина, он подозревает всех. Так что и тот и другой - обособленно, чуть ли не один на свете: ну и Наполеон! В сравнении Марка Ивановича при всей его несуразности звучит и осуждение Прохарчина. Да и для Достоевского Наполеон - символ, но со знаком минус; в сравнении с Наполеоном чувствуются недоверие и неодобрение.
Думаю, нет необходимости говорить о многократно описанных перипетиях жизни и поворотах в творчестве Достоевского. Кружок Буташевича - Петрашевского, арест, Петропавловская крепость, жуткие - предсмертные - минуты на Семеновском плацу 23 декабря 1849 г., каторга, служба рядовым в Сибири - все это было позади, когда в 1859 г. писатель вернулся в Петербург.
И вот после долгого перерыва повесть "Дядюшкин сон". И сразу же возникает Наполеон. Говоря о первой даме Мордасова М.А. Москалевой, автор замечает: "Марью Александровну сравнивали даже, в некотором отношении, с Наполеоном. Разумеется, это делали в шутку ее враги, более для карикатуры, чем для истины". Да хоть и в шутку, и для карикатуры, а получается пошлость. Великий полководец, император, перед которым трепетала половина Европы - а тут сплетница, провинциальная интриганка. Образ Наполеона разменивается, мельчает, тускнеет, он и сам-то воспринимается как мастер интриг и не очень красивых комбинаций.
Конечно же, император французов и в подметки не годится почтеннейшей Марье Александровне: "... у Наполеона закружилась, наконец, голова, когда он забрался уж слишком высоко", а "у Марьи Александровны никогда и ни в каком случае не закружится голова, и она останется первой дамой в Мордасове".
Князь К. также полагает, что он похож на Наполеона: в его глазах это известный нравственный капитал. "Знаешь, мой друг, мне все говорят, что я на Наполеона Бонапарте похож... а в профиль будто я разительно похож на одного старинного папу? Как ты находишь, мой милый, похож я на папу?
Я думаю, что вы больше похожи на Наполеона, дядюшка.
Ну да, это еn-face. Я, впрочем, и сам то же думаю, мой милый".
Так окончательно рушится "образ врага", будучи замещен если не дружеским шаржем, то довольно-таки игривым литературным двойником. Князь К., прибегая к Наполеону, желал бы подчеркнуть в себе "оттенок благородства" - тайную санкцию на замышляемое им дело. Но и "сам Наполеон", сопряженный с князем К., обретает оттенок комического величия.
Но дело не сводится только к комизму. Наполеон приснился князю, "когда уже на острове сидел". Такой "разговорчивый, разбитной, весельчак такой, так что он чрез-вы-чайно меня позабавил", - говорит князь. Это уже полное развенчание кумира, свержение Наполеона с заоблачного Олимпа в российскую глухомань, вместе возвеличивающей легенды провинциальный анекдот. Маразматик князь запросто толкует о Наполеоне, этот "мерзавец на пружинах" якобы похож на великого императора, к тому же "весельчак" с острова Святой Елены еще и позабавил его. Какой уж тут герой, полубог?! Шут гороховый, да и только! Но и это не все. Полупроснувшийсяя старик продолжает: "А знаешь, мой друг, мне даже жаль, что с ним так строго поступили... англ-ли-чане. Конечно, не держи его на цепи, он бы опять на людей стал бросаться. Бешеный был человек! Но все-таки жалко. Я бы не так поступил. Я бы его посадил на не-о-битаемый остров... Ну, хоть и на о-би-таемый, только не иначе, как благоразумными жителями. Ну и разные раз-вле-чения для него устроить: театр, музыку, балет - и все на казенный счет. Гулять бы его выпускал, разумеется под присмотром, а то бы он сейчас у-лиз-нул. Пирожки какие-то он очень любил. Ну, и пирожки ему каждый день стряпать. Я бы его, так сказать, о-те-чески содержал. Он бы у меня и рас-ка-ялся..." Наполеон - и развлечения "на казенный счет", пирожки - поразительная нелепость, фантасмагория! А все же болтовня старого князя не так бессмысленно и глупа, как кажется по первому впечатлению. В ней отразились и вульгарные представления о Наполеоне как инфернальном сверхчеловеке, которого только и держи на цепи, а то "он бы опять на людей стал бросаться". К тому же в рассуждениях старика князя различима глубокая мысль самого Достоевского: наказание не нужно, бессмысленно, если оно не приводит к раскаянию. А раскаяния нельзя добиться суровыми мерами, лишая преступника свободы.
И все-таки сравнение с Наполеоном у Достоевского всегда усмешливо. Назвать кого-то Наполеоном - значит сыграть на понижение. С Наполеоном сравниваются (или сравнивают себя) такие жалкие существа, как уже упомянутый господин Прохарчин, впавший в детство князь К., умирающий от чахотки Ипполит ("Идиот"), Даже косвенное уподобление возникает в минуту величайшего унижения героя ("Записки из подполья"), когда, застигнутый врасплох, в драном халате, он из последних сил старается сохранить лицо: "Я ждал минуты три, стоя перед ним (слугой. - И. В) с сложенными а lа Nароlеоn руками". Эта "позицья" - последняя линия обороны подпольного парадоксалиста, переживающего свое Ватерлоо.
Обе "притчи" о Наполеоне - рассказ генерала Иволгина и рассуждения князя К. вложены в уста претендующих на особое уважение стариков. И обе они чисто детские грезы. Вчитываясь в монологи старого князя, можно подумать, что это маленького Иволгина назначили "начальником режима"! "Остранение" ситуации (Наполеон вроде прирученного злого духа, с которым можно и поиграть в "необитаемый остров", и поделиться пирожками) присуще именно детскому сознанию. Любопытно, что льготы, предназначаемые Наполеону князем К. (театр, прогулки под присмотром и т.п.), довольно точно воспроизводят "развлекательные" реалии авторского детства.
Кстати, кроме "Дядюшкина сна". Наполеон женского рода возникает еще и в "Бесах". Губернаторша Юлия Михайловна - первая дама в городе Т., где разворачивается действие романа - устраивает у себя грандиозный бал (он кончится грандиозным скандалом). Приглашенные - те, кто впервые вступает в великолепную, отделанную золотом и украшенную зеркалами Белую залу, застывают, разинув рты.
Белая зала - поле грядущей битвы, место предполагаемого торжества. Здесь все враги Юлии Михайловны должны обрести бесславный конец. Но где же предводитель воинских сил? Предводителя нет - есть предводительша. Правда, впрямую с Наполеоном она не сравнивается. Повествователь лишь сообщает, что зала была украшена старинною тяжелою, наполеоновского времени мебелью, белою с золотом и облитою бархатом".
Судя по всему, это ампир. Автору виднее, в какой интерьер уместнее поместить своих провинциальных дам-наполеонш.
Да и сам император может вот-вот появиться в N-ской губернии. Гоголь, во всяком случае, не исключал подобной возможности.
Город, где поначалу так удачно совершает свои негоции Павел Иванович Чичиков, охвачен волнением. Всех занимает вопрос: кто таков?"Из числа многих, в своем роде сметливых предположений было, наконец, одно, странно даже и сказать, что не есть ли Чичиков переодетый Наполеон, что англичанин издавна завидует, что, дескать, Россия так велика и обширна... И вот теперь они, может быть, и выпустили его с острова Елены, и вот он теперь и пробирается в Россию будто бы Чичиков, а в самом деле вовсе не Чичиков".
Вы уже отметили близость двух "притч" о Наполеоне, рассказанных старым князем из "Дядюшкина сна" и генералом Иволгиным из "Идиота". Эпизод романа "Идиот" - это как бы продолжение и развитие дядюшкина сна. "Отставной и несчастный" генерал Иволгин повествует князю Мышкину фантастическую историю, как он десятилетним мальчиком в занятой французами Москве был камер-пажом императора Наполеона. Для жалкого Иволгина это счастливая возможность хоть как-то на короткое время возвыситься из ничтожного состояния и в собственных глазах и в глазах собеседника. Отставного генерала "понесло", он увлеченно придумывает невероятные подробности, мешает обрывки читанного и слышанного.
То, что и в "Дядюшкином сне" и в "Идиоте" о Наполеоне рассуждают жалкие старики, не случайно. Их время прошло, его эпоха прошла. Осталась легенда, которую Достоевский превращает в анекдот.
Самозабвенное вранье отставного генерала - злая пародия на писания поклонников Наполеона, какая-то аляповатая олеография, словно заимствованная из дешевых изданий: блеск, мундиры, свита, орлиный взгляд, знойный остров. Наполеон предстает в рассказе пустым напыщенным позером. Вот он вошел в Кремлевский дворец - "император вдруг остановился перед портретом Екатерины, долго смотрел на него в задумчивости и наконец произнес: "Это была великая женщина!" - и прошел мимо". Сколько псевдозначительной банальности! Конечно, это с ходу придумано Иволгиным, но отсвет этого бездарного рассказа ложится и на фигура Наполеона.
Военные и политические замыслы Наполеона предстают в извращенном до неузнаваемости виде, на реальную основу нагромождены фантастические выдумки. Рассказчик утверждает, что он был свидетелем переживаний Наполеона "и понимал, что причина его страданий - молчание императора Александра.
Да, ведь он писал письма... с предложениями о мире... - робко поддакнул князь.
Собственно, нам неизвестно, с какими именно предложениями он писал, но писал каждый день, каждый час, и письмо за письмом! Волновался ужасно... "О дитя мое! - отвечал он, - он ходил взад и вперед по комнате, - о дитя мое! ~ он как бы не замечал тогда, что мне десять лет, и даже любил разговаривать со мной, - о дитя мое, я готов целовать ноги императора Александра..."
Наполеон, изъявляющий готовность целовать ноги императора Александра, - в это невозможно поверить это явная выдумка увлекшегося Иволгина. Но вместе с тем он ведь действительно отправил "любезное" письмо императору Александру и слал генерал-адъютанта Лористона в штаб-квартиру Кутузова, пытаясь начать переговоры.
А чего стоит в изложении Иволгина план, якобы предложенный в Москве маршалом Даву: "затвориться в Кремле со всем войском, настроить бараков, окопаться укреплениями, расставить пушки, убить по возможности более лошадей и посолить их мясо; по возможности более достать и намародерничать хлеба и прозимовать до весны; а весной пробиться чрез русских. Этот проект сильно увлек Наполеона... "Я иду", - сказал Даву. "Куда?" - спросил Наполеон. "Солить лошадей", ~ сказал Даву".
Блестящий наполеоновский маршал собирается солить лошадей, а великий император строить в Кремле бараки - убийственная ирония. Но ведь Наполеон, по свидетельству А. де Коленкура, и впрямь доказывал приближенным, что пребывание в Москве даст ему различные политические и материальные преимущества. Русский военный историк М.И. Богданович в своей "Истории Отечественной войны 1812 года", вышедшей в свет незадолго до начала работы Достоевского над романом "Идиот", писал: "Наполеон, желая побудить к миру русское правительство, сделал распоряжения, выказывавшие намерение его оставаться надолго в Москве. С этой целью приступлено к вооружению Кремля и приказано войскам запастись продовольствием на шесть месяцев, что, очевидно, было невозможно". Анекдотический рассказ Иволгина высвечивает инородность, чужесть Наполеона России: замыслы его нелепы, а сам великий император просто смешон.
Остается лишь один серьезный пункт - полководческое искусство Наполеона. Князь Мышкин, в смущении слушающий Иволгина, вставляет в беседу суждение о прочитанной книге Шарраса с разбором последней военной кампании Наполеона: "Книга, очевидно, серьезная, и специалисты уверяют, что с чрезвычайным знанием дела написана. Но проглядывает на каждой странице радость в унижении Наполеона, и если бы можно было оспорить у Наполеона даже всякий признак таланта и в других кампаниях, то Шаррас, кажется, был бы этому чрезвычайно рад; а это уж нехорошо в таком серьезном сочинении, потому что это дух партии".
Стремление полковника Ж. - Б. Шарраса унизить победителя при Маренго, Йене и Аустерлице не одобрял не только Лев Николаевич Мышкин, но и сам Федор Михайлович Достоевский. В "Дневнике писателя" он ехидно замечал в адрес Шарраса: "Критиковать легко, и легко быть великим полководцем, сидя на диване", а Наполеона называл гениальным, самым гениальным полководцем. Это он за Наполеоном Бонапартом признавал.
Уважение к полководческому гению Наполеона проскользнет и в "Преступлении и наказании". Осуждая отвлеченные умствования, следователь Порфирий Петрович скажет: "И это точь-в-точь, как прежний австрийский гофкригсрат, например, насколько то есть я могу судить о военных событиях: на бумаге-то они и Наполеона разбили и в полон взяли, и уж как там, у себя в кабинете, все остроумнейшим образом рассчитали и подвели, а смотришь, генерал-то Мак и сдается со всей своей армией, хе-хе-хе!" И ведь действительно австрийский фельдмаршал Карл Мак с его армией был окружен Наполеоном под Ульмом в 1805 г. и сдался в плен. Наполеон - признанный мастер войны, по-настоящему великий полководец. Но почему же русская проза настойчиво сопрягает славное имя с провинциальным образом жизни, провинциальным бытом, провинциальными наравами? Только ли по закону контраста? Или в подобном сближении можно уловить некую тайную насмешку - как над эпигонами великого человека, так, пожалуй, и над ним самим?... Осмеян прозвищем героя...
Наполеонизм, несмотря на свой "вселенский" замах, имманентно провинциален. В нем есть что-то несолидное, случайное, преходящее, напускное. С точки зрения потомственных аристократов (да и не только их), сделавшийся императором бывший артиллерийский капитан - выскочка, парвеню. (Недаром те же мордасовцы понимают, что он "не только не был из королевского дома, но даже и не был gentil homme (дворянином) хорошей породы") То, что другим достается по праву рождения, Бонапарт вынужден брать силой. Он "беззаконная комета" в толпе наследственных европейских монархов. При всех его достоинствах, характере и уме от него разит провинцией и казармой. Недаром Талейран сетовал, что великий человек так плохо воспитан.
Наполеон возлагает на себя императорскую корону и вступает в династический брак не из одних политических видов, но и для того, чтобы избавиться от своих застарелых провинциальных комплексов. Завоевавший Париж и овладевший едва ли не всей Европой, он в глубине души ощущает себя неловким провинциалом, которому вот-вот могут указать на дверь. Сама его колоссальная империя эфемерна и кажется плодом воображения провинциального безумца: в ней нет ни холодного римского величия, ни делового британского расчета. Всей Европе надлежит превратиться в имперскую периферию и оттенять собой великолепие новой мировой столицы. Это ли не мечта нотариуса из какого-нибудь тулузского захолустья? Мир может преобразиться волею гения. Но сам этот гений провинциален.
Наполеон - великий человек и одновременно пародия на него. Родион Раскольников - пародия на пародию. Его провинциальному преступлению далеко до мировой бойни, устроенной его кумиром. Но и Раскольников, и Наполеон Бонапарт - каждый по-своему - стремятся прежде всего доказать миру свою исключительность, подлинность и духовное первородство. Иначе - свою непровинциальность. В этой "точке" они совпадают. Наполеон может вызывать восторг и поклонение, но от всех его поступков - начиная египетской экспедицией или18 брюмера и кончая Ста днями - веет духом отчаяния и авантюры. Как одержимый гонится он за счастьем - и счастье то улыбается, то изменяет ему. Он приобретатель, делец, игрок, нувориш. Нет, недаром простодушные губернские жители из гоголевских "Мертвых душ" заподозрили в Чичикове Наполеона, а, скажем, не лорда Байрона! Впрочем, у Гоголя Наполеон не является самостоятельным действующим лицом; он лишь символ и знак. Достоевский и Толстой изображают императора французов вживе. Автор "Войны и мира" сделал это "на полном серьезе", как и положено историческому романисту. Автор "Идиота" - в виде литературной шутки.
Толстой (как бы демонстрируя справедливость позднейших уверений Д. Мережковского о том, что он "художник плоти") буквально раздевает (раз-облачает) героя. Автор отваживается на шаг абсолютно новаторский для целомудренной русской прозы: толстовский Наполеон изображен голым! Император "пофыркивая и покряхтывая поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку", которой камердинер растирает его холеное тело. В упор рассмотренная телесность снижает образ великого человека, который, будучи вытолкнут на мировые подмостки, вдруг обнаруживает черты провинциального актера. Он разыгрывает спектакль перед портретом своего сына, римского короля, он лицедействует перед искушенными царедворцами и перед искренне приветствующими его полками, он, наконец, ломает ваньку перед самим собой.
Достоевский, работая над "Идиотом", конечно же, держит в памяти недавно опубликованный толстовский роман. Осталось ли бесследным это знакомство? И Пьер Безухов, и маленький Иволгин оказываются в опустевшей и занятой неприятелем Москве. Оба они выбиты из привычного жизненного уклада. И тот и другой сподобились стать свидетелями великих событий и волею случая их судьбы пересеклись с судьбами сильных мира сего.
Добавим, что "московские" эпизоды 1812 г. в "Войне и мире" и "Идиоте" уснащены французской речью.
Сходны кое в чем и венценосные герои.
Наполеон Достоевского тоже "работает на публику", произнося театральные фразы и делая театральные жесты. ("Я люблю гордость этого ребенка! Но если все русские мыслят, как это дитя, то... ") Юный Иволгин присутствует при поистине исторических минутах: маршал Даву советует своему государю освободить крепостных рабов и принять православие. "Ребенок, - привычно вопрошает император, - пойдут за мной русские или нет?" - "Никогда!" - отвечает находчивый камер-паж. Этот не по летам мудрый ответ решает дело: Россия шествует дальше своим путем. Православный император Наполеон Бонапарт - нонсенс, конечно. Но что касается освобождения крепостных, то здесь все не так просто. Еще во время наполеоновского вторжения распространялись слухи о стремлении Наполеона освободить русских крестьян. "Бонапарте, - говорил кучер надворного советника Тузова Алексей Корнилов, - писал государю, чтобы, если желает иметь мир, освободил бы всех крепостных людей, а в противном случае война будет всегда..." Да и сам Наполеон подумывал о разжигании крестьянского мятежа. Он писал Евгению Богарне 5 августа 1812 г.: "Дайте мне знать, какого рода декреты и прокламации нужны, чтобы возбудить в России мятеж крестьян и сплотить их". Однако позже он к этой мысли не возвращался. На деле Наполеон не собирался ни освобождать русских крестьян, ни уничтожать крепостное право; во всяком случае, он ничего для этого не предпринял.
Да, слова и поступки Наполеона, свидетелем которых становится десятилетний мальчик, основаны, как и у Толстого, на подлинных исторических документах (генерал Иволгин, надо отдать ему должное, начитан в предмете). Это придает рассказу генерала особую пикантность. Наполеон "Идиота" вписан в трагические декорации 1812 г. Но если у Толстого герой дан через всеобъемлющее авторское созерцание, Достоевский рассматривает его глазами ребенка, правда слегка затуманенными поздней генеральской слезой.
В тексте "Идиота" встречаются реминисценции другого рода. Так, генерал Иволгин говорит князю Мышкину: "Один из наших автобиографов начинает свою книгу именно тем, что в двенадцатом году его, грудного ребенка, в Москве кормили хлебом французские солдаты". Упоминание не названного здесь по имени, но, конечно, легко узнаваемого Герцена придает этой литературной игре еще большую остроту.
Порою кажется, что Наполеон Достоевского - тончайшая пародия на Наполеона "Войны и мира": попытка не столь безобидная, если вспомнить, кто именно в "Идиоте" подвизался в качестве воспоминателя.
Но здесь начинаются различия. Они чрезвычайно важны.
Для Толстого все движение исторической жизни подчинено некой мировой предопределенности. История совершилась именно так - и она не могла совершиться иначе. Достоевского подобное предположение не устраивает ни в коей мере. В "Дневнике писателя" он "просчитывает" различные политические комбинации и прикидывает возможные варианты. Он говорит, что счастье состояло в том, что мы одолели Наполеона в союзе с Австрией и Пруссией. "Если б мы тогда одни победили, то Европа чуть только оправилась после Наполеона, бросилась бы опять на нас". (Любопытное наблюдение, особенно если распространить его на ситуацию второй мировой войны - разумеется, с заменой упомянутых стран "новыми" союзниками) Для автора "Дневника" история многовариантна. Так, подробно обсуждается, что произошло бы, если бы Россия, изгнав наполеоновские полчища из своих пределов, не двинулась дальше. Предполагается, то в этом случае Россия мирно отдала бы Запад недавнему врагу, а сама прочно бы утвердилась на Востоке (своеобразный альянс уважающих друг друга сверхдержав). Для Толстого подобная постановка вопроса просто немыслима.
Немыслим для Толстого и тот образ завоевателя Москвы, который представлен в "Идиоте".
В Наполеоне "Идиота" - все черты "русского" Наполеона (героя не только Пушкина и Лермонтова, но и народной песни "Кипел, горел пожар московский... ").
Конечно, можно приписать этот взгляд целиком генералу Иволгину. Но интересно, что князь Мышкин, пытаясь уточнить частности и внутренне стыдясь генеральской лжи, нимало не оспаривает саму его концепцию Наполеона (напротив, он, кажется, даже ее разделяет!) - концепцию, характерную для "массового" сознания.
И в полном соответствии с этой романтической установкой маленький Иволгин советует императору "в минуту жизни трудную" написать письмо не законной супруге (вспомним цветаевскую неприязнь к Марии Луизе, "Fraiche comme une rose" (свежей как роза) и дуре"!), а к экс-императрице Жозефине, воззвать к "третьему" (после самого Иволгина и маленького римского короля) любящему Наполеона сердцу.
Да, будущий генерал - один из этих трех. "Le petit boyard"