Встревоженные офицеры и матросы кораблей на рейде выбежали на верхнюю палубу. Правый борт фрегата «Браилов», стоявшего на якоре против Южной бухты, окутал пороховой дым.
«Что за чертовщина, — подумал смотревший в подзорную трубу Лазарев. Он держал флаг на «Силистрии». — Сигналов никаких, на палубах все спокойно».
— Командир, поднять запрос «Что случилось?» — И тут же отправил адъютанта — Мигом в шлюпку — и на «Браилов».
Через полчаса адъютант докладывал, запинаясь:
— Сего дня годовщина закладки «Браилова». Капитан-лейтенант Матюшкин приказал дать залп по этому случаю. — И, помолчав, добавил тихо: — Кроме того, сей же час на «Браилове» получено известие о смерти Пушкина… пожелание офицеров почтить память поэта.
— А-а-а-а, — прервал его Лазарев не то с горечью, не то с досадой, отвернулся и минуту-другую смотрел в иллюминатор.
— Капитан-лейтенанту Матюшкину — выговор в приказе. — И, повернувшись, добавил мягко, с досадой: — В таких делах искренность свята. Пушкин нам дорог всем, а вы — годовщина закладки…
Адмирал исполнял формальную обязанность, а Матюшкин у себя в каюте дописывал сквозь слезы письмо в Петербург.
«Пушкин убит! Яковлев! Как ты это допустил? У какого подлеца поднялась на него рука? Яковлев! Яковлев! Как мог ты это «допустить»?
Наш круг редеет, пора и нам убираться…»
Март был по-летнему теплым, и весна в Севастополь пришла незаметно. Всюду на склонах зазеленели травы, и буйно цвели кустарники в садах.
К своей первой кампании на «Браилове» Матюшкин готовился всерьез. В этом немало, по-дружески, помогал ему командир линейного корабля «Силистрия» Нахимов. Сблизились они еще в Николаеве. В Севастополе снимали они домик на двоих, жили, как говорил Федор, «стенка в стенку». Несмотря на разницу в положении — Нахимов был уже капитан 2-го ранга, — многое сближало их. Оба по страстному желанию перевелись к Лазареву на Черное море, командовали только что построенными кораблями и были к тому же закоренелыми холостяками.
|
|
В кампанию 1837 года Лазарев назначил «Силистрию» и «Браилов» в крейсерство у берегов Кавказа.
Осенью Черноморскому флоту делал смотр Николай I. Сухопутные войска в Николаеве его разгневали, но адмиралтейством он остался доволен. В Севастополе восхищался отменной выучкой экипажей, маневрами эскадры под парусами, отличным состоянием кораблей. Восхищался изящной отделкой каюты флагмана и расставленными всюду моделями парусников.
— Ты по-прежнему не только отменно моряков учишь, но и любопытствуешь, — посмеиваясь, сказал он.
Лазарев воспользовался моментом и заговорил о том, о чем безответно писал он Меншикову:
— Ваше величество правильно заметили о морской выучке, но она цель имеет наиважную — оградить море от неприятеля.
Николай усмехнулся:
— Это турки, что ли, неприятели?
— Турок нам нынче не страшен, ваше величество, но за его спиной Англия и Франция…
Николай сдвинул брови:
— Ну и что же ты предлагаешь, ежели что такое случится?
Лазарев оживился, подошел к висевшей на переборке карте.
— Главное, ваше величество, упредить неприятеля высадкой десанта в Босфоре. Когда проведаем о посадке войск на суда в Тулоне или других портах, нам надлежит немедля высадиться в Босфоре. — Лазарев указал на проливы. — Ежели неприятель прорвется — громить его будем в море. Для того флот должен быть силен и всегда готов, а Севастополь неприступен. О сем я подробно излагал неоднократно его сиятельству князю Меншикову, — Лазарев развел руками, — но ответа не имею.
|
|
Николай подошел к карте.
— Слыхал я о твоих планах, только ни к чему они, — вдруг разом перечеркнул он все сказанное, — турок труслив, а с англичанами и французами у нас договор… — Николай заложил руки за спину. — Ты скажи-ка лучше, матросу для службы двадцать лет достаточно? Может, прибавить, как и солдатам?
— Ваше величество, матрос в отставку и так стариком уходит. Полагаю, что ограничить службу пятнадцатью годами вместо двадцати есть благо, потому что, возвратясь еще в силах, он может жениться и наслаждаться жизнью…
Царь, нахмурившись, промолчал. Он, видимо, не забыл еще случай в Кронштадте с пожаром на корабле, когда Лазарев не пошел у него на поводу…
По завершении кампании Лазарев, как обычно, похвалил начальнику Главного морского штаба отличившихся командиров Нахимова, Матюшкина, Путятина, ходатайствовал о повышении по службе «старательных и неутомимых офицеров».
Последним рейсом с Кавказа Матюшкин вывозил раненых и больных из константинопольского укрепления у Адлера. За две кампании многое он повидал. Все хотел встретиться с Вольховским, не удалось. Поведал ему горестные размышления о виденном: «Любезнейший Владимир Дмитриевич. Быть так близко и не написать тебе двух строк было бы грешно. И, кажется, эти строчки будут довольно большие, не оттого, что было о многом писать, но не отправить же тебе белый лист бумаги. Не удалось мне с тобою видеться у черкесских берегов, фрегат не был готов, не удастся с тобой увидеться и на будущий год, ибо, если Бог велит счастливо воротиться в Севастополь, еду в Петербург с намерением оставить флот… Я только что высадил 180 больных с Адлера с Бомбары. Ты бы ужаснулся при виде этих несчастных — от них пахло падалью, платья, белья они, я думаю, с самого Тифлиса не переменяли, 7 ф. масла и несколько фунтов крупы и сухари — вот все, что на них было отпущено. Я, отделив их, как чумных, поместил в батарее. Они пробыли у меня 4 дня, и вот другой день, как мою батарею атаковали насекомые (вши, с позволения сказать), на пушках, на борте миллионами…»
|
|
Следующей весной Лазарев с эскадрой принимал в Керчи на корабли десант войск генерала Раевского. В свободные минуты гостил у Раевского на берегу, а тот у него на «Силистрии».
Удивляла простота Раевского в обращении с офицерами и нижними чинами. Лазарев слышал, что царь уже отстранял генерала от командования полком за сношение с нижними чинами из числа участников «дела 14 декабря». Да и сам Раевский сидел в то время под арестом.
В присутствии Лазарева правитель канцелярии, прапорщик, называл генерала по имени. На недоуменный вопрос Лазарева генерал ответил простодушно, с улыбкой:
— Сей молодой человек, Антонович Платон, из студентов Московского университета. Они там пытались нечто образовать, — Раевский сделал гримасу, приглушил голос, — наподобие тайного общества. Сунгуров у них был предводителем. — Раевский вздохнул, прикрыл глаза. — Да что могут сдвинуть пятеро студентов. Разослали их всех по этапам да в солдаты отдали. Однако я Платона вызволил. Умнейшая голова…
Гостил часто у Раевского, друга многих лицеистов, и приятель юности Федор Матюшкин. При первой же встрече помянули Пушкина, вспомнили Вольховского.
— Он нынче у Адлера квартирует, все тебя, Матюшко, в гости зовет.
— Знаю, писал мне об этом в Севастополь. Да и я там бывал прошлой осенью, но море штормило, принимал больных и раненых, потом отписал ему.
Раевский вдруг встрепенулся, что-то вспомнил, позвал адъютанта:
— Бегом в сводный батальон, подполковнику Данзасу без промедления быть у меня.
Изумленный Матюшкин вертел головой, посматривал то на генерала, то вслед выбежавшему адъютанту.
— Каким образом Константин здесь?
— Служба, милый Федор, не дружба. К примеру, прошлым годом у Шапсухо поручик Лермонтов ходил с флотскими офицерами брать на абордаж турецкую шхуну с оружием.
Встреча с Данзасом была в радость и в печаль. Раевский давно уже знал до тонкости рассказанную Данзасом историю последних недель жизни Пушкина, дуэль и кончину их общего друга. Жадно ловил подробности последних часов жизни поэта, у постели которого безотлучно находился верный товарищ по Лицею.
На руке Данзаса Матюшкин с удивлением заметил кольцо.
Когда выпили вина, разговорились, он спросил, что за причуды.
— Сие кольцо — печальный знак навеки для меня. Александр в последние часы перед кончиной надел мне на руку со слезами…
Из Керчи эскадра Лазарева с десантом направилась в Туапсе, потом высаживала десант у Шапсухо, Цемеса.
В следующую кампанию десанты следовали один за другим у Субаши, Псезуапе. Но в феврале 1840 года мюриды захватили форты у Псезуапе и Туапсе. Погибло около тысячи солдат, сотни больных и раненых попали в плен.
Весной 1840 года эскадра опять готовилась к высадке десантов в этих местах, чтобы отбить их у черкесов, но Лазарев пришел к твердому убеждению пагубности войны против горцев. «Письмецо твое едва только меня застало, — сообщал он Шестакову в апреле, — потому что 21 отправляюсь на флот, и опять к черкесам, с которыми дела завязываются весьма серьезные, по причине всеобщего их восстания! Давно бы они покорились, и была бы мировая, если бы не разные приятели наши, которые их поджигают. Война эта многого нам стоит, особенно людьми как от пуль в непроходимых горах и лесах, так и от климата. Весьма бы желательно, чтобы распря эта кончилась».
Прискорбно, когда военачальники руководят сражениями, понимая их бесцельность. Но, оказывается, у Лазарева были единомышленники.
Десант флот принимал в Феодосии. При первой же встрече Раевский рассказал Лазареву о своих размышлениях по поводу войны с горцами, о письме царю.
— Мною в феврале отправлена государю записка о политическом состоянии на кавказском берегу. Я подробно высказал свои взгляды на мудреный клубок всех связей и отношений многих горских племен и неправильность наших действий, которые осложняют дело.
Лазареву нравилась его непосредственность и безбоязненность суждений, отличные от петербургских.
— В чем же вы находите наши ошибки?
— Главная ошибка, милейший наш предводитель Михаил Петрович, что мы стремимся одними лишь пушками привести к покорности горцев. Тем разжигаем большую ненависть к нам, льем воду на мельницу турок и англичан.
— Что же ваши предложения государю?
— Я убежден в пользе миролюбивой системы, надобна мирная торговля с горцами, среди них немало склоняются к пользе торговли с нами. Я сам проверял эту систему, и она имела успех.
Доводы Раевского были основательны и убедительны.
— Что же государь ответил вам?
— Я получил внешнее одобрение моим предложениям, но на деле ничего нет. Только что я получил предписание генерала Граббе прекратить с горцами все мирные и торговые сношения. — Раевский устало усмехнулся. — Откровенно, Михайло Петрович, все больше убеждаюсь в бесполезности моих усилий и в неприязни государя. Начинаю подумывать об отставке. Мой знакомец Вольховский еще прошлой весной вышел в отставку по такой же причине.
Лазарев вздохнул, внимательно посмотрел на собеседника.
— Как говорится, вольному воля, любезный Николай Николаевич. Будь я на вашем месте, наверное, поступил бы так же. Но я не волен. — Лазарев развел руками, широкая улыбка осветила его лицо. — Расстаться с кораблями и морем для меня смерти подобно. А кроме того, за моими плечами ноша велика — весь южный фланг России. Черноморье от Одессы до Поти, родной Севастополь. Оберегать их надобно надежно от неприятелей. Что касается государя, милейший Николай Николаевич, то, между нами говоря, я ему многим обязан. Однако я Николая на Россию никогда не променяю…
Последующие десанты Лазарев готовил по-новому. С войсками на Феодосийском рейде провели не одну репетицию по десантированию. В приказе на высадку Лазарев тщательно расписал войска, артиллерию, конницу по плавсредствам, времени и очередности погрузки, движения к берегу и выброса десанта.
Занятие фортов в Лазаревском и Вельяминове прошло быстро и почти бескровно. Эскадра обеспечила доставку и высадку, прикрыла огнем девять тысяч человек. Успех операции был несомненен.
На следующий год подал в отставку генерал-лейтенант Николай Раевский. Прапорщиком в одиннадцать лет с отцом прошел он боевое крещение под Смоленском, сражался при Бородине, прошел Европу, не кланялся персидским и турецким пулям. Не в пример нынешним военачальникам, заслуживающим «славу, купленную кровью», он остался верен своим жизненным взглядам.
«Я в своих выражениях увлекся из пределов чинопочитания, заслужил строгий высочайший выговор, — и меня ожидало отрешение от должности и предание военному суду, — писал он, покидая армию. — Я здесь первый и один по сие время восстал против пагубных военных действий на Кавказе и от этого вынужден покинуть край…»
В Николаеве и Севастополе корабельные верфи не пустовали. Корабли, фрегат, корветы один за другим сходили со стапелей. Оно и понятно, каждый корабль имеет свой предельный срок службы. Одни служат пятнадцать лет, другие не дотягивают до пятилетнего срока. Многое зависит от основы — корабельного леса и качества постройки. Каждый корабль — миллион рублей. На многое находила деньги казна, на корабли жалела. Ради дела приходилось хитрить. Авинов как-то спросил:
— И как ты умудряешься, Михаил Петрович, на все новинки у Меншикова благословения испрашивать? Он до них весьма не охоч, тем паче в морском деле несведущ вовсе.
— Донельзя просто, Александр Павлович. Я внушаю светлейшему, что мои задумки — это плод его талантливой мысли…
Друзья посмеялись от души.
И все же флот обновлялся, закладывались новые корабли. Взамен стареющей «Варшавы» заложили стодвадцатипушечный «Париж».
Разделяя радостное настроение, писал с Кавказа своему наставнику и начальнику капитан 2-го ранга Владимир Истомин: «…постройкой этого нового корабля вся старая грейговская ветошь Черного моря окончательно вычеркнется из списков и что, следовательно, таких пятнадцать кораблей, какие теперь в Черном море находятся, не представит ни одна из морских держав…»
Изумлялись и любопытствующие не в меру посланцы «владычицы морей».
Осенью 1841 года с разрешения императора на Черное море приехал главный сарваер и кораблестроитель английского флота Вильям Саймондс. Лазарев показал ему верфи в Николаеве и Севастополе, осмотрел внимательно все военные суда в севастопольских бухтах.
Сверх ожидания, он «поразился многому, но молчал, закусывая губы».
Английскому консулу в Одессе он весьма лестно отозвался о черноморцах: «Там пахнет, — писал Саймондс, — морской нацией, чего в Балтике я не заметил, и ежели правительство поддержит, то морская часть в Черном море в скором времени очень усилится».
Зная дороговизну кораблестроения, Лазарев экономил на всем, большом и малом. Вникал в чертежи каждого нового корабля, убирал излишества, не в ущерб качеству. Посылал в Петербург обоснования для расчета смет постройки судов. Узнав, что в Соединенных Штатах заказали пароход «Камчатку» почти за три миллиона, возмутился:
— В Англии такой же пароход, по моим расчетам, стоит в два раза дешевле.
На верфях и стройках Николаева и Севастополя, несмотря на жесткий порядок, воровали, подрядчики и строители наживались. Медные листы для обшивки кораблей вдруг обнаружили в Литве, под Вильно. Умудрились увезти в фургонах Виленского полка.
Внимательно приглядывался Лазарев к работе огнедышащих машин пароходов, приходил к неизбежному выводу — за ними будущее флота. Почти каждый год на стапелях Николаева закладывали пароходы-фрегаты. В топках котлов сжигали привозной, английский уголь, деньги за него платили немалые. Тот же уголь использовали в кузницах Адмиралтейства.
Однажды слышал Лазарев о разработках каменного угля на Северском Донце. Николаевские мастеровые — кузнецы подтвердили, а толком, что за уголь, никто не знал.
Подумав, Лазарев пригласил Матюшкина — «Браилов» отстаивался в бухте, разоруженный на зиму.
— В Бахмутском уезде на Екатеринославщине имеются угольные копи. В тех же местах располагаются разные заводы металлических дельных вещей, кои нашему ведомству поставляются. Ныне уголек английский нам внаклад, да и зависимы мы от него поневоле. — Лазарев подошел к Матюшкину, взял его за пуговицу сюртука, хитро прищурился. — Знаю любовь вашу к изысканиям по сибирским и чукотским вояжам, а посему прошу вас поехать осмотреть те копи, заводы, особливо луганские. Разведать все об угле, а главное, привезти образцы угля из разных копей.
За три месяца Матюшкин дотошно облазил все угольные копи, осмотрел заводы, привез несколько пудов угля и восторженно доложил Лазареву:
— Сей уголек, ваше превосходительство, клад настоящий.
Лучшие мастеровые проверили уголь в кузницах Адмиралтейства. Лазарев обрадовался, что не ошибся, и тут же написал Меншикову: «По исполнении капитан-лейтенантом Матюшкиным поручения, производимы были в присутствии моем в Николаевском Адмиралтействе сравнительные испытания сварки железа каменным углем английским и доставленным из разработок в Бахмутском уезде. Опыт этот показал… что каменный уголь Бахмутского уезда, взятый в одинаковом количестве с английским ньюкастльским, сваривает железо скорее и даже лучше, чем английский».
Писал, а сам живо соображал об использовании угля, и немного погодя он решил применять его всюду на флоте вместо леса, но для этого опять нужно разрешение начальника Главного морского штаба.
«В Крыму при ежегодно умножающемся истреблении там лесов… и теперь уже достаются они для Адмиралтейства с трудом…
Обстоятельства сии возбудили во мне мысль, давно занимающую меня, относительно употребления каменного угля, вместо дров, добываемого в Бахмутском уезде… непростительно бы было оставить без внимания предмет толикой важности, обещающий развитие новой здесь промышленности, полезной для казны и для народа… сравнение, сделанное на пароходах и в кузницах, до сих не уронило еще в достоинстве нашего угля против иностранного… и ежели только изыщутся пути выгодной доставки… русский уголь сделается в нашем крае одной из первых промышленностей».
Меншиков разрешил в виде опыта производить замену дров каменным углем.
Излишние расходы особенно возмущали, когда затрагивали личность командующего флотом, о чем Лазарев возмущенно сообщал Меншикову. «На днях представлена на утверждение смета… в 12 806 руб. серебром на исправление занимаемого мною дома. Но я соглашусь скорее жить в конуре, нежели допустить подобное грабительство. Начальника инженерной команды Богданова необходимо переменить другим, понимающим свое дело и имеющим более понятия о чести». Не щадил и близких, когда они переступали черту дозволенного. Как-то гостила в Севастополе любимая супруга Катенька. Перед морской прогулкой поднималась она по трапу на яхту, задела цепочкой золотых английских часов за поручни, она порвалась, и часы бултыхнули в воду.
— Утонули, — равнодушно промолвил Лазарев и провел жену на палубу.
Дело забылось, но близкие люди, то ли Корнилов, то ли Истомин, помнили. Снарядили водолаза, отыскали часы и вернули владелице. Любящий муж пыхтел, вычерчивал по памяти образец часов, хотел заказать новые в Англии. Неожиданно сзади тихо подошла и обняла его жена. И вдруг сверкнули часы… Муж разнял объятия, жена испугалась — глаза его метали искры негодования.
— Откуда часы?! Как ты смела просить!
— Михаил Петрович, я никого не просила, мне их принесли домой.
— Кто?!
Теперь возмутилась Катенька и отрезала:
— Об этом не допытывайся, не скажу…
Но тут же смягчилась, уговорила супруга не предавать дело огласке, обещала впредь такого не допускать. Вообще она не питала особой страсти к приобретению дорогих безделушек. Зато детскую увлеченность чтением перенесла и в семью. Французские романы и русская поэзия пополняли богатую библиотеку Лазарева.
Насколько был Лазарев суров к непорядочности, настолько неравнодушен был к чужой беде.
Когда-то, в молодые еще годы, при постройке «Азова» в Архангельске подружился с капитаном 2-го ранга К. Сошлись близко, коротали вдвоем вечера. Как-то разговорились о смысле жизни, непредсказуемости судьбы человека. Дали друг другу слово: «Если в будущем кто-то из них обзаведется семьей и покинет этот мир до срока, взять на себя заботу о близких».
Несколько лет назад он узнал о том, что его друг скончался, а семья осталась без средств в Астрахани. Сына товарища определил в Морской кадетский корпус, а дочь, при содействии Меншикова, зачислили в Смольный институт. Жене помогает деньгами…
В последние годы, наблюдая близко жизнь городского «низшего сословия», все чаще размышлял Лазарев о судьбе крестьян, вспоминал свою владимирскую деревеньку. Знал, что крестьян там обирают, а вступиться за них было некому. Писал несколько раз губернатору, но ни одного ответа не получил. Думал нередко об извечной доле крепостных. «Обещание твое уведомлять иногда, что у вас предпринимается насчет мысли об освобождении крестьян, — просил Лазарев друга, — я приму с особой благодарностью».
Самоотверженно служили Отчизне матросы из крепостных. «Какие же подвиги способны свершать они, будучи вольными?» Не раз задавался он этим вопросом.
Крестьяне тоже знали тропу к своему благодетелю, не забывали его. Редчайший случай заслуживает особого внимания.
В тот самый год, когда Александр Герцен возвращался из владимирской ссылки, геодезисты инженерной команды «провешивали» шоссе между Нижним Новгородом и Владимиром. Протянулось оно и через земли лазаревской деревеньки с названием Объезд. Деревенский староста Гаврила Федотов просил владельца имения помочь ему. Первое — «кто и как возместит потерю отобранной у крестьян под шоссе пахотной и сенокосной земли в длину до 400 и в ширину до 50 саженей». Но не это главное, Лазарев в письме владимирскому губернатору Ивану Каруте пишет: «Другая жалоба старосты моего в том, что какой-то инженерный офицер, находясь в Гороховецком уезде при проводе шоссе, в проезд свой через деревню мою бил его, Федотова, за то, что он не имел при себе запасных лошадей; когда же староста по уходе того офицера со двора запер ворота, то офицер бросил кол в окно избы Федотова и ушиб им двухлетнего сына его; о чем староста мой жаловался г. исправнику, но удовлетворения не получил.
Доведя до сведения Вашего Превосходительства о сей последней жалобе моего старосты, я покорнейше прошу Вас, Милостивый Государь, не откажите мне в одолжении приказать расследовать этот случай, и если показание справедливо, то мерами власти Вашей оградить крестьян моих от подобного насилия».
«Эка важность!» — наверняка ответил Гавриле полупьяный исправник, мало ли холопов он сам ездил по морде каждодневно. Но тут происшествие выходило из ряда вон. За холопа вступился не простой потомственный дворянин, а кавалер многих орденов, генерал-адъютант и вице-адмирал, вхожий в царские покои. И таки справедливость восторжествовала. Оценили и стоимость земель, разыскали и обидчика, поручика Баранова, которого подвергли «теперь за это строгому выговору». По николаевским временам эпизод небывалый…
Ступив на севастопольский берег, Лазарев спешил на строительство своего детища — здания Морской библиотеки. Он давно сам взялся за дело, денег на постройку новой библиотеки царь не дал. Тогда на собрании офицеров он предложил отчислять от заработка по два процента, и почти все одобрили начинание. Самыми ревностными учредителями новой библиотеки стали Корнилов, Нахимов, Матюшкин, Истомин.
На собрании комитета директоров Морской библиотеки обсуждались портреты на барельефах нового здания, предложенные петербургским скульптором Рамазановым.
Выступал Лазарев:
— Прежде капитана Кука справедливость требует изобразить предшествовавших ему русских мореплавателей Беринга и Чирикова, которые первыми разрешили задачу, что материки Азия и Америка разделяются проливом. — Лазарев повернулся к Матюшкину: — Они же, помните, первые открыли и северо-западные берега Америки. После следует изобразить капитана Кука и потом опять русских адмиралов Сарычева, Крузенштерна, Лисянского…
Лазарев взял со стола лист ватмана с эскизом.
— Адмиралов Чичагова, Ушакова и Сенявина нельзя исключить из числа сподвижников русской славы на море, и мне кажется, лучше убрать бюст Елизаветы Петровны, а вместо Грейга подписать имя Спиридова, как командующего тогда флотом.
Увлечение морской службой подвигло Лазарева и на воспитательную стезю. Со времени службы на «Крейсере» старался он окружать себя единомышленниками, преданными морскому делу. Не остудило в нем эту страсть и высокое положение на Черном море. Он не только присматривался к корабельным офицерам, а и сам во многом помогал им стать настоящими морскими волками.
Не раз бывая у своего закадычного друга Алексея Шестакова, смотрел на его мальчишек, знал, что отец твердо решил отдать их в Морской корпус. Но там дела шли неважно, особенно у старшего Николая. Лазарев забрал его на флот, несколько лет возился с ним, переводил с корабля на корабль к лучшим офицерам, то к Панфилову, то к Корнилову. Дело доходило до гауптвахты. Портили человека дурные привычки. В Петербурге пристрастился он к картам, кутежам. В Севастополе не вылезал из долгов.
Лазарев, присмотревшись, выразил Шестакову свое мнение — большая доля вины здесь Крузенштерна, который не привык трудиться по воспитанию кадет. «За все это можешь благодарить образователя — немца, бабу слабую, бездушную, бесхарактерную».
За младших сыновей адмирал взялся решительно. Среднего Шестакова — Ивана, отчисленного из Морского корпуса Крузенштерном за строптивость — решил с гардемаринами без разрешения начальства играть комедию Грибоедова «Горе от ума», — назначил под опеку Нахимову, Путятину. Почти шесть лет крейсировал у берегов Кавказа, обстрелялся, возмужал, сдал экзамен на мичмана. Нынче Лазарев определил его к себе поближе, в адъютанты, на год-два, присмотреться. У третьего сына — Дмитрия — служба тоже не ладилась. Отец, Алексей Шестаков, как-то удивился терпению Лазарева. «Ты спрашиваешь, — ответил ему верный друг, — за что я так расположен к тебе? Ответ — за то, что вместе кашу ели, и на будущее прошу об этом не напоминай».
Непросто пришлось и с другим Иваном — сыном его однокашника, друга и спутника по первому кругосветному плаванию Унковского[95].
Тот довольно равнодушно нес службу на Балтике. В морской службе удача сопутствует тем, кто овладел отменно морской выучкой, кто ладит с экипажем — на корабле нет мелочей. Тот, кто в одинаковой ситуации быстрее управляется с парусами, сменит рангоут, обтянет такелаж, «поймает» верный ветер, будет властвовать над стихией и добьется победы. Лазарев исходил из того, что любовь к парусу роднит человека с морем. Много славных моряков прошли его школу, и все они, несмотря на жесткую взыскательность, не просто уважали — зачастую боготворили его как отца.
Получив по ходатайству Лазарева, вопреки своему желанию, назначение, Унковский не спешил, ехал без охоты, завернул в деревню к семье, в Николаев прибыл с большим опозданием.
Лазарев взял его к себе адъютантом, благо освободилась должность, но не для спокойной жизни.
Встретил сурово, строго отчитал за опоздание и вдруг сказал:
— Поселишься у меня во флигеле, комнаты тебе покажут. Завтра в семь утра завтракать.
Дом стоял на высоком берегу Ингула, рядом высились стапеля Адмиралтейства. Под окнами неподалеку по Бугу проходили военные суда, транспорты, яхты. После завтрака адмирал привел его в большой адмиралтейский сарай на берегу реки. Рядом высился на стапелях готовый к спуску бот. Сарай был забит шлюпками. Недалеко от входа виднелся небольшой люгер.
— Помни, твоя первая обязанность привести в порядок все гички и шлюпки. — Лазарев провел рукой по некрашеному борту. — В воскресенье вместе пойдем на шлюпке…
Расчет Лазарева оказался верным.
С восхода до захода солнца проводил Унковский среди шлюпок. И вскоре все его мысли и разговоры сводились к парусам.
Одно желание владело им — понять и глубоко вникнуть в искусство паруса. Лазарев исподволь присматривал за мичманом, вскоре понял, что из него выйдет толковый моряк. Выбирал время, выходил с ним на шлюпке, сам садился за руль, а Иван управлял за матроса. Вскоре увлечение переросло в страсть.
Весной, едва прошел лед, Иван спустил на воду полюбившийся ему небольшой одномачтовый бот с экипажем из четырех матросов и опять проводил целые дни под парусами. Спускался до лимана. За ним, на горизонте, раскинулось море…
Как-то за обедом он спросил осторожно адмирала о затаенном:
— На реке простора нет, а парус любит раздолье, ваше превосходительство.
Лазарев удивленно посмотрел на мичмана.
— Я к тому, — чуть покраснев, продолжал Унковский, — дозвольте мне сходить на боте к Севастополю.
Адмирал улыбнулся, он, казалось, давно ожидал этого вопроса.
— Ну что ж, на этом боте можно и в Тасманию путешествовать. Отправляйся хоть завтра.
Поздним вечером бот загрузили провизией, взяли запасной такелаж, а на рассвете, с попутным ветром Иван спустился вниз по Бугу. А вот и его первые восхищения: «Перед закатом солнца я вышел из Днепровского лимана, то есть прошел мимо Очакова и Кинбурна, и с закатом вступил в море: попутный ветер свежел, и ботик мой несся по волнам Черного моря. Я был в восторге и почувствовал осязательно всю красоту и наслаждение морской жизни. Поутру на другой день я на этом ботике уже входил с гордо поднятым военным флагом на Севастопольский рейд… При этом плавании я буквально соблюдал каждое слово тех наставлений, которыми начинил меня накануне этого плавания Михаил Петрович».
В ту же кампанию он сходил на боте в Одессу, Севастополь, Феодосию, Керчь, оттуда к Сулимскому гирлу Дуная.
Первый и решительный шаг навстречу морю сделан. Лазарев назначил молодого мичмана вахтенным командиром на бриг «Персей».
Греция, Пирей, Мальта, Неаполь, другие порты Средиземноморья «обкатал» за год…
Кампанию 1843 года командующий, как всегда, находился в море на эскадре. Флаг держал на «Двенадцати апостолах». Командир этого стодвадцатипушечного линейного корабля, капитан 1-го ранга Владимир Корнилов, действовал безупречно. Лазарев в душе радовался — «растет смена». В кильватер флагману шла «Варшава» капитана 1-го ранга Матюшкина. Завершая кампанию, эскадра разделилась на две колонны и провела примерное сражение с пушечными стрельбами.