Ради справедливости скажем, что надоел он Пушкину, а Ленскому надоесть не успел. И не успеет.
Татьяна, Ленский, Онегин... Все четыре героя «Онегина» — в пустыне. И только они.
Думающий и чувствующий человек неизбежно попадает в пустыню. Она всегда ждёт за дверью — только выйди. Максудов (у Булгакова в «Театральном романе») пошёл на вечеринку знаменитых писателей и пришёл в ужас: о чём они говорят?! — сплетни и пошлость, и боле ничего.
— Про Париж! Про Париж! Ещё! Ещё!
— Ну а дальше сталкиваются оба эти мошенника на Шан - Зелизе, нос к носу... Табло! И не успел он оглянуться, как этот прохвост Катькин возьми и плюнь ему прямо в рыло!..
— Ай - яй - яй!
— Нуте - с, и от волнения, он неврастеник ж - жуткий, промахнись, и попал даме, совершенно неизвестной даме, прямо на шляпку...
— На Шан - Зелизе?!
— Подумаешь! Там это просто! А у ней одна шляпка три тысячи франков! Ну конечно, господин какой - то его палкой по роже... Скандалище жуткий!
Вернувшись с вечеринки самых успешных писателей страны, Максудов (рабочая копия своего автора, даже более точная, чем Онегин — своего) всю ночь ворочается — не может пережить.
Я вчера видел новый мир, и этот мир мне был противен. Я в него не пойду. Он — чужой мир. Отвратительный мир!
Те же самые чувства испытывал Мопассан. Но он был невероятно свободнее, чем Пушкин и Булгаков. Свободен от царской цензуры, свободен от советской. Мог трогать и веру, и политику.
... Что может быть страшнее застольных разговоров? Я живал в отелях, я видел душу человеческую во всей её пошлости. Поистине нужно принудить себя к полному равнодушию, чтобы не заплакать от горя, отвращения и стыда, когда слышишь, как говорит человек. Обыкновенный человек, богатый, известный, пользующийся почётом, уважением, вниманием, довольный собой — ничего не знает, ничего не понимает, но рассуждает о человеческом разуме с удручающей спесью.
До чего же нужно быть ослеплённым и одурманенным собственным чванством, чтобы смотреть на себя иначе, чем на животное, едва перегнавшее остальных в своём развитии! Послушайте их, когда они сидят вокруг стола, эти жалкие создания! Они беседуют! Беседуют простодушно, доверчиво, дружелюбно и называют это обменом мыслей. Каких мыслей? О погоде! А ещё?
Я заглядываю им в душу и с дрожью отвращения смотрю на её уродство, как смотришь на банку, где в спирту хранится безобразный зародыш монстра. Мне чудится, что я вижу, как медленно, пышным цветом распускается пошлость, как затасканные слова попадают из этого склада тупоумия и глупости на их болтливый язык и оттуда в воздух...
Их идеи, самые возвышенные, самые торжественные, самые похвальные, разве это не бесспорное доказательство извечной, всеобъемлющей, неистребимой и всесильной глупости?
Вот их представление о боге: неискусный бог, который испортил свои первые создания и заново смастерил их; бог, который выслушивает наши признания и ведёт им счёт; бог — жандарм, иезуит, заступник; и далее — отрицание бога на основании земной логики, доводы за и против; летопись верований, расколов, ересей, философий, утверждений и сомнений; детская незрелость теорий, свирепое и кровавое неистовство сочинителей гипотез; хаос раздоров и распрей; все жалкие потуги этого злополучного существа, неспособного постигнуть, провидеть, познать и вместе с тем легковерного, неопровержимо доказывают, что он был брошен в наш ничтожный мир только затем, чтобы пить, есть, плодить детей, сочинять песенки, и от нечего делать убивать себе подобных.
Мопассан. На воде. 1888.
Прошло 130 лет. Попробуйте что-нибудь добавить в этот портрет общества. Кто-то даже решит, что это не тот Мопассан, который десятилетиями манил советских подростков. А можно подумать, что он переписал прозой фрагмент из «Онегина»:
В мертвящем упоеньи света,
Среди бездушных гордецов,
Среди блистательных глупцов,
Среди лукавых, малодушных,
Шальных, балованных детей,
Злодеев и смешных и скучных,
Тупых, привязчивых судей,
Среди кокеток богомольных,
Среди холопьев добровольных,
Среди вседневных, модных сцен,
Учтивых, ласковых измен,
Среди холодных приговоров
Жестокосердой суеты,
Среди досадной пустоты
Расчётов, дум и разговоров,
В сём омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья.
Попробуйте что-нибудь добавить. Обыщите всё ТВ, весь FB и др., и пр. У Толстого в «Войне и мире», у Мопассана в «На воде» схожая расправа со светской чернью занимает много страниц, а здесь чуть больше строфы.
«Среди холопьев добровольных». Вот они — порабощённые бразды: добровольные рабы, а не крепостные.
...В XIX веке Париж был столицей мира. Великий писатель пишет самому знаменитому (старший товарищ — младшему).
Флобер — Мопассану.
Увы, друг мой, все мы в пустыне. Никто никого не понимает, никто никого не слышит. И каковы бы ни были порывы наших сердец и призывы наших уст, — мы всегда будем одиноки.
фото: Александр Минкин
Ленин задумался над письмом Татьяны....Работая над текстом «Немой Онегин», автор однажды в музее Еревана наткнулся на замечательный портрет: Ленин и Пушкин. Работа 1934 года. Судя по выражению лица, вождь принимает решение об уничтожении русской классической литературы.
фото: Александр Минкин