В ПЕРИОД ВЕЛИКОЙ ФРАНЦУЗСКОЙ БУРЖУАЗНОЙ РЕВОЛЮЦИИ КОНЦА XVIII в.

Исторические теории и практика революционной борьбы В ходе Французской буржуазной революции ожесточенная борьба классов и партий, разрушения старых и создание новых политических и социальных институтов сопровождались острейшей идейной борь­бой. Обрушиваясь на политических противников, обосновывая ту или иную политическую линию, конституционный текст, законодательный акт, деятели революции черпали аргументы не только в доводах естественноправовой теории, но и обращались к истории.

Особенно часто они прибегали к античной истории, отыскивая в ней, подобно передовым мыслителям предреволюционной эпохи, истори­ческие параллели и поучительные примеры. Влияние античных образ­цов было чрезвычайно сильно и в политической аргументации, и в искус­стве, и даже во внешней символике революционного времени. «В класси­чески строгих традициях Римской республики, — отмечал К. Маркс, объясняя эту своеобразную особенность Французской революции, — гладиаторы буржуазного общества нашли идеалы и художественные формы, иллюзии, необходимые им для того, чтобы скрыть от самих себя буржуазно-ограниченное содержание своей борьбы, чтобы удержать свое воодушевление на высоте великой исторической трагедии».

Отражение в практической революционной борьбе нашел и спор о происхождении феодальных институтов во Франции (см. раздел о Буленвилье и Дюбо). Сокрушая привилегии феодальной аристокра­тии, буржуазные революционеры атаковали и историческое обоснова­ние их. Еще в обстановке революционной ситуации начала 1789 г. аббат Сийес в своей необычайно тогда популярной брошюре «Что такое третье сословие?» счел нужным вернуться к теории Буленвилье и повернул ее острием против дворянства. Допустим, писал Сийес, что дворянские привилегии действительно происходят из франкского завоевания,— что ж, третье сословие не остановится перед тем, чтобы, в свою очередь, стать завоевателем и «препроводить обратно во Франконские леса все те семьи, которые сохраняют безумные притязания на права первона­чальных завоевателей Франции».

Эта же проблема вновь встала в годы революции в связи с борьбой вокруг решения главного ее вопроса —аграрного. Учредительное собрание, исходя, в сущности, из тезиса Буленвилье, обязывало крестьян законами 1789—1790 гг. выкупать большую часть феодальных повинностей в качестве «законной» компенсации сеньорам, некогда «уступившим» свои земли крестьянству на условии ценза и других феодальных обяза­тельств.

Защищая требования крестьян, противники феодальных прав напа­ли на эту теорию, «изобретенную писателями, вышедшими из привиле­гированной касты», и утверждали в перекличке с идеями Дюбо, что все феодальные права являются результатом совершенной дворянами узур­пации. Именно эту мысль отстаивал, например, Бабеф, бывший не­сколько лет февдистом и принявший активное участие в крестьянском движении первых лет революции. «В пыли сеньориальных архивов,— писал он впоследствии, — я открыл ужасную тайну узурпации, совер­шенной дворянской кастой». Эта идея узурпации и послужила историко-теоретическим обоснованием последующей безвозмездной ликвида­ции всех феодальных повинностей. Так использовались сложившиеся еще до революции исторические теории в практике революционной борьбы.

Однако развитие революции ставило перед ее деятелями и теоре­тиками, соединявшимися, как правило, в одном лице, новые вопросы, ответы на них далеко не всегда можно было найти у великих мыслите­лей прошлого. В ходе революции, под ее воздействием не только исполь­зовались достижения общественной мысли прошлых лет, но рождались и новые теории, связанные, разумеется, идейными корнями с эпохой Просвещения. Пытаясь осмыслить сущность, цели и значение револю­ции, ее деятели, отстаивая интересы различных классов и групп, искали ответа в историческом опыте прошлого и настоящего.

Антуан Барнав (1761-1793) Выходец из кальвинистской семьи гренобльского адвоката и сам адвокат, Антуан Барнав был видным деятелем первого этапа революции. Сторонник и тео­ретик буржуазной конституционной монархии по английскому образцу, он выступал на правом фланге либеральной буржуазии. В 1792 г. он создал свое основное историко-философское произведение «Введение во Французскую революцию» (своеобразная попытка исследования причин и значения революции); тогда же были написаны и другие его работы.

Решающее влияние на формирование исторических взглядов Барнава оказали Монтескье и физиократы.

Барнав исходил в своих построениях из твердого убеждения в закономерности и прогрессивности исторического развития человечества. Среди множества причин, определяющих политическое развитие, утвер­ждал он, имеются такие, «постоянное и правильное действие которых настолько преобладает над влиянием причин случайных», что через оп­ределенный отрезок времени они необходимо производят свое дейст­вие. Барнав гораздо более последовательно, чем Монтескье, проводит эту точку зрения. Ему не свойственна и характерная для просветителей вера во всемогущество мудрого законодателя. «Желание человека,— подчеркивает Барнав, — не творит законов: оно не может никак, или почти никак повлиять на форму правительства».

В своих попытках определить действующие объективные силы исторического процесса Барнав выступает как плюралист. Он указывает на целый ряд взаимодействующих в истории факторов — «социальный период», которого достиг народ (т. е. определенный уровень обществен­ных отношений), географические условия, его богатства, потребности, привычки; нравы. При этом Барнав отводит первенствующую роль материальным, экономическим факторам, таким, как рост населения и связанный с ним рост материальных потребностей, изменение способов добывания жизненных средств и в особенности изменение форм собственности. Последней Барнав придает особое значение, когда пытается объ­яснить причины смены различных политических форм общества. Под этим углом зрения он пересматривает традиционную схему физиокра­тов. Если, занимаясь охотой, человек «едва знаком с собственностью» и земля является достоянием всех, то уже в пастушеском состоянии чело­вечества «собственность начинает влиять на учреждения». С переходом же к земледелию, когда в частном владении оказывается и земля, право собственности, распространяясь и пронизывая все отношения, «все бо­лее могущественно влияет на распределение власти». Именно господст­во земельной собственности и неизбежно возникающее при этом нера­венство в ее распределении и являются, согласно Барнаву, основой ари­стократического или феодального правления.

Дальнейший «естественный ход обществ», увеличивая население и развивая средства удовлетворения материальных потребностей, ведет, наконец, к основанию мануфактур и торговли и, стало быть, к возникновению промышленной собственности. И тогда «подготовляется рево­люция в политических законах: новое распределение богатств произво­дит новое распределение власти. Так же, как обладание землями возвы­сило аристократию, промышленная собственность возвышает власть на­рода...» (т. е. буржуазии. — Ред.).

Эти социологические принципы Барнав стремился применить в сво­ем общем очерке истории основных стран Западной Европы от антично­сти до Французской революции. В соответствии с главной своей зада­чей— понять тот «ход развития, общий всем европейским образам прав­ления», который «подготовил во Франции демократическую революцию и привел к тому, что она вспыхнула в конце XVIII века», — он интере­суется главным образом историей последних столетий. Главной чертой «великой революции», которую совершило в европейских институтах развитие промышленности и движимой собственности, Барнав считает постепенное возрастание силы народа (т. е. буржуазии) и падение мо­щи и влияния аристократии.

Важный шаг в ходе этого процесса он видит в Английской революции, которая, по Барнаву, означала «демократический взрыв», покон­чивший с политическим преобладанием феодально-аристократических группировок в стране. Растянувшийся на ряд столетий подъем промыш­ленной, движимой собственности подготовил и Французскую револю­цию. Ее запоздание по сравнению с Английской Барнав объяснял преж­де всего географическими особенностями — если приморское расположение Франции у скрещения важнейших торговых путей способствовало развитию промышленности и движимого богатства, то значительность ее земельного пространства обусловила силу и устойчивость гос­подства земельной аристократии.

Таким образом, как социологическим идеям Барнава, так и его конкретно-историческим построениям свойственны ясно выраженные материалистические тенденции, а также необычные для общественной мысли его времени черты историзма. Следует, однако, отвергнуть утверждение немарксистской историографии о том, что Барнав чуть ли не предвосхитил Маркса. Настаивая как плюралист на взаимодействии различных «факторов» в развитии истории, он, как отмечалось, особо подчеркивал роль собственности. Но «собственность» у Барнава — прежде всего распределение в обществе того или иного вещественного вида бо­гатства (земельного или «движимого») и правовое закрепление этого распределения. Столкновение земельной и движимой, или промышлен­ной, собственности для него — в первую очередь столкновение различ­ных в их вещественном выражении видов материальной деятельности, а не различных типов производственных отношений, обусловленных оп­ределенной степенью развития производительных сил.

Барнав сумел увидеть в истории борьбу классов, стоящую за столкновением форм собственности, — аристократии и «народа», «третьего сословия». Но для него как идеолога крупной буржуазии характерно от­рицание неизбежности борьбы внутри буржуазного общества, его иде­ализация. Он доказывал, будто бы природа промышленного богатства такова, что ведет к смягчению социальных крайностей.

Не удивительно, что как политический деятель Барнав был враж­дебен развернувшемуся во время революции демократическому движе­нию народных масс и, в частности, борьбе против монархии — он боял­ся, что уничтожение ее приведет лишь «к идее раздела собственности». Поэтому во время вареннского кризиса летом 1791 г. он требовал «оста­новить революцию» и выступил одним из главных защитников измен­ника короля. Отброшенный от политической деятельности развитием революции, он был гильотинирован во время якобинской диктатуры.

Константэн Франсуа Вольней (1757-1820) Для буржуазной исторической мысли в годы революции очень характерны и труды Вольнея, видного мыслителя и ученого-ориенталиста, примыкавшего к жирондистам. В 1791 г. он создал работу «Руины, или Размышления о революциях империй», в которой попытался рас­крыть общие причины возвышения и падения государств на протяжении веков человеческой истории. Написанная в разгаре борьбы вокруг цер­ковной реформы, она является и ярким антирелигиозным памфлетом. В 1795 г. Вольней прочитал «Лекции по истории» в созданной Конвен­том Нормальной школе, в них он выдвинул ряд интересных идей о сущ­ности и значении исторической науки.

По своему общему мировоззрению Вольней близок энциклопедис­там, во взглядах на задачи исторического исследования он продолжал традицию Вольтера и Тюрго. Как и Гельвеции, Вольней хотел создать науку об обществе, чуждую всякого религиозного начала, являющуюся частью других наук о природе.

Вслед за Вольтером и Тюрго, вместе с Кондорсе Вольней реши­тельно настаивал на идее прогресса в историческом развитии человечества. «Человек — творец!—писал он в«Руинах»,— воздаю тебе хвалу и дань уважения! Ты измерил пространство небес, вычислил массу звезд, обуздал бороздящую тучи молнию, укротил моря и грозы, подчинил се­бе стихии».

Продолжая боевую антиклерикальную традицию просветителей, Вольней сделал интересную для своего времени попытку исторически объяснить происхождение и развитие религиозных верований. Наряду с обычными для XVIII в. идеалистическими представлениями об обмане и невежестве как источнике религиозных заблуждений он выдвинул и более глубокие суждения, связывая возникновение и развитие религи­озных верований с фантастическим отражением в сознании человека ок­ружающей его социальной среды, материальных условий жизни и производственной деятельности. Представления о боге, «как и все другие представления, имеют своим источником физические предметы и возни­кают в сознании человека в результате испытанных им ощущений. Эти представления обусловлены его потребностями, обстоятельствами его жизни, зависят от степени развития человеческого познания».

Необходимо также отметить взгляды Вольнея на место истории среди других наук, изложенные им в «Лекциях по истории». История, по мнению Вольнея, резко отличается от наук физических и мате­матических. Первые имеют дело с фактами, реально существующими, непосредственно наблюдаемыми, доступными ощущению. В истории факты не осязаемы, они как бы мертвы, их нельзя воспроизвести перед исследователями; поэтому исторический факт никогда не обладает той степенью достоверности, как факт физический. Отнюдь не впадая в крайний скептицизм, Вольней отстаивал необходимость строгой провер­ки исторических фактов с точки зрения их достоверности и доброкачественности сообщающих их источников. С этих позиций Вольней подверг критическому рассмотрению различные типы источников — устное пре­дание, рукописные и печатные материалы. Поставив, подобно Вольтеру, проблему исторической достоверности, Вольней значительно углубил ее, связав с общим вопросом о познавательных возможностях истории как науки об особенностях и пределах исторического познания.

Решая вопрос о «методе написания истории», Вольней с особой на­стойчивостью подчеркивал принцип универсализма, отражавший сдвиги в сознании буржуазии, связанные с быстрым расширением мировых эко­номических связей в условиях развивавшегося капитализма. История должна быть всемирной, «сравнительной историей народов», она долж­на рассматривать прошлое народов в сравнении, сопоставлении.

Историческим взглядам Вольнея свойственна известная материали­стическая тенденция; она раскрывается в том, как он определяет круг и порядок явлений, подлежащих историческому изучению. Прежде все­го необходимо, утверждает он, проследить «развитие и прогресс» «ре­месел» — земледелия, торговли, навигации, различных наук — астроно­мии, географии, физики, затем частной и публичной морали и, наконец, законодательства. На первый план выдвигается, таким образом, мате­риальная производственная деятельность и на последнем месте оказы­вается законодательная, значение которой чрезмерно преувеличивалось мыслителями XVIII в., в том числе энциклопедистами, страдавшими юридическими иллюзиями.

Жан Антуан Кондорсе (1743-1794) Жан Антуан Кондорсе – представитель младшего поколения энциклопедистов, многое воспринял от фи­зиократов и уже до революции был широко известен как разносторонний ученый и философ. С началом ре­волюции он активно включился в политическую борьбу, сблизившись в конце концов с жирондистами. После падения Жиронды Кондорсе был осужден и покончил с собой.

Хотя уже Вольтер и тем более Тюрго выступили в середине сто­летия теоретиками буржуазной теории прогресса, тем не менее «первая разработанная теория единого последовательного процесса изменений в истории человечества как целого и притом изменений к лучшему, с точ­ки зрения этого целого, принадлежит Кондорсе». Эта теория изложена в его главном социологическом произведении «Эскиз исторической карти­ны прогресса человеческого разума» (1794). Вся история человеческого рода, по Кондорсе, — непрерывный и закономерный прогресс, постепен­ное поступательное движение к совершенному и разумному, соответствующему велениям природы, порядку вещей. Кондорсе ставит своей ос­новной задачей доказательство той истины, что нет «никакого предела в развитии человеческих: способностей, что способность человека к совер­шенствованию действительно безгранична, что успехи в этом совершен­ствовании... имеют своей границей только длительность существования нашей планеты...».

Обращаясь к вопросу о движущих силах прогресса человечества, Кондорсе, в отличие от Барнава, не выходит за рамки рационализма и идеализма большинства общественных теорий своего времени. Прогресс человеческого разума, развитие знаний, наук выступают у него как первопричина и двигательная сила прогресса человеческого рода. Действие этой силы осуществляется либо в форме изобретений и открытий от­дельных выдающихся умов, либо в виде коллективных достижений человеческого духа. Так, «в образовании языка участвовало все общест­во»²⁰. Этот принцип положен Кондорсе в основу периодизации истории: основные «эпохи» ее соответствуют важнейшим этапам в развитии ра­зума и определяются либо появлением великих мыслителей, либо выда­ющимися научными открытиями.

Но чем же определяются успехи разума? Стоя на почве представле­ний энциклопедистов, Кондорсе объясняет их естественными свойства­ми человеческой природы: «Потребность в новых идеях или новых ощущениях — первичный двигатель прогресса человеческого разума...». Таким образом, признаваемая Кондорсе закономерность общественной эволюции сводится в конечном счете не к объективным законам разви­тия общественного организма, а к закономерности развития отдельных индивидов, причем само общество оказывается механической суммой их. Отсюда логически вытекает и представление Кондорсе о задачах исторической науки — история важна прежде всего тем, что дает возможность предвидеть будущее, - ускорить и направить прогресс; ценность ее — в раскрытии вековой борьбы с предрассудками, что позволяет бо­лее успешно, с учетом прошлых ошибок и заблуждений, идти вперед по пути познания вечных и непреходящих моральных истин — ключа к «совершенному» миропорядку. Кондорсе отнюдь не сомневается в том,
что и без изучения истории одно размышление «при удачных комбинациях может нас привести к познанию общих истин гуманитарных на­ук». Здесь ярко выступает механистический и метафизический характер эволюционной теории прогресса Кондорсе, чуждой всяких элементов диалектики.

Глубокое убеждение Кондорсе в бесконечности прогрессивного раз­вития человечества, одушевлявшая его вера в постоянное совершенство­вание человеческого рода отражали в конечном счете социальный опти­мизм молодого класса буржуазии, только утверждавшего свое господ­ство в процессе ожесточенной борьбы с феодализмом. Не удивительно, что этой теории свойственна была всемерная идеализация буржуазно­го общества, будущее которого Кондорсе видит как эру осуществления фактического равенства, когда все могут, благодаря развитию своих способностей, располагать верными средствами для удовлетворения сво­их потребностей...». Здесь гуманизм Кондорсе вступает в явное проти­воречие с узкими 'буржуазными рамками его мировоззрения.

Жан Поль Марат (1743-1793) Среди выдающихся вождей демократического крыла революции, сочетавших революционную страстность и мужество в политической борьбе с умением глубоко (по тому времени) проникнуть в сущность развертывавшихся историче­ских событий, видное место принадлежит Марату.

Как и другие деятели революции, Марат испытал серьезное влия­ние классиков просветительской мысли, прежде всего Руссо и, в извест­ной мере, Монтескье. Не будучи мыслителем такого масштаба, как его идейные учители, Марат тем не менее выдвинул ряд плодотворных соци­ально-политических идей.

Большой интерес с этой точки зрения представляют издававшаяся Маратом газета «Друг народа», а также две созданные им еще до революции работы «Цепи рабства» (1774) и «План уголовного законода­тельства» (1780), переработанные и переизданные в 1790 и 1793 гг.

Его общее представление об истории идеалистично: как многим дру­гим мыслителям XVIII в., ему свойственно стремление искать причины исторических событий в сознательном творчестве выдающихся людей, власть имущих личностей, в их страстях и побуждениях, источник кото­рых он видит в человеческой природе. Возникновение деспотизма он свя­зывает, например, с «любовью к всевластию, естественно присущей люд­скому сердцу»: Вместе с тем, выступая страстным защитником интере­сов широких слоев неимущих масс, бедноты, Марат пришел к опреде­ленному пониманию неоднородности интересов различных классов в эксплуататорском обществе, значения классовой борьбы в нем. Марат видел, что и в прошлом и в настоящем человеческие общества состояли и состоят из различных групп людей, интересы которых глубоко противоположны.

«Во Франции, как и во всех других монархиях, — писал, например, Марат, — граждане разделяются на несколько классов с различными ин­тересами... Я говорю о дворянстве, духовенстве, чиновничестве, финанси­стах, состоятельных гражданах и о -бедноте, т. е. о господствующих слоях, с одной стороны; и угнетаемой массе — с другой, эти различные классы, которые все одинаково подчиняются одному государю, постоян­но относились друг к другу враждебно. Привилегированные сословия смотрели на народ так, как будто он существует только для того, чтобы сдирать с него шкуру, порабощать и принуждать его к повинностям. А народ помышлял только о разделе богатств состоятельных слоев».

Именно этому общему противоречию — бедности и богатства — Ма­рат и уделял основное внимание, выступая неизменно на стороне слабых и упнетенных против богатых и сильных.

С обостренным вниманием Марата к социальным противоречиям в обществу связаны его идеи об исторической плодотворности народных восстаний. Идея Руссо о праве народа на сопротивление угнетению наполнялась у Марата глубоко конкретным содержанием, перерастая в твердое убеждение, что насильственные действия народа являются необходимым актом в борьбе за свободу против деспотизма — «свобода всегда возникает из огня возмущения». Марат пытается подвести некоторый итог исторического опыта народных восстаний; он, в частности, подчеркивает, что решающую роль в них всегда играют неимущие, пле­беи: «Во всех почти восстаниях плебеи берут на себя почин, граждане же зажиточные и богатые присоединяются лишь в крайнем случае, их увлекает общий поток».

Марат, единственный среди якобинцев, по существу, близко подошел и «пониманию Великой французской революции как борьбы различных классов. Рассматривая тот или иной этап революции, Марат стремился выявить позиции и роль различных общественных групп. Так, в 1791 г., подводя итоги двух лет революции, он доказывал необходимость при­нять во внимание «дух, воодушевляющий разные классы народа, проти­воположные интересы различных сословий граждан», «противоречивость интересов, разделяющую различные классы граждан». Необходимо, однако, отметить, что понимание Маратом существа общественных клас­сов менее глубоко, чем физиократами или Барнавом; происхождение их он усматривал в коварных ухищрениях деспотизма, либо в хище­ниях, разбоях, алчности одних и мотовстве других.

В конкретном анализе событий революции две главные мысли пронизывали произведения Марата: революцию совершили народные массы, но она пошла на пользу только богачам. Поэтому вся революционная пропаганда Марата была пронизана мыслью о незавершенности революции, о необходимости продолжить ее, сделать революцию непрерывной.

Общая идея противоположности интересов богатых и бедных конкретизируется у него, таким- образом, в исторической оценке событий революции. Соотношение сил в ходе революции представляется ему следующим образом: сначала против деспота и привилегированных выступили «все классы третьего сословия», в том числе и «образованные и имущие люди»; последние, однако, только затем, «чтобы повернуть про­тив народа, когда им удалось заручиться его доверием и использовать его силы, чтобы занять место привилегированных сословий». В дальнейшем эти имущие постепенно вновь сплотились вокруг двора и его приспешников: к дворянам, духовенству, офицерам, легистам, финансистам, спекулянтам присоединяются дельцы, ростовщики, производители изделий роскоши, купцы, капиталисты, т. е. «имущие граждане, для которых свобода является только привилегией беспрепятственно приобретать, спокойно владеть и мирно пользоваться». С этого времени «партия свободы» состоит уже только из плебса, который с самого начала является главной силой революции. Говоря о народе как о главной силе революции, Марат стремится раскрыть само это понятие: революция, пишет он, была совершена «низшими классами общества, рабочими, ремесленниками, мелкими торговцами, земледельцами, плебсом, неимущими, которых богачи называют канальями, а римские наглецы называли проле­тариями».

И хотя Марат понимает антагонизм различных классов прежде всего как противоположность интересов «богатых и бедных», а борьба между ними не связывается у него с объективными факторами историче­ского развития, его проникнутые революционным демократизмом исто­рические идеи были ценны и в чем-то необычны для своего времени.

Франсуа (Гракх) Бабеф и бабувисты Особое место в развитии общественной мысли XVIII в. принадлежит идеям руководителей знаменитого «Заговора равных» - Франсуа Бабефа (1760-1797) и его соратников (бабувистов). В лице этих замечательных представителей французского предпролетариата на арену общественно-политической борьбы выступила коммунистическая тенденция, в которой отразился развивавшийся в годы революции процесс выделения тогдашнего предпролетариата из общей массы плебейства. Опыт.классовой борьбы во вре­мя революции, торжество буржуазной контрреволюции и тот факт, что проблема коммунизма для бабувистов стала вопросом практической революционной борьбы текущего дня,—все это обусловило появление в воззрениях бабувистов при незыблемости старых общетеоретических ос­нов ряда новых идей в области понимания исторического процесса.

Потребность в теоретическом обосновании неизбежности новой, коммунистической революции, которая, по их мнению, должна была продолжить и завершить дело революции во Франции утверждением строя подлинного равенства, побудила бабувистов по-новому осмыслить весь ход предыдущей истории с точки зрения роли в нем борьбы классов.

В воззрениях Бабёфа занимал центральное место вопрос о связи имущественного неравенства с существованием и развитием института частной собственности. Оставаясь в целом на почве теории «естественного права», Бабеф еще до революции пришел к выводу о том, что собственность не входит в число «естественных прав». Признавая действие «ес­тественных законов» в судьбах человечества, Бабеф вместе с тем обна­ружил проблески материалистического понимания этапов общественно­го развития. Знакомый с трудами не только французских просветите­лей и физиократов, но и английских философов и экономистов, в част­ности А. Смита, Бабеф проявлял особый интерес к развитию во Франции капиталистической мануфактуры, к формированию класса наемных ра­ботников в промышленности и сельском хозяйстве. Но все классовые различия Бабеф сводил к делению на собственников и несобственников, богатых и бедных, или, заимствуя понятия античной истории, — «патри­циев и плебеев». В объяснении причин бедственного положения трудящихся-бедняков он отвел решающую роль насилию как важнейшему фактору общественного развития. Из этого он сделал логичный вывод о желательности и неизбежности насильственных революционных дей­ствий масс против своих поработителей.

В ходе революции, в которой Бабеф принял самое активное участие, его идеи развивались от смутного и весьма неопределенного коммунистического идеала предреволюционных лет, сменившегося в первые годы революции верой в благотворность уравнительного «аграрного за­кона», к твердым коммунистическим убеждениям, укрепившимся под влиянием опыта якобинской диктатуры и в термидорианский период. В самом общем плане история представлялась Бабефу движением от противоестественного порядка вещей, связанного прежде всего с на­силием и невежеством, к установлению коммунистического строя, соот­ветствующего нормам «естественного права». Он рассматривал историю общества как революционер, сознательно готовящий новую революцию и выступающий от имени неимущих масс. Это дало возможность Бабе­фу увидеть в истории человечества непрерывную борьбу угнетателей и угнетенных, классовую борьбу. Бедствия, порождённые частной собст­венностью, писал он, доводят, наконец, массу неимущих до нестерпимого состояния — и тогда вспыхивают «восстания угнетенных против угне­тателей». Соответственно такому пониманию истории человечества Ба­беф рассматривал Французскую революцию как звено в этой непрерыв­ной исторической цепи и с этой точки зрения подходил к ее оценке.

Французская революция шла вперед только до 9-го термидора, она осталась незавершенной, так как не привела к установлению социально­го равенства: «Революция... не завершена, так как одни богачи захваты­вают все блага и одни пользуются властью, в то время как бедняки трудятся, как настоящие рабы, изнемогают в нищете и не пользуются в государстве никаким значением». Между тем ib настоящее время «пагуб­ные последствия права собственности достигли крайних пределов... Корни его по большей части уже подгнили, все дерево готово рухнуть от первого серьезного толчка». Поэтому предстоит новая революция - более великая, более торжественная, «которая будет последней».

Бабувисты были не в состоянии вскрыть действительную основу исторического процесса, в их представлениях о нем отсутствуют даже те материалистические моменты, которые уже имелись в идеях ряда мыслителей XVIII в. Но сама попытка представителей предпролетариата кон­ца XVIII в. осмыслить исторические причины своей борьбы, попытка рассматривать историю как борьбу классов — пусть и примитивно понятую — была плодотворнейшим озарением исторического ума формирующегося рабочего класса.