Вильфор спрыгнул с подножки на ступени крыльца; он видел, что слуги удивлены его быстрым возвращением. Ничего другого он на их лицах не прочёл; никто не заговорил с ним; перед ним, как всегда, расступились, и только.
Он прошёл мимо комнаты Нуартье и сквозь полуотворённую дверь заметил две неясные тени, но не задумался над тем, кто посетитель его отца; тревога подгоняла его.
«Здесь всё как было», – подумал он, поднимаясь по маленькой лестнице, которая вела к комнатам его жены и пустой комнате Валентины.
Он запер за собой дверь на площадку.
– Пусть никто не входит сюда, – сказал он, – я должен говорить с ней без помехи, повиниться перед ней, сказать ей всё…
Он подошёл к двери, взялся за хрустальную ручку; дверь подалась.
– Не заперта! – прошептал он. – Это хороший знак!
И он вошёл в маленькую гостиную, где по вечерам стелили постель для Эдуарда; хотя мальчик и учился в пансионе, он каждый вечер возвращался домой; мать ни за что не хотела разлучаться с ним.
Вильфор окинул взглядом комнату.
– Никого, – сказал он, – она у себя в спальне.
Он бросился к двери.
Но эта дверь была заперта.
Он остановился, весь дрожа.
– Элоиза! – крикнул он.
Ему послышалось, что кто-то двинул стулом.
– Элоиза! – повторил он.
– Кто там? – спросил голос его жены.
Ему показалось, что этот голос звучал слабее обычного.
– Откройте, откройте, – крикнул Вильфор, – это я!
Но, несмотря на повелительный и вместе тревожный тон этого приказания, никто не открыл.
Вильфор вышиб дверь ногой.
На пороге будуара стояла г-жа де Вильфор с бледным, искажённым лицом и смотрела на мужа пугающе неподвижным взглядом.
– Элоиза! – воскликнул он. – Что с вами? Говорите!
Она протянула к нему бескровную, цепенеющую руку.
– Всё исполнено, сударь, – сказала она с глухим хрипом, который словно разрывал ей гортань. – Чего вы ещё хотите?
И она, как подкошенная, упала на ковёр.
Вильфор подбежал к ней, схватил её за руку. Рука эта судорожно сжимала хрустальный флакон с золотой пробкой.
Госпожа де Вильфор была мертва.
Вильфор, обезумев от ужаса, попятился к двери, не отрывая глаз от трупа.
– Эдуард! – вскричал он вдруг. – Где мой сын? – И он бросился из комнаты с воплем:
– Эдуард, Эдуард!
Этот крик был так страшен, что со всех сторон сбежались слуги.
– Мой сын! Где мой сын? – спросил Вильфор. – Уведите его, чтобы он не видел…
– Господина Эдуарда нет внизу, сударь, – ответил камердинер.
– Он, должно быть, в саду, бегите за ним!
– Нет, сударь; госпожа де Вильфор полчаса тому назад позвала его к себе; господин Эдуард пошёл к ней и с тех пор не выходил.
Ледяной пот выступил на лбу Вильфора, ноги его подкосились, мысли закружились в мозгу, как расшатанные колёсики испорченных часов.
– Прошёл к ней! – прошептал он. – К ней!
И он медленно побрёл обратно, вытирая одной рукой лоб, а другой держась за стену.
Он должен войти в эту комнату и снова увидеть тело несчастной.
Он должен позвать Эдуарда, разбудить эхо этой комнаты, превращённой в гроб; заговорить здесь – значило осквернить безмолвие могилы.
Вильфор почувствовал, что язык не повинуется ему.
– Эдуард! Эдуард! – пролепетал он.
Никакого ответа; где же мальчик, который, как сказали слуги, прошёл к матери и не вышел от неё?
Вильфор сделал ещё шаг вперёд.
Труп г-жи де Вильфор лежал перед дверью в будуар, где только и мог быть сын; труп словно сторожил порог, в открытых, остановившихся глазах, на мёртвых губах застыла загадочная усмешка.
За приподнятой портьерой виднелась ножка рояля и угол дивана, обитого голубым атласом.
Вильфор сделал ещё несколько шагов вперёд и на диване увидел своего сына.
Ребёнок, вероятно, заснул.
Несчастного охватила невыразимая радость; луч света озарил ад, где он корчился в нестерпимой муке.
Он перешагнёт через труп, войдёт в комнату, возьмёт ребёнка на руки и бежит с ним, далеко, далеко.
Это был уже не прежний Вильфор, который в своём утончённом лицемерии являл образец цивилизованного человека; это был смертельно раненный тигр, который ломает зубы, в последний раз сжимая страшную пасть.
Он боялся уже не предрассудков, а призраков. Он отступил на шаг и перепрыгнул через труп, словно это был пылающий костёр.
Он схватил сына на руки, прижал к груди, тряс его, звал по имени; мальчик не отвечал. Вильфор прильнул жадными губами к его лицу, лицо было холодное и мертвенно-бледное; он ощупал окоченевшее тело ребёнка, приложил руку к его сердцу: сердце не билось.
Ребёнок был мёртв.
Вчетверо сложенная бумажка упала на ковёр.
Вильфор, как громом поражённый, опустился на колени; ребёнок выскользнул из его безжизненных рук и покатился к матери.
Вильфор поднял листок, узнал руку своей жены и жадно пробежал его.
Вот что он прочёл:
«Вы знаете, что я была хорошей матерью: ради своего сына я стала преступницей.
Хорошая мать не расстаётся со своим сыном!»
Вильфор не верил своим глазам, Вильфор не верил своему рассудку. Он подполз к телу Эдуарда и ещё раз осмотрел его с тем вниманием, с каким львица разглядывает своего мёртвого львёнка.
Из его груди вырвался душераздирающий крик.
– Бог! – простонал он. – Опять бог!
Вид обеих жертв ужасал его, он чувствовал, что задыхается в одиночестве, в этой пустоте, заполненной двумя трупами.
Ещё недавно его поддерживала ярость, этот великий дар сильных людей, его поддерживало отчаяние, последняя доблесть погибающих, побуждавшая Титанов брать приступом небо, Аякса – грозить кулаками богам.
Голова Вильфора склонилась под непосильным бременем; он поднялся с колен, провёл дрожащей рукой по слипшимся от пота волосам; он, никогда не знавший жалости, в изнеможении побрёл к своему престарелому отцу, чтобы хоть кому-то поведать своё горе, перед кем-то излить свою муку.
Он спустился по знакомой нам лестнице и вошёл к Нуартье.
Когда Вильфор вошёл, Нуартье со всем вниманием и дружелюбием, какое только мог выразить его взгляд, слушал аббата Бузони, спокойного и хладнокровного, как всегда.
Вильфор, увидав аббата, поднёс руку ко лбу. Прошлое нахлынуло на него, словно грозная волна, которая вздымает больше пены, чем другие.
Он вспомнил, как он был у аббата через два дня после обеда в Отейле и как аббат явился к нему в день смерти Валентины.
– Вы здесь, сударь! – сказал он. – Вы всегда приходите вместе со смертью?
Бузони выпрямился, увидав искажённое лицо Вильфора, его исступлённый взгляд, он понял, что скандал в зале суда уже разразился; о дальнейшем он не знал.
– Я приходил молиться у тела вашей дочери, – отвечал Бузони.
– А сегодня зачем вы пришли?
– Я пришёл сказать вам, что вы заплатили мне свой долг сполна. Отныне я буду молить бога, чтобы он удовольствовался этим, как и я.
– Боже мой, – воскликнул Вильфор, отступая на шаг, – этот голос… вы не аббат Бузони!
– Нет.
Аббат сорвал с себя парик с тонзурой, тряхнул головой, и длинные чёрные волосы рассыпались по плечам, обрамляя его мужественное лицо.
– Граф Монте-Кристо! – воскликнул ошеломлённый Вильфор.
– И даже не он, господин королевский прокурор, вспомните, поройтесь в своей памяти.
– Этот голос! Где я его слышал?
– Вы его слышали в Марселе, двадцать три года тому назад, в день вашего обручения с Рене де Сен-Меран. Поищите в своих папках с делами.
– Вы не Бузони? Вы не Монте-Кристо? Боже мой, так это вы мой враг тайный, неумолимый, смертельный! Я причинил вам какое-то зло в Марселе, горе мне!
– Да, ты угадал, – сказал граф, скрестив руки на груди. – Вспомни, вспомни!
– Но что же я тебе сделал? – воскликнул Вильфор, чьи мысли заметались на том пороге, где разум и безумие сливаются в тумане, который уже не сон, но ещё не пробуждение. – Что я тебе сделал? Говори!
– Ты осудил меня на чудовищную, медленную смерть, ты убил моего отца, ты вместе со свободой отнял у меня любовь и вместе с любовью счастье!
– Да кто же ты? Кто?
– Я призрак несчастного, которого ты похоронил в темнице замка Иф. Когда этот призрак вышел из могилы, бог скрыл его под маской графа Монте-Кристо и осыпал его алмазами и золотом, чтобы доныне ты не узнал его.
– Я узнаю тебя, узнаю! – произнёс королевский прокурор. – Ты…
– Я Эдмон Дантес!
– Ты Эдмон Дантес! – вскричал королевский прокурор, хватая графа за руку. – Так идём!
И он повлёк его к лестнице; удивлённый Монте-Кристо последовал за ним, не зная, куда его ведёт королевский прокурор, и предчувствуя новое несчастье.
– Смотри, Эдмон Дантес! – сказал Вильфор, указывая графу на трупы жены и сына. – Смотри! Ты доволен?..
Монте-Кристо побледнел, как смерть; он понял, что в своём мщении преступил границы; он понял, что теперь он уже не смеет сказать:
– Бог за меня и со мною.
Ужас оледенил его душу; он бросился к ребёнку, приподнял ему веки, пощупал пульс и, схватив его на руки, выбежал с ним в комнату Валентины и запер за собой дверь.
– Мой сын! – закричал Вильфор. – Он похитил тело моего сына! Горе, проклятие, смерть тебе!
И он хотел ринуться за Монте-Кристо, но как во сне его ноги словно вросли в пол, глаза его едва не вышли из орбит, скрюченные пальцы всё глубже впивались в грудь, пока из-под ногтей не брызнула кровь, жилы на висках вздулись, череп готов был разорваться под напором клокочущих мыслей, и море пламени затопило мозг.
Это оцепенение длилось несколько минут, и, наконец, непроглядный мрак безумия поглотил Вильфора.
Он вскрикнул, дико захохотал и бросился вниз по лестнице.
Четверть часа спустя дверь комнаты Валентины отворилась, и на пороге появился граф Монте-Кристо.
Он был бледен, взор его померк, грудь тяжело дышала; черты его всегда спокойного благородного лица были искажены страданием.
Он держал в руках ребёнка, которого уже ничто не могло вернуть к жизни.
Монте-Кристо стал на одно колено, благоговейно опустил ребёнка на ковёр подле матери и положил его голову к ней на грудь.
Потом он встал, вышел из комнаты и, встретив на лестнице одного из слуг, спросил:
– Где господин Вильфор?
Слуга молча указал рукой на сад.
Монте-Кристо спустился с крыльца, пошёл в указанном направлении и среди столпившихся слуг увидел Вильфора, который, с заступом в руках, ожесточённо рыл землю.
– Нет, не здесь, – говорил он, – нет, не здесь.
И рыл дальше.
Монте-Кристо подошёл к нему и едва слышно, почти смиренно произнёс:
– Вы потеряли сына, сударь, но у вас осталась…
Вильфор, не слушая, перебил его.
– Я его найду, – сказал он, – не говорите мне, что его здесь нет, я его найду, хоть бы мне пришлось искать его до Страшного суда.
Монте-Кристо отшатнулся.
– Он сошёл с ума! – сказал он.
И, словно страшась, что на него обрушатся стены этого проклятого дома, он выбежал на улицу, впервые усомнившись – имел ли он право поступить так, как поступил.
– Довольно, довольно, – сказал он, – пощадим последнего!
Придя домой, Монте-Кристо застал у себя Морреля; он бродил по комнатам, как безмолвный призрак, который ждёт назначенного ему богом часа, чтобы вернуться в свою могилу.
– Приготовьтесь, Максимилиан, – сказал ему с улыбкой Монте-Кристо, завтра мы покидаем Париж.
– Разве вам здесь больше нечего делать? – спросил Моррель.
– Нечего, – отвечал Монте-Кристо, – боюсь, что я и так сделал слишком много.
Глава 15.
Отъезд
События последних недель взволновали весь Париж. Эмманюель и его жена, сидя в маленькой гостиной на улице Меле, обсуждали их с вполне понятным недоумением; они чувствовали какую-то связь между тремя внезапными и непредвиденными катастрофами, поразившими Морсера, Данглара и Вильфора.
Максимилиан, который пришёл их навестить, слушал их или, вернее, присутствовал при их беседе, погружённый в ставшее для него привычным равнодушие.
– Право, Эмманюель, – говорила Жюли, – кажется, будто эти люди, ещё вчера такие богатые, такие счастливые, строя своё богатство и своё счастье, забыли заплатить дань злому року; и вот, совсем как в сказке Перро, вдруг явилась злая фея, которую не пригласили на свадьбу или на крестины, чтобы отомстить за эту забывчивость.
– Какой разгром! – говорил Эмманюель, думая о Морсере и Дангларе.
– Какое горе! – говорила Жюли, думая о Валентине, которую женское чутьё не позволяло ей назвать вслух в присутствии брата.
– Если их покарал бог, – говорил Эмманюель, – значит, он – высшее милосердие – не нашёл в прошлом этих людей ничего, что заслуживало бы смягчения кары; значит, эти люди были прокляты.
– Ты судишь слишком смело, Эмманюель, – сказала Жюли. – Если бы в ту минуту, когда мой отец уже держал в руке пистолет, кто-нибудь сказал, как ты сейчас: «Этот человек заслужил свою участь», – разве он не ошибся бы?
– Да, но бог не допустил, чтобы наш отец погиб, как не допустил, чтобы Авраам принёс в жертву своего сына; как и патриарху, он послал нам ангела, который остановил смерть на полпути.
Едва он успел произнести эти слова, как раздался звон колокольчика.
Это привратник давал знать о посетителе.
Почти тотчас же отворилась дверь, и на пороге появился граф Монте-Кристо.
Жюли и Эмманюель встретили его радостными возгласами.
Максимилиан поднял голову и снова опустил её.
– Максимилиан, – сказал граф, делая вид, что не замечает его холодности, – я приехал за вами.
– За мной? – переспросил Моррель, как бы очнувшись от сна.
– Да, – сказал Монте-Кристо, – ведь решено, что вы едете со мной, и я предупредил вас ещё вчера, чтобы вы были готовы.
– Я готов, – сказал Максимилиан, – я зашёл проститься с ними.
– А куда вы едете, граф? – спросила Жюли.
– Сначала в Марсель, сударыня.
– В Марсель? – повторила Жюли.
– Да, и я похищаю вашего брата.
– Граф, верните его нам исцелённым, – сказала Жюли.
Моррель отвернулся, чтобы скрыть краску, залившую его лицо.
– А вы заметили, что он болен? – спросил граф.
– Да, и я боюсь, не скучно ли ему с нами.
– Я постараюсь его развлечь, – сказал граф.
– Я к вашим услугам, сударь, – сказал Максимилиан. – Прощайте, дорогие мои; прощай, Эмманюель; прощай, Жюли!
– Как, ты уже прощаешься? – воскликнула Жюли. – Разве вы сейчас едете? а вещи? а паспорта?
– Всегда легче расстаться сразу, – сказал Монте-Кристо, – я уверен, что Максимилиан обо всём уже позаботился, как я его просил.
– Паспорт у меня есть, и вещи мои уложены, – сказал Моррель беззвучно, спокойным голосом.
– Отлично, – сказал, улыбаясь, Монте-Кристо, – вот что значит военная точность.
– И вы нас так и покинете? – сказала Жюли. – Уже сейчас? Вы мне подарите нам ни дня, ни даже часа?
– Мой экипаж у ворот, сударыня; через пять дней я должен быть в Риме.
– Но разве Максимилиан едет в Рим? – спросил Эмманюель.
– Я еду туда, куда графу угодно будет меня везти, – сказал с грустной улыбкой Максимилиан. – Я принадлежу ему ещё на месяц.
– Почему он это говорит с такой горечью, граф?
– Ваш брат едет со мной, – мягко сказал граф, – поэтому не тревожьтесь за него.
– Прощай, сестра! – повторил Максимилиан. – Прощай, Эмманюель!
– У меня сердце разрывается, когда я вижу, какой он стал безразличный ко всему, – сказала Жюли. – Ты что-то от нас скрываешь, Максимилиан!
– Вот увидите, – сказал Монте-Кристо, – он вернётся к вам весёлый, смеющийся и радостный.
Максимилиан бросил на Монте-Кристо почти презрительный, почти гневный взгляд.
– Едем! – сказал граф.
– Но раньше, чем вы уедете, граф, – сказала Жюли, я хочу высказать вам всё то, что прошлый раз…
– Сударыня, – возразил граф, беря её руки в свои, – всё, что вы мне скажете, будет меньше того, что я могу прочесть в ваших глазах, меньше того, что вам говорит ваше сердце и что моё сердце слышит. Мне бы следовало поступить, как благодетелю из романа, и уехать, не повидавшись с вами; но такая добродетель выше моих сил, потому что я человек слабый и тщеславный; я радуюсь, когда встречаю нежный, растроганный взор моих ближних. Теперь я уезжаю, и я даже настолько себялюбив, что говорю вам: не забывайте меня, друзья мои, – ибо, вероятно, мы с вами больше никогда не увидимся.
– Никогда больше не увидимся! – воскликнул Эмманюель, между тем как крупные слёзы покатились по щекам Жюли. – Никогда больше не увидим вас! Так вы не человек, а божество, которое спустилось на землю, чтобы сотворить добро, а теперь возвращается на небо?
– Не говорите этого, – поспешно возразил Монте-Кристо, – никогда не говорите, друзья мои; боги не совершают зла, боги останавливаются там, где хотят остановиться; случай не властен над ними, напротив, они сами повелевают случаем. Нет, Эмманюель, я человек, и ваше восхищение столь же кощунственно, сколь не заслужено мною.
И граф, с сожалением покидая этот мирный дом, где обитало счастье, прильнул губами к руке Жюли, бросившейся в его объятья, и протянул другую руку Эмманюелю; потом кивнул Максимилиану, всё такому же безучастному и удручённому.
– Верните моему брату радость! – шепнула Жюли на ухо графу.
Монте-Кристо пожал ей руку, как одиннадцать лет тому назад, на лестнице, ведущей в кабинет арматора Морреля.
– Вы по-прежнему верите Синдбаду-Мореходу? – спросил он её, улыбаясь.
– Да.
– В таком случае, ни о чём не печальтесь, уповайте на бога.
Как мы уже сказали, у ворот ждала почтовая карета, четвёрка резвых лошадей, встряхивая гривами, нетерпеливо била копытами о землю.
У крыльца ждал Али, задыхающийся, весь в поту, словно после долгого бега.
– Ну, что, – спросил его по-арабски граф, – был ты у старика?
Али кивнул головой.
– И ты развернул перед ним письмо, как я тебе велел?
Невольник снова склонил голову.
– И что же он сказал или, вернее, что же он сделал?
Али повернулся к свету, чтобы его господин мог его лучше видеть, и, старательно и искусно подражая мимике старика, закрыл глаза, как это делал Нуартье, когда хотел сказать: да.
– Отлично, он согласен, – сказал Монте-Кристо, – едем!
Едва он произнёс это слово, лошади рванулись, и из-под копыт брызнул целый дождь искр.
Максимилиан молча забился в угол.
Прошло полчаса; вдруг карета остановилась: граф дёрнул за шёлковый шнурок, привязанный к пальцу Али.
Нубиец соскочил с козёл, отворил дверцу, и граф вышел.
Ночь сверкала звёздами. Монте-Кристо стоял на вершине холма Вильжюиф, на плоской возвышенности, откуда виден весь Париж, похожий на тёмное море, в котором, как фосфоресцирующие волны, переливаются миллионы огней; да, волны, по более бурные, неистовые, изменчивые, более яростные и алчные, чем волны разгневанного океана, не ведающие покоя, вечно сталкивающиеся, вечно вспененные, вечно губительные!..
По знаку графа экипаж отъехал на несколько шагов, и он остался один.
Скрестив руки, Монте-Кристо долго смотрел на это горнило, где накаляются, плавятся и отливаются все мысли, которые, устремляясь из этой клокочущей бездны, волнуют мир. Потом, насытив свой властный взор зрелищем этого Вавилона, который очаровывает и благочестивых мечтателей и насмешливых материалистов, он склонил голову и молитвенно сложил руки.
– Великий город, – прошептал он, – ещё и полгода не прошло, как я ступил на твою землю. Я верю, что божья воля привела меня сюда, и я покидаю тебя торжествующий; тайну моего пребывания в твоих стенах я доверил богу, и он единый читал в моём сердце: он единый знает, что я ухожу без ненависти и без гордыни, но не без сожалений; он единый знает, что я не ради себя и не ради суетных целей пользовался дарованным мне могуществом. Великий город, в твоём трепещущем лоне обрёл я то, чего искал; как терпеливый рудокоп, я изрыл твои недра, чтобы извлечь из них зло; теперь моё дело сделано: назначение моё исполнено; теперь ты уже не можешь дать мне ни радости, ни горя. Прощай, Париж, прощай!
Он ещё раз, подобный гению ночи, окинул взором обширную равнину; затем, проведя рукой по лбу, сел в карету, дверца за ним захлопнулась, и карета исчезла по ту сторону холма в вихре пыли и стуке колёс.
Они проехали два лье, не обменявшись ни единым словом. Моррель был погружён в свои думы; Монте-Кристо долго смотрел на него.
– Моррель, – спросил он наконец, – вы не раскаиваетесь, что поехали со мной?
– Нет, граф; но расстаться с Парижем…
– Если бы я думал, что счастье ждёт вас в Париже, я бы не увёз вас оттуда.
– В Париже покоится Валентина, и расстаться с Парижем значит вторично потерять её.
– Максимилиан, – сказал граф, – друзья, которых мы лишились, покоятся не в земле, но в нашем сердце, так хочет бог, дабы они всегда были с нами. У меня есть два друга, которые всегда со мной; одному я обязан жизнью, другому – разумом. Их дух живёт в моём сердце. Когда меня, одолевают сомнения, я советуюсь с этими друзьями, и если мне удалось сделать немного добра, то лишь благодаря их советам. Прислушайтесь к голосу вашего сердца, Моррель, и спросите его, хорошо ли, что вы так неприветливы со мной.
– Друг мой, – сказал Максимилиан, – голос моего сердца полон скорби и сулит мне одни страдания.
– Слабые духом всегда всё видят через траурную вуаль; душа сама создаёт свои горизонты; ваша душа сумрачна, это она застилает ваше небо тучами.
– Быть может, вы и правы, – сказал Максимилиан.
И он снова впал в задумчивость.
Путешествие совершалось с той чудесной быстротой, которая была во власти графа; города на их пути мелькали, как тени; деревья, колеблемые первыми порывами осеннего ветра, казалось, мчались им навстречу, словно взлохмаченные гиганты, и мгновенно исчезали. На следующее утро они прибыли в Шалон, где их ждал пароход графа; не теряя ни минуты, карету погрузили на пароход: путешественники взошли на борт.
Пароход был создан для быстрого хода; он напоминал индейскую пирогу; его два колёса казались крыльями, и он скользил по воде, словно перелётная птица; даже Морреля опьяняло это стремительное движение, и временами развевавший его волосы ветер едва не разгонял тучи на его челе.
По мере того как они отдалялись от Парижа, лицо графа светлело, прояснялось, от него исходила почти божественная ясность. Он казался изгнанником, возвращающимся на родину.
Скоро их взорам открылся Марсель, белый, тёплый, полный жизни Марсель, младший брат Тира и Карфагена, их наследник на Средиземном море; Марсель, который, становясь старше, всё молодеет. Для обоих были полны воспоминаний и круглая башня, и форт св. Николая, и ратуша, и гавань с каменными набережными, где они оба играли детьми.
По обоюдному желанию, они вышли на улице Каннебьер.
Какой-то корабль уходил в Алжир; тюки, пассажиры, заполнявшие палубу, толпа родных и друзей, прощания, возгласы и слёзы – зрелище, всегда волнующее, даже для тех, кто видит его ежедневно, – вся эта сутолока не могла отвлечь Максимилиана от мысли, завладевшей им с той минуты, как нога его ступила на широкие плиты набережной.
– Смотрите, – сказал он, беря Монте-Кристо под руку, – вот на этом месте стоял мой отец, когда «Фараон» входил в порт; вот здесь этот честнейший человек, которого вы спасли от смерти и позора, бросился в мои объятья; я до сих пор чувствую на лице его слёзы; и плакал не он один, многие плакали, глядя на нас.
Монте-Кристо улыбнулся.
– Я стоял там, – сказал он, указывая на угол одной из улиц.
Не успел он договорить, как в том направлении, куда он указывал, раздался горестный стон, и они увидели женщину, которая махала рукой одному из пассажиров отплывающего корабля. Лицо её было скрыто вуалью; Монте-Кристо следил за ней с таким волнением, что Моррель не мог бы не заметить этого, если бы его взгляд не был устремлён на палубу.
– Смотрите! – воскликнул Моррель. – Этот молодой человек в военной форме, который машет рукой, это Альбер де Морсер!
– Да, – сказал Монте-Кристо, – я тоже узнал его.
– Как? Вы ведь смотрели в другую сторону.
Граф улыбнулся, как он всегда улыбался, когда не хотел отвечать.
И глаза его снова обратились на женщину под вуалью; она исчезла за углом.
Тогда он обернулся.
– Дорогой друг, – сказал он Максимилиану, – нет ли у вас здесь какого-нибудь дела?
– Я навещу могилу отца, – глухо ответил Моррель.
– Хорошо, ступайте и ждите меня там; я приду туда.
– Вы уходите?
– Да… мне тоже нужно посетить святое для меня место.
Моррель слабо пожал протянутую руку графа, затем грустно кивнул головой и направился в восточную часть города.
Монте-Кристо подождал, пока Максимилиан скрылся из глаз, и пошёл к Мельянским аллеям, где стоял тот скромный домик, с которым наши читатели познакомились в начале нашего повествования.
Дом этот всё так же осеняли ветвистые листья аллеи, служившей местом прогулок марсельцам; он весь зарос диким виноградом, оплетающим своими чёрными корявыми стеблями его каменные стены, пожелтевшие под пламенными лучами южного солнца. Две стёртых каменных ступеньки вели к входной двери, сколоченной из трех досок, которые ежегодно расходились, но не знали ни глины, ни краски, и терпеливо ждали осеннюю сырости, чтобы снова сойтись.
Этот дом, прелестный, несмотря на свою ветхость, весёлый, несмотря на свой невзрачный вид, был тот самый, в котором некогда жил старик Дантес.
Но старик занимал мансарду, а в распоряжение Мерседес граф предоставил весь дом.
Сюда и вошла женщина в длинной вуали, которую Монте-Кристо видел на пристани; в ту минуту, когда он показался из-за угла, она закрывала за собой дверь, так что едва он её настиг, как она снова исчезла.
Он хорошо был знаком с этими стёртыми ступенями; он лучше всех знал, как открыть эту старую дверь: щеколда поднималась при помощи гвоздя с широкой головкой.
И он вошёл, не постучавшись, не предупредив никого о своём приходе, вошёл, как друг, как хозяин.
За домом находился залитый солнечным светом и теплом маленький садик, тот самый, где в указанном месте Мерседес нашла деньги, которые граф положил туда якобы двадцать четыре года тому назад; с порога входной двери были видны первые деревья этого садика.
Переступив этот порог, Монте-Кристо услышал вздох, похожий на рыдание; он взглянул в ту сторону, откуда донёсся вздох, и среди кустов виргинского жасмина с густой листвой и длинными пурпурными цветами увидал Мерседес; она сидела на скамье и плакала.
Она откинула вуаль и, одна под куполом небес, закрыв руками лицо, дала волю рыданиям и вздохам, которые она так долго сдерживала в присутствии сына.
Монте-Кристо сделал несколько шагов; под его ногой захрустел песок.
Мерседес подняла голову и испуганно вскрикнула.
– Сударыня, – сказал граф, – я уже не властен дать вам счастье, но я хотел бы принести вам утешение; примете ли вы его от меня, как от друга?
– Да, я очень несчастна, – отвечала Мерседес, – одна на свете… У меня оставался только сын, и он меня покинул.
– Он хорошо сделал, сударыня, – возразил граф, – у него благородное сердце. Он понял, что каждый человек должен принести дань отечеству; одни отдают ему свой талант, другие свой труд; одни отдают свои бессонные ночи, другие – свою кровь. Оставаясь с вами, он растратил бы около вас свою ставшую бесполезной жизнь, и он не мог бы примириться с вашими страданиями. Бессилие озлобило бы его: борясь со своими невзгодами, которые он сумеет обратить в удачу, он станет сильным и могущественным.
Дайте ему воссоздать своё и ваше будущее, сударыня; смею вас уверить, что оно в верных руках.
– Счастьем, которое вы ему пророчите и которое я от всей души молю бога ему даровать, мне уж не придётся насладиться, – сказала бедная женщина, грустно качая головой. – Столько разбито во мне и вокруг меня, что я чувствую себя на краю могилы. Вы хорошо сделали, граф, что помогли мне возвратиться туда, где я была так счастлива; умирать надо там, где знал счастье.
– Ваши горькие слова, сударыня, – сказал Монте-Кристо, – жгут мне сердце, жгут тем сильнее, что вы справедливо ненавидите меня; я виновник всех ваших страданий; почему вы, вместо того чтобы обвинять, не жалеете меня? Вы причинили бы мне ещё горшую боль…
– Ненавидеть вас, обвинять вас, Эдмон?.. Ненавидеть, обвинять человека, который пощадил жизнь моего сына, – ведь правда, у вас было жестокое намерение отнять у господина де Морсер сына, которым он так гордился? Взгляните на меня, и вы увидите, есть ли в моём лице хоть тень укора.
Граф поднял свой взор и остановил ею на Мерседес, которая протягивала ему обе руки.
– Взгляните на меня, – продолжала она с бесконечной грустью, – красота моя померкла, и в моих глазах уже нет блеска, прошло то время, когда я приходила с улыбкой к Эдмону Дантесу, который ждал меня там, у окна мансарды, где жил его старый отец… С тех пор протекло много тягостных дней, они вырыли пропасть между мной и прошлым. Обвинять вас, Эдмон, вас ненавидеть, мой друг? Нет! Я себя ненавижу и себя обвиняю! Я во всём виновата, – воскликнула она, сжимая руки. – Как жестоко я наказана!.. У меня была вера, невинность, любовь – эти три дара, которыми небо наделяет ангелов, а я, несчастная, я усомнилась в бою!