У армейцев просто. Война — походы, переходы, сражения, поражения. Мир — тишь и гладь где-нибудь под Белой Церковью. Разве что изредка маневры со стрельбой холостыми, чтобы не забывалась служба.
Флот совсем иное. Среда деятельности его — море, постоянно и в мирные дни служит плацдармом для соприкосновения с потенциальным противником. Каждая подвижка кораблей в водах прилегающих заставляет соседа быть начеку. На море же возможно вести вооруженную борьбу и без объявления войны, ловко маскируя свои действия и используя коварные методы.
Не успел осмотреться командующий в своих новых апартаментах, Меншиков запаниковал — англичане готовятся к нападению на Севастополь.
Англия и Франция не признали договор между Россией и Турцией. Как же так, без них Россия решает свои вопросы. Английская и французская эскадры заняли позиции у Дарданелл. Запахло порохом в Сирии. Турция задумала свести счеты с Египтом. Английская эскадра появилась у Смирны. В то же время лорды адмиралтейства получили доклад Лайонса — Севастополь плохо укреплен и совсем не защищен. Пришлось успокаивать князя.
Капитан фрегата «Блонд» излагал план нападения заманчиво. Вход в бухту безопасный, ветер часто дует с моря попутный, войти в порт не представляет большого труда. Так-то оно так, но, во-первых, Лазарев предусмотрел это и придумал кое-какие хитрости, чтобы корабли противника сели на мели и камни до входа в бухту. На дальних высотах расположить дальнобойные орудия. Часть кораблей вывести на рейд и действовать в унисон с береговыми батареями. Кроме того: «Войти и наделать только шуму весьма легко, но выходить из оного с обитым рангоутом, поврежденными кораблями и, вероятно, немалой потерей людей гораздо труднее, ибо если бы и батареи пришли, наконец, в такое состояние, что должны были замолчать, то орудия, поставленные на высотах, продолжали бы действовать, наводили бы беспрестанный вред их кораблям и совершенно препятствовали исправлению их и изготовлению к обратному выходу». Все это произойдет, если неприятель проникнет в Севастополь в отсутствие эскадры. В противном случае картина изменится в корне. «И, наконец, если бы флот наш пришел на вид Севастополя в самое то время, когда сражение уже началось, или еще продолжалось, или даже по окончании оного, но усмотрев, что флаги на некоторых из стоявших на рейде судов неприятельские, обязан входить и действовать самым решительным образом, т. е. приводя к ветру перед носом и сламливая бушприты, наваливать поперек в самом выгодном положении и в то же время открывать по оным сильный огонь. Во всяком случае и чем бы дело таковое ни кончилось, должно иметь в виду уничтожение неприятельских судов и воспрепятствование выходу оных в море».
И все же, при всем оптимизме, командующий забил тревогу. «Ничтожные укрепления Севастопольского порта и дурное состояние артиллерии» и полное отсутствие «внутренней защиты батарей, устроенных столь необдуманно, что для высаженного десанта доступ в оные совершенно свободен».
Чтобы не дать промашку, не откладывая в долгий ящик, Лазарев разработал стратегический план действий на случай войны. Прежде всего он предусмотрел несколько вариантов, возможных в начале войны.
Если вход в Дарданеллы закрыт для неприятеля — немедля высадить десант в Босфоре и запереть тем самым Черное море на замок.
В случае пропуска турками неприятеля в Дарданеллы «атаковать неприятеля в море или принять сражение в порте — зависеть будет от силы и числа кораблей флота, его составляющих!».
И опять, прозорливо заглядывая вперед на десятилетия, определяет условия неприступности Главной базы флота. «Как главнейшая оборона Севастополя состоит в исправности укреплений оного (чего теперь нет), в искусных артиллеристах и достаточном числе сухопутных войск на случай высадки десанта, то необходимо прислать знающих свое дело инженеров, для временного укрепления оного, ибо те укрепления, которые предположено еще сделать, смотря по производимым работам, продолжатся на несколько лет… можно утвердительно сказать, что Севастополь при таковых распоряжениях не будет подвержен никакой опасности при самых дерзких попытках неприятеля… ежели сие потребуется в нынешнем году, флот должен принять главнейшее участие в могущем быть сражении при нападении на Севастополь. В противном случае можно сказать, что ворота им будут отворены и при том состоянии, в котором укрепления находятся теперь, всякий флот может войти без больших препятствий…»
Мало разработать планы. Они хороши, но ходить-то «по оврагам».
Теперь Лазареву немного полегчало. Вскоре вслед за ним в Николаев перебрался Авинов — новый начальник штаба флота. Сколько пришлось уламывать Меншикова, доказывать царю потребность на этом посту именно Авинова. На такого помощника он надеялся как на самого себя. Нет-нет да и засиживался частенько зимними вечерами Лазарев в семейном кругу своего товарища, за чаем отводил душу в разговорах, доверительных беседах.
Как-то после Новогодних праздников Авинов обрадовал:
— Нынче получил извещение, что Нахимов у нас появится. Мурыжили его долго.
— Дельного офицера Беллинсгаузен не отпустит скоро. Корнилов сказывал, что он в чем-то преуспел на эскадре.
Авинов не удержался, подкусил:
— А ты, Михаил Петрович, горазд к себе преуспевающих переманивать.
Лазарев добродушно улыбался одними глазами, прихлебнул чай, поставил подстаканник:
— Видишь ли, Павлович, давненько я для себя определил важный устой. Человек человеку рознь. Один живет-поживает абы как. Пронесет по жизни, и ладно. Вроде и умен и образован, а живет беззаботно. Наподобие моего братца Алешки. Кстати, он тебе кланяется, наконец-то перебрался на корабли, «Константином» командует.
— Кланяйся и ты ему от нас.
— Так вот, — продолжал Лазарев, — другой такой же, но падок на деньги, для него они пуп земли, стяжатель. Потому и к власти тянется. Где власть, там деньги. Как наш маркиз, упокой его душу Господь. — Лазарев на мгновение остановился. — А есть люди превосходные, к службе радеют безмерно, и при всем том один изъян у них — честность. И вот я подметил. Таковых людей судьба частенько не жалует, по борту пускает, и они в безвестности прозябают. Иными словами, остаются в жизни невостребованными. То бишь то, что отечеству могут пользу великую принести, остается втуне. И поставил я себе целью, где ни служу, таковых людей примечать и, елико возможно, ставить на ноги. Как в Священном писании сказано: «Наставь юношу в начале пути, и он не свернет с него до конца».
— Слава Богу, у этих юнцов уже бороды отросли, — захохотал Авинов.
— Теперь-то они и мне подмогой послужат во благо державы. Между прочим, надобно походатайствовать за Матюшкина и отыскать, где Истомин пропадает. Вот тебе и забота вне очереди.
— Охота тебе с ними вожжаться.
— Каюсь, есть грех, Павлович, люблю учить людей…
Бок о бок с Авиновым Лазарев организует взаимодействие с прежним знакомым, командиром 5-го пехотного корпуса генерал-лейтенантом Н. Муравьевым, по части доставки десанта в Босфор. Четко предусматривались на каждую кампанию войска, сроки и места их погрузки на корабли. Семь кампаний подряд флот, с небольшими паузами, находился в состоянии боевой готовности к немедленному броску в Босфор. Благо бы усилия моряков, материальные и моральные, пошли впрок. Под напором многолетних ухищрений английских дипломатов и маневров эскадр у Дарданелл Россия в конце концов сдалась. Она упустила свои права, закрепленные экспедицией Лазарева в Босфор. Да и кто отстаивал интересы России при Николае? Его любимчик. «Сын исповедовавшей протестантство еврейки и немца-католика, пять раз менявший подданство, крещенный по английскому обряду, рожденный в Португалии и воспитанный во Франкфурте и Берлине, — нарисовал его портрет известный историк Николай Михайлович Романов, — до конца жизни не умевший правильно говорить и писать по-русски, граф Нессельроде был совершенно чужд той стране, национальные интересы которой он должен был отстаивать в течение 40 лет».
«Трус беспримерный»! — как назвал его Ф. Тютчев — сообщил русским дипломатам, что впредь России «нежелательно во исполнение своих союзных обязательств снова занять военную позицию на берегах Босфора». Россия в который раз осталась на бобах, и в недалеком будущем это обернется горьким уроком.
В Петербурге морской министр заявил о своем желании «видеть большинство моряков в мирное время до их отставки на одном месте». Вызвано это было не его прихотью, а императорским изъявлением. Так облегчался надзор за настроением и поведением каждого. Однако Матюшкину наконец-то повезло. Ходатайство Лазарева дополнило весомое покровительство старейшин-адмиралов, в частности Николая Мордвинова. Федору помогло давнее знакомство, еще с лицейских лет, с его племянницей Анной Фосс. Вторым попечителем выступил ровесник Мордвинова, президент Российской академии адмирал Шишков. Тот самый неисправимый славянофил, любимой поговоркой которого была присказка: «Всех, у кого фамилия начинается с «фон», предлагаю вон».
…Как раз наступило время лицейской годовщины, Матюшкин поселился, как всегда, в гостинице Демута на Мойке. Как-то вечером в полутемном коридоре кто-то бросился к нему, схватил в охапку:
— Ба, Матюшкин!
Федор сразу узнал по голосу, ни с кем не спутаешь: «Пушкин!», прижал его к себе. А Пушкин тоже не отпускал его, искренне радовался, столько лет не виделись. Наконец-то разжал объятия, но, держа за руки и не дав опомниться Матюшкину, потащил его к себе.
— Айда ко мне, я в тридцать третьем!
Усадив Федора на диван, послал за шампанским.
Друзья с жадностью разглядывали друг друга.
Первым заговорил Матюшкин, вспомнил о Средиземном море, о повстанцах в Греции, похвалился:
— Ты знаешь, греки к нам благоволили, меня с другими нашими пожаловали в почетные граждане.
Пушкин неожиданно согнал улыбку, слегка нахмурился.
— Откровенно скажу тебе. К делам греков пропал интерес из-за их распрей междоусобных. В свое время я знавал Александра Ипсиланти коротко, тяготел к его восстанию, сопереживал. На деле люди они оказались самолюбивые и легкомысленные. Увлекаются пышными словами, а на них возложена обязанность защищать свободу.
Пушкин устало махнул рукой, оживился, когда Матюшкин сообщил, что переводится на Черное море.
— О, сие прекрасно. Я в тех краях бывал, гостил у Раевского в драгунском полку. Потом у Паскевича виделся с Вольховским, «Суворчиком» нашим. Завидую тебе, ты с ним, быть может, свидишься. Я — как знать.
Федор не успел ответить, а Пушкин заговорил о другом, но близком:
— Прошлой осенью, на балу у Бутурлиных, подходит ко мне секретарь английского посольства и спрашивает: «Зачем у вас флот в Балтийском море? Для безопасности Петербурга? Но он защищен Кронштадтом». Повел меня в кабинет Бутурлина, там карта, а он говорит: «Долго ли вам распространяться? Ваше место Азия».
Матюшкин внимательно слушал, высказал свои суждения:
— Англичане нас всюду отваживают. Помнится, я еще слыхал на Камчатке. Об этом сказывал Василий Головнин, царство ему небесное, на своей спине испытал британское гостеприимство у Доброй Надежды. И нынче на Черном море, слухи ходят, шпильки нам всюду вставляют.
Разговор незаметно перешел на житейские темы. Матюшкин не спрашивал, а Пушкин сам признался, что тяготится милостью царя, камер-юнкерством. Видимо, давно наболело:
— Мне уже, слава Богу, за тридцать, а вынужден на всех церемониях с безусыми юнцами присутствовать. Благо бы так, а то еще и на званых вечерах, церковных службах обязан бывать в мундире. Государь каждый раз пеняет. — Пушкин вдруг прервался и заговорил опять о море: — То ли дело у тебя. Вольная стихия, море — сам когда-то мечтал в дальние страны уплыть.
Федора поразило вдохновение, с которым отзывался Пушкин о его давней страсти, и он тоже поделился мыслями:
— Понимаешь, Александр, наблюдая долго жизнь моряков, пришел к выводу, что флот — большая сила в обществе, несет в себе, по сути своей среды, заряды демократизма и свободы.
Внезапно Пушкин остановил друга. Вспоминая, продекламировал знакомые Федору строки:
И вновь тебя зовут заманчивые волны.
Дай руку — в нас сердца единой страстью полны.
Ищу стихий других, земли жилец усталый,
Приветствую тебя, свободный океан.
Лицейскую годовщину 1834 года друзья проводили, как всегда, без посторонних, на этот раз без многословных традиционных протоколов. Видимо, суровые времена не поощряли делиться сокровенными мыслями о безрадостных событиях.
Вскоре после этой встречи Матюшкин на перекладных, нигде не задерживаясь, по зимнему тракту спешил в Николаев. Лазарев был рад встрече с ним. «Браилов», куда назначили командиром Матюшкина, только заложили на верфи в Севастополе.
— Повезло вам, командирскую должность испытаете от киля до клотика, прежде чем в море выйти. Не токмо досконально постигнете все части по корабельному строительству, но и как дитятю пестовать будете, по себе ведаю. Пока что располагайтесь у меня во флигеле.
Вечером он пригласил Матюшкина на чашку чаю. Жил по-холостяцки, с денщиком Егором Киселевым. Разговорились о петербургских новостях. Матюшкин восхищался недавно изданными записками Беллинсгаузена — «Двукратные изыскания в Южном Ледовитом океане».
— Сочинение сие, к сожалению, весьма дурным полурусским слогом написано, к тому же заполнено всякими пустяками. — Лазарев открыл книгу на закладке. — Поглядите, слог в моем донесении к Беллинсгаузену изменен совершенно, а кто взял на себя это право, не знаю. Видимо, виноват Кутузов — отдавал сочинение в разные руки. А зря, — Лазарев покачал головой, — повествование сие о весьма любопытном, со многими опасностями сопряженном путешествии.
Невольно вспомнились недавние письма из Казани от Симонова и Галкина. Все эти годы он не терял связи с товарищами по ледовитому вояжу. Галкин делился грустными новостями — тяжело заболел старший сын. Как мог, Лазарев подбодрял его…
Матюшкину пришли на ум его записки о Северной экспедиции. Раньше он об этом никому не говорил:
— У меня, Михайло Петрович, тоже неувязка с Врангелем вышла. Вояж-то мы вместе совершали и порознь большую часть. Однако получилось, что все заслуги Фердинанду приписали. Хотя сам идею о существе неведомой земли я ему первый высказал. Да и записки мои где-то в сундуках пылятся.
В разговоре Федор упомянул Пушкина, погрустнел.
— Виделись с ним довольно редко, я в вояжах, да и Александр в отдаленных местах пребывает часто. Нынче осенью наконец-то встретились. В октябре стараемся быть вместе.
— Как же, как же, — Лазарев оживился, — помню, в Кронштадте брат Алексей читал список стиха Пушкина о сей встрече, там и вас помянул поэт. — Он достал из шкафа сафьяновую тетрадь, полистал.
…С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,
И с той поры в морях твоя дорога…[92]
— А вы, Федор Федорович, так семьей и не обзавелись?
Матюшкин слегка покраснел, смущенно улыбнулся.
— Все недосуг, Михаил Петрович, да к тому же примерность ваша достойна… — Оба рассмеялись.
На следующий день Матюшкин провожал адмирала. Командующий спешил в Севастополь — готовить флот к боевой службе на востоке Черноморья.
Ощетинился флот не только в сторону Босфора. На другом краю моря кипели страсти Кавказской войны.
Увы, тот же Нессельроде настоял три года назад на разрешении торговли с горцами Черноморского побережья, для умиротворения последних. В разгар первой же кампании 1834 года Авинов доложил Лазареву обстоятельную записку командира брига «Пегас» капитан-лейтенанта Владимира Полянского.
— Погляди, Михайло Петрович, сия докладная стоит многих заумных докладов. Полянский излагает убедительно все недочеты, без прикрас. Наиглавнейшее — дает прекрасную практику, как выправить положение.
Лазарев быстро просмотрел десяток листов убористого текста.
— Добрая записка, он в самом деле дает дельные советы, послушай: «Дабы с большим успехом приступить к пресечению сего зла, должно, по мнению моему, те места абхазского берега, у коих более производится торговля и контрабандные суда могут останавливаться с большею безопасностью, занять укреплениями, а вместе с построением их увеличить и число крейсеров, тогда совокупным действием войск и судов всякое сношение турок с горцами может прекратиться в весьма короткое время… Чтобы уничтожить и самую отдаленную надежду контрабандистов достигнуть когда-нибудь абхазских берегов и прекратить разбой черкесских галер, должно необходимо между Гаграми и Анапою построить, по крайней мере, еще пять укреплений, а между мысом Кодором и крепостью Редут-кале хотя одно укрепление».
— А вот и места дислокаций таких укреплений показывает Полянский, начиная от Суджука. — Комфлотом протянул бумаги Авинову. — Сними-ка копию, а саму записку направим светлейшему князю, пускай задумается. Авось светлые мысли набредут в головы наших кабинетных начальников. А с Полянским, видимо, придется основательно заняться в Севастополе. Думающий офицер.
Пять лет крейсировал Полянский у кавказских берегов. В прошлом году турки приноровились. Вместо больших судов к берегам Абхазии и Кабарды устремились юркие, остроносые небольшие палубные лодки. Мелкосидящие суда поднимали до пятисот пудов груза, сторожко пробирались вдоль побережья, а завидев наш патрульный корабль, прятались в бухточках или заходили в устья многочисленных речушек. Здесь их забрасывали зелеными ветками или рыбацкими сетями. Оставив в условных потайных местах оружие, контрабандисты загружались местными товарами и всегда самым ходовым грузом — русскими пленниками и проданными в гаремы черкешенками. За прошлое лето у абхазских берегов побывало по крайней мере двести турецких лодок, а участок от Анапы до Редут-кале патрулировал всего один бриг из Севастополя.
Чтобы поправить дело, Лазарев выпросил деньги на строительство двух быстроходных корветов и семи маневренных тендеров, ускорил спуск на воду и достройку таких же подвижных иолов.
Наезжал сам, посылал Авинова в Севастополь проверять готовность кораблей для патрулирования, укомплектованность экипажей довольствием и всем положенным.
Летом 1834 года в Черное море, к берегам бухты Цемес в Суджук-кале, наведался на яхте «Тюркауз» небезызвестный капитан Лайонс. Визит был, естественно, тайный. На берег съехали два турецких агента, выгрузили оружие. Лайонс передал какие-то бумаги. Это были тайные послания из Константинополя от Сефир-бея, главного предводителя горцев в Турции. Он «возбуждал их к восстанию, не покоряться власти России, обещал им скорую помощь со стороны Турции и Англии… имел переговоры с оседлыми в Суджуке турками и черкесами, повторял несколько раз, что измерил почти во всех лучших местах от самого Редут-кале дно морское до Суджука и видел вблизи весь берег абхазский». На яхте его сопровождали три европейца. Они выходили в море и через несколько дней вернулись. Как потом рассказывал старшина черкесский: «Капитан, осмотревши со всей внимательностью Суджукскую бухту, отправился потом сухопутной дорогой к Анапе и, посетивши будто бы некоторые аулы, гостил у турок всего три дня, осматривая неоднократно в сие время в подзорную трубу окружные места Анапы. По возвращении же в Суджук неизвестно для какой цели были будто бы им приглашены некоторые из черкес и турок на яхту. Затем капитан, отблагодарив их за хороший прием в Цемесе какими-то подарками и взявши какую-то от двух турок бумагу для доставления в Анатолию, расхваливал им при прощании отличные дела египетского паши…»
Царь подчинил все крейсирующие у берегов Кавказа суда флотскому начальству. Раньше ими командовал сухопутный генерал из Тифлиса, что приводило к разногласице. Всю зону патрулирования Лазарев разбил на две части. Суда стали снаряжать крепкие, надежные. Состав отрядов менялся, кораблей не хватало, но командующий умудрился посылать один фрегат под флагом контр-адмирала, два корвета, два брига, шхуны и тендера. Служба налаживалась, не дремали и супротивники. Бутенев сообщил Лазареву, что Лайонс опять собирается навестить Черное море. Командующий флотом передал указание контр-адмиралу Кумани не пускать англичанина в Севастополь.
…В конце июня на внешнем рейде Севастополя замаячил английский бриг «Мискиеф» под военным флагом. На вопрос карантинной службы Лайонс сообщил, что на борту двадцать восемь англичан и два грека, идет для практики в Одессу и хочет отстоять карантин в Севастополе.
Бригу не разрешили стоянку, он ушел в Одессу. Однако через несколько дней он скрытно появился у Севастополя и все-таки сумел, видимо вечером, пробраться в Севастопольскую бухту.
Возмущенный Лазарев отчитал за расхлябанность контр-адмирала Кумани, тот оправдывался плохим состоянием судов. Свое мнение о Лайонсе командующий сообщил Меншикову: «Поступок его в Севастополе вопреки всем карантинным правилам заслуживал бы пулю, если бы не в самого его, то, по крайней мере, сквозь гичку, на которой он ездил; но худые, покамест, гребные суда, которые его не догнали, а к тому же и вообще дурное образование наших карантинов и неопытность командира брандвахты в подобных случаях были счастливой для г. Лайонса причиной, что он отделался без дальних хлопот…»
Впредь, чтобы было неповадно, отдали по флоту приказ: любое иностранное судно, приблизившееся к Севастополю «без предварительного на то дозволения от нашего правительства, должно быть отгоняемо стрелянием с крепости ядрами…».
Патрулирование у берегов Кавказа каждый год подкреплялось новыми кораблями. Среди них выделялся фрегат «Силистрия» капитан-лейтенанта Павла Нахимова. Только что спущенный на воду фрегат достраивался в Николаеве под присмотром нового командира. Недавно он прибыл с Балтики. Поселился во флигеле дома главного командира флота, вместе с друзьями-товарищами — Корниловым, Путятиным, Истоминым, Панфиловым, Матюшкиным. Давние приятели не раз просили его рассказать о случае в эскадре Беллинсгаузена. Павел все отнекивался, но все же пришлось разговориться. Случилось это осенью 1833 года, он тогда первую кампанию командовал фрегатом «Паллада».
…Пасмурной осенней ночью эскадра под командой вице-адмирала Фаддея Беллинсгаузена сбилась с курса. Посвистывал в снастях крепкий ветер, моросило, один за другим находили шквалы. Командир «Паллады» все время сам вел счисление и делал прокладку курса. Вдруг на мгновение прояснело, он успел запеленговать маяк и точно определить свое место.
«Эскадра идет на камни, — молниеносная мысль обожгла Нахимова, — а адмирал почему-то не дает сигнал о повороте».
Нахимов еще раз проверил расчет — ошибки нет! Он крикнул лейтенанта Алферьева, только что сменившегося с вахты, с ним еще раз определил местоположение и окончательно убедился в правильности расчета. Не теряя ни минуты, приказал сигнальщикам поднять сигнал кораблям эскадры: «Флот идет к опасности!» — и тут же стремительно отвернул на новый галс. В кильватере «Паллады» шел корабль «Память Азова». Там приняли тревожный сигнал с «Паллады», и «Память Азова» сразу изменила курс. Вскоре сигналы заметили с других судов. На одном из них раздался тревожный выстрел. Наконец-то и флагман отозвался пушечным выстрелом. Эскадра была спасена от катастрофы. Лишь головной корабль «Арсис» не успел отвернуть и выскочил на камни…
Лазарев знал эту историю из письма брата. Андрей командовал отрядом кораблей на Балтике. Ему поручили отбуксировать выскочивший на мель «Арсис» для ремонта в Кронштадт.
В Николаеве Нахимов обустраивал «Силистрию», а в Севастополе капитан-лейтенант Федор Матюшкин дневал и ночевал на верфи. Там на стапелях достраивали корпус его фрегата «Браилов». Весной в Севастополь наведался Лазарев.
Матюшкину сослуживцы вскоре дали прозвище «Гуманитарист» за его человеколюбивое отношение к матросам. Часть офицеров втихомолку усмехалась над его чудачествами. Вот и сегодня, придя поутру на верфь, Федора встретил один из них и, поздоровавшись, спросил:
— Михаил Петрович у тебя сегодня ожидается? Вчера был у него и подивился. Севастополем бредит, словно своим кораблем. Каюта у него вся завалена картами города, планами постройки собора и морской библиотеки. Говорят, собирается строить училище для матросских дочек.
Офицер прыснул, но, увидев серьезное лицо Матюшкина, продолжал:
— И в самом деле забавно получается. Новые командиры, подобно Петру, должны строить корабли, уподобляться чуть ли не плотникам. Это ему любо, белоручек не терпит. А по мне, — продолжал офицер, — и боцмана все бы произвели преотлично. А нас хоть бы в отпуск отпустили. Трудновато!
— Ну, во-первых, — ответил Федор, — все, что на укрепление отечества идет, естественно без корысти, все правильно. Хотя Лазарева я и мало знаю, но его действия люблю. Чем ты недоволен? То, что Михаил Петрович жестко требует с флотских офицеров? То, что он гонит в шею интендантских крыс, разворовывающих флот, стяжателей и казнокрадов? То, что не гнушается любой работой, сам подрядами да инженерией занимается? Что честен и неподкупен, терпеть не может льстецов? Так все это на пользу делу и флоту, он великого Петра заветы чтит. А ты, брат, поразмысли: коли не по нутру, списывайся, пока в шею не вытолкали, — закончил Матюшкин, завидя подбегающего вестового.
— Ваше благородие, — запыхался матрос, — их превосходительство вице-адмирал Лазарев на борту!
На баке в необычном наряде — без сюртука, в одной рубахе с засученными рукавами, он что-то объяснял матросам. Увидев Федора, кивнул головой, попросил обождать. Кончив разговор с матросами, надел сюртук, принял рапорт, пошел вдоль борта, поманив одного из матросов.
— Ну что, командир, такелажное дело матросы слабовато знают, а ведь скоро со стапелей сойдете, а там в море. Что боцман, куда смотрит?
— Ваше превосходительство, боцман-то хорош, но только неделю как прибыл, а до него… — Матюшкин развел руками.
— Да, на многих кораблях еще не те боцмана, но все равно — искать среди бывалых матросов, лелеять, без них дело не пойдет, — подытожил Лазарев. — Вот ты, братец… — обратился он к семенившему следом матросу.
— Рожков Иван, ваше превосходительство.
— Откуда родом?
— Владимирские мы…
— Ого, — обрадовался Лазарев, — да мы земляки. Ремесло знаешь?
— Есть немного, — смутился матрос, — по железному и каменному делу…
— Ну, вот вам и материал для работы, Федор Федорович. Ступай, братец, — отпустил Лазарев матроса.
Облазив с Матюшкиным весь корабль от трюмов до верхней палубы, с полубака до юта и шканцев, он делал замечания мастерам, выговаривал строителю фрегата капитану Чернявскому.
На стенке тем временем выстроился экипаж корабля.
— Братцы, — четко прозвучал лазаревский баритон, — Севастополь для нас — отечество. Все это, — он обвел широким жестом бухты, берега, лес корабельных мачт, корпуса новых кораблей на стапелях, — не для парадов и смотров — для защиты рубежей наших от врагов, кои уже объявляются у берегов кавказских. Выпала вам честь великая — служить на славных кораблях, не посрамите ее.
И, обращаясь к Матюшкину, с теплотой:
— Федор Федорович, прошу без церемоний ко мне, на «Варшаву», на чашку чаю, есть о чем поговорить да и вспомнить. Ситху не забыли?
Лазарев широко улыбнулся, молодцевато отдал честь и спустился по трапу.
Со стапелей в Николаеве начали наконец-то сходить тендеры, шхуны. Пополнялись отряды крейсеров у берегов Кавказа. Но все равно сил не хватало. Один за другим тянулись в потаенные места английские агенты Уркарт, Стюарт, Лонгварт, Белль. У Анапы вдруг появился неизвестный пароход, потом выяснилось — в Одессу прибыл пароход «Плутония» с разведчиком-капитаном Дринкватором. Англичане оправдывались — свобода мореплавания незыблема. А личный секретарь английской королевы Джемс Гудсон вдохновлял главаря горцев Сефир-бея в Константинополе на борьбу с русскими: «Вы уже, несомненно, узнали от Уркарта, что цель, за которую вы так благородно сражались и из-за которой вы и ваши славные соотечественники выстрадали так много, уже достигнута, благодаря благословению Бога. Было бы бесполезно мне советовать вам что-либо, когда вы имеете в качестве руководителя Дауд-бея. Вам удастся добиться независимости вашей страны лишь при условии строгого выполнения его приказаний и следования его желаний…
…У вас много друзей в Англии, ибо смелые любят смелых, и вы увидите, что день ото дня наши обе стороны, узнав друг друга лучше, теснее сплотят узы дружбы. Я повторяю, вы имеете много друзей в Англии, но среди них нет никого, кто бы более восхищался вашим поведением и храбростью ваших соотечественников или кто бы охотнее пролил свою кровь за вашу и их свободу, чем ваш друг».
Посол Англии в Петербурге лорд Дюргем возмущался — русский бриг «Кастор» посмел задержать английскую шхуну. Ему вежливо объяснили: наши берега в блокаде и любое иностранное судно подлежит досмотру.
Однако англичане не унимались, а действовали в открытую. Лондонская газета «Морнинг хроникл» поместила заметку своего корреспондента из Константинополя: «Шхуна «Виксен» (владельцы — мистеры Белль и Андерсон) 17 сего месяца отплыла из Константинополя с инструкцией прорвать… блокаду, установленную Россией у берегов Черкессии… Груз судна состоит, главным образом, из пороха — статьи, запрещенной русским тарифом, но именно поэтому тем более высоко оценивается с точки зрения решительного характера эксперимента, т. к. это дает возможность испытать законность блокады…»
На этот раз не прошло. Шхуну заметили и послали следом бриг «Аякс». Шхуну настигли в Суджукской бухте, возле Цемеса. Она как раз выгружала свое контрабандное оружие, порох. Содержимое «Виксена» арестовали и привели в Севастополь. Закоперщик авантюры на «Виксене», англичанин Белль, вел себя довольно развязно: