Но вот вспышка дифтерии, а вместе с ней и калуннборгская сказка для детей закончились, и на «Людерсаген» настали будни. Для Сигрид это означало начало домашнего обучения. Так решили родители – отчасти потому, что путь в школу был неблизкий, а сопровождать ее было некому: у отца больные ноги, мать все еще кормит грудью Сигне. Но быть может, решающим аргументом стало желание обоих приспособить образовательную программу к потребностям такой не по годам развитой старшей дочери, ее пробудившемуся интересу к окружающему миру во всей сложности его взаимосвязей. Поэтому сразу после азбуки наступил черед учебников по истории. Отцу девочка отвечала уроки по «Истории Норвегии» Сигварта Петерсена. Для начала просто читала по слогам пятнадцать‑двадцать строк, потом выписывала отрывок в тетрадь, а отец задавал ей диктант по пройденному материалу, и наконец дело доходило до свободного пересказа. Мать считала, что для урожденной датчанки одной «Истории Норвегии» недостаточно, поэтому на ее уроках изучалась и история Дании по учебнику Н. К. Рома. Плюсом этой книги было то, что она предназначалась для начальной школы, в отличие от «Истории Норвегии», написанной для гимназистов. Датским королям отводилась всего пара строк, в то время как с норвежскими приходилось попотеть. Харальд Хен и его реформа правосудия уложились в десять строк, столько же места заняла печальная история Улафа Голода. Зато с Улавом Трюггвасоном маленькая Сигрид мучилась гораздо дольше.
Младшая сестра Рагнхильд всегда могла догадаться, что в данный момент читает старшая. В свободное время Сигрид «руководила театром» и придумывала темы и костюмы для «постановок». Сначала это был кукольный театр, позднее превратившийся в театр в спичечном коробке. Когда Сигрид читала Ингеманна, на сцене царила атмосфера Средневековья и монастырских тайн, совершались паломничества. А когда заинтересовалась Италией, появилась пьеса «Итальянская монахиня» с самой Сигрид в главной роли. А в другой раз она перенеслась через Атлантический океан, чтобы в качестве «Белой Лани» пожить жизнью индейцев[24].
То лето навсегда осталось в ее памяти как «лучик света перед наступлением тьмы». Семья впервые отправилась «подышать сельским воздухом» – они сняли на лето дачу в городке Дрёбак. Здесь под роскошными кронами деревьев прятались чистенькие белые домики, а через дорогу среди ветвей поблескивало море. Пляж, куда они ходили купаться, был окружен грядами красноватых округлых скал, кое‑где росли кустики травы, темно‑фиолетовых гераней и светло‑розового шиповника. Сияло ослепительно белое солнце, дул мягкий бриз, одна только хорошая погода и полное счастье – таким Сигрид запомнилось то лето.
Вопреки кабинкам для переодевания и ненавистным вязаным купальным костюмам, которые набухали в воде, Сигрид полюбила море: к своему удивлению, она смогла расслабиться в воде и поплыла. А еще именно тогда ей было суждено пережить первую влюбленность. Поистине удивительное, сказочное лето! В ее истории Он получил имя Улаф – потому что уже все имена на У ассоциировались с красным цветом. Улаф был самым красивым и благовоспитанным мальчиком, которого Сигрид доводилось встречать. Он даже согласился поиграть с ней на скалах, где она устроила диванчик из мха. Он был совершенно непохож на мальчиков из «Людерсагена» – возможно, поэтому ей все время хотелось его потрогать.
«„Смотри, как я вспотела“, – говорила она, и он прикасался рукой к ее щеке»[25]. Улаф всегда вежливо здоровался с ней и бережно следил за тем, чтобы об их секрете – их игре – никто не узнал. Все лето они вели свою маленькую двойную жизнь и едва ли приметили наступление осени, даже когда он начал приходить в теплом свитере и с яблочным пирогом для нее в руках. Но вот наступил тот самый понедельник. Первый учебный день.
Для нее это означало сразу две беды. Во‑первых, переезд и, во‑вторых, необходимость идти в школу. Ради отца семье пришлось искать дом поближе к Собранию древностей. Да и по лестницам отец подниматься уже не мог – ноги все хуже его слушались. Новым адресом Унсетов стала Кейсерс‑гате, 5, где они заняли первый этаж. Отсюда было рукой подать и до университета, и до школы Рагны Нильсен, куда Сигрид записали сразу в третий класс.
Но «домом» на Кейсерс‑гате не пахло. Затхлый кухонный запах: смесь сбежавшего молока, щей, кольраби и соленой рыбы – во всяком случае, так определяла его Сигрид – распространялся по всей квартире. И дело было не только в запахе. От пола шел холод, в кухне тянуло из кладовки. Здесь негде было проветрить постель, а отцовские книги в кожаных переплетах пришлось расставить по всем комнатам, что отнюдь не улучшило атмосферу. Когда открывали окна, внутрь летела пыль с улицы. Новая квартира казалась Сигрид мрачной и унылой, соседние многоэтажки загораживали солнце. А когда матери удавалось отправить дочь погулять, незнакомые улицы только пугали ее. Когда Сигрид забредала в торговый квартал поблизости, то видела афиши, зазывающие в увеселительные заведения. Она не знала, что это за заведения, но догадывалась, что речь идет о чем‑то запретном, о чем с детьми не говорят, и интуитивно связывала их с рассказами няни о девушках, «попавших в беду».
Позднее писательница Сигрид Унсет пришла к выводу, что именно там и тогда она приучилась искать убежища в меланхолии, предаваться грустным размышлениям и придумывать страшные истории, которые вызывали у нее дрожь. На самом деле она просто погрузилась в мир книг. Ведь теперь книги, не помещавшиеся в отцовском кабинете, оказались в столовой. Девочка с жадностью проглотила «Лопарские сказки» Квигстада. Обнаружила, что комедии были далеко не единственным творением «отца театра» Хольберга. А когда оставалась дома одна, то увлеченно изучала исследования Эйлерта Сундта «О состоянии морали в Норвегии», «О соблюдении гигиены» и «О бродягах». Так юная Сигрид, не спрашивая разрешения у взрослых, могла, например, узнать, что в родном городе ее отца Тронхейме каждый второй ребенок рождается вне брака, но и это еще цветочки по сравнению с тем, что творится в северной части долины Гудбрандсдал. Там аморальность вообще не знала границ – только треть детей были законными![26]В остальное время мать строго следила за тем, что читают дети. Отмечала крестиком пассажи, которые няня должна была пропускать при чтении вслух, отправляла обратно школьные учебники Сигрид, если те не соответствовали ее требованиям. Из детской литературы только книгам Диккен Цвильгмейер об Ингер‑Юханне и «Сказаниям» Пера Сивле удалось проскочить через цензуру матери. Отец предпочитал другой метод: он пообещал Сигрид целых две кроны, если она отложит в сторону все остальное и одолеет шеститомную «Всемирную историю» До и Дролсума, которая тоже стояла в столовой. На то, чтобы заработать две кроны, у дочери ушло два года.
Родители определили Сигрид в школу фру Рагны Нильсен, известной «левыми» убеждениями. Здесь впервые стали практиковать совместное обучение мальчиков и девочек, и администрация ратовала за выход Норвегии из унии со Швецией – на флагштоке развевался норвежский флаг. Под высокой крышей школы «разведенки» фру Рагны Нильсен хватало места для детей как богатых с западной части города, так и бедных с восточной. Шарлотте и Ингвальду, подобно многим другим «левым», пришлись по душе и политика, и педагогические методы школы.
Что до восьмилетней Сигрид, то Рагна Нильсен произвела на нее неизгладимое впечатление. Но уже первый урок, география, показал, что программа, по которой обучалась Сигрид, коренным образом отличалась от школьной. Обычно они с отцом «путешествовали» по карте, и он рассказывал ей о разных удаленных частях света, не обращаясь к учебникам. Сигрид и так с самого начала чувствовала себя непохожей на остальных, да тут еще масла в огонь подлило материнское свободомыслие в отношении одежды и причесок. В частности, мать считала, что волосы вредно закалывать. Как следствие, пышные волосы Сигрид все время падали на лицо, когда она склонялась над партой. Учительница указала матери на это, но та лишь отмахнулась. Что касалось одежды, мать была поборницей практичности: свитеров, которые никто больше не носил, теплых мальчишечьих панталон вместо холодных кружевных, что полагались девочкам. Когда это открылось, Сигрид стала всеобщим посмешищем, но и тут единственной реакцией матери было лишь презрение. А в Сигрид как будто поселилось некое неуклюжее упрямство – как она впоследствии вспоминала.
Летом семья отправилась в Трёнделаг, навестить деда. Ощущение чего‑то гнетущего, запретного в ее памяти навсегда осталось связанным с его болезнью, с окружавшей его строгой протестантской атмосферой, подавляющей непосвященных. Сигрид пряталась в саду, прихватив с собой «Сагу о Ньяле», которую дружелюбный секретарь снял для нее с пыльной полки. Сбегала от взрослых в мир книги, в мир «Саги о Ньяле».
В том времени она чувствовала себя как дома. «Залогом вечной актуальности исландских саг является их вневременной гуманизм, мощное и достоверное изображение жизни такой, какая она есть, во всей ее красоте и трагичности». В этих взрослых словах она позднее выразила свои детские впечатления[27]. А тогда ее сердечко трепетало от ужаса и возбуждения. Похожий трепет вызывали у нее рассказы отца и датские народные баллады в исполнении тети Сигне. Саги и баллады также сходились в описании любви – любовь таила в себе смертельную опасность.
Может быть, чувство нависшей над семьей неясной угрозы и побудило девочку искать убежище в своем собственном мире, куда не было доступа посторонним?
Наступил тот день, когда матери впервые не удалось скрыть перед дочерью свое отчаяние. Это случилось после встречи со старой подругой – вроде бы радостный повод. И радость в конце концов взяла верх, хотя красные заплаканные глаза матери навсегда отпечатались в памяти Сигрид. Подруга из Дании предложила Унсетам провести лето в Витстене. Перед глазами Сигрид тут же мелькнули прекрасные летние деньки в Дрёбаке. Она опять видела себя играющей на красноватых валунах, ныряющей в прозрачные воды Кристиания‑фьорда, наслаждающейся свободой, лежа на воде, отдавшись на волю волн.
В Кристиании жизнь текла совсем по‑иному. Дело было не только в правилах, обязанностях, необходимости на всем экономить – там наступало новое время, полное оптимизма, который семья не всегда могла разделить. Новое время несло с собой электричество, бесчисленные изобретения и веру в прогресс. Электрические лампы, заменившие парафиновые, для Унсетов имели вполне конкретную цену – счета за электроэнергию надо было оплачивать. Жизнь в городах била ключом, строились новые фабрики, на сцену вышли новые политики, которые завели разговоры об охране труда и социальной защите – и даже о пособии по болезни. Но отец не мог рассчитывать на какое бы то ни было пособие, Унсеты могли только надеяться, что Собрание древностей сохранит за ним минимальную заработную плату.
Той осенью Сигрид часто читала больному отцу вслух. Ей исполнилось одиннадцать, и она уже хорошо разбиралась в исландских сагах. Обычно их она и выбирала для чтения. Случалось, увлекшись чтением, девочка и не замечала, каким слабым и отсутствующим становится взгляд отца. Его рабочий стол перенесли в столовую, но тот целыми днями стоял нетронутый, а доктор Унсет все чаще оставался в постели.
Наступил декабрь. Сигрид читала отцу датский перевод «Саги о Хаварде с Ледового Фьорда». Как всегда, она глубоко прониклась старинной историей. Но почему отец не задавал привычных вопросов? Почему не просил сверить с изданием на древнеисландском? И как это она не заметила, что он совсем затих?
На следующий день перед ней как будто разверзлась бездна. Мать рыдала не скрываясь, прямо на глазах потрясенной Сигрид. Случилось непоправимое. Отец умер. Третье декабря навсегда осталось датой, черными чернилами вписанной в ее сознание.
Потом, когда она смотрела на него, неподвижного и холодного, как возложенные к телу цветы, то впервые обратила внимание на его длинные ресницы и подумала, что в сорок лет мужчина не так уж стар[28]. Так она вспоминала позднее. Все, что было потом, виделось ей как отражение в разбитом зеркале. Похороны запомнились тем, что она изо всех сил сдерживала слезы, а под конец все‑таки разрыдалась. В дни после похорон она ходила на кладбище и наблюдала, как вянут цветы, которыми был засыпан могильный холм. Из всех размокших на дожде венков выделялся один. Это был венок из настоящего лавра, увитый красно‑сине‑белой лентой, что пришел из Дании на следующий день после похорон. От лучшего друга отца. На ленте были написаны хорошо знакомые Сигрид слова: «Немногие среди рожденных лучше, чем он»{3}.
Третье декабря 1893 года. Переломный момент в жизни Сигрид Унсет. Теперь ей предстояло преодолеть еще один переломный момент. Она приехала во Флоренцию, любимый город отца. И 3 декабря 1909 года заново переживала свою утрату. И так каждый раз 3 декабря старая боль возвращалась к ней, и она на время опять становилась одиннадцатилетней девочкой, у которой умер отец.
Здесь, в его любимом городе, она как будто снова встретилась с отцом. Она теперь взрослая, двадцатисемилетняя женщина, ее обязанность – оценить слезы одиннадцатилетней девочки новым взрослым взглядом. Но 3 декабря 1909 года старое горе, судя по всему, опять взяло верх. Чувства девочки оказались сильнее воли взрослой женщины?
Во всей истории было немало странного, о чем Сигрид Унсет не могла не задумываться. Как это отец внезапно так сильно разболелся, он ведь продолжал путешествовать и после ее рождения, значит, был достаточно здоров? Как вообще развивалась его болезнь? Дома ведь об этом почти не говорилось. Ему становилось все хуже и хуже, но мать помогала ему в работе и иллюстрировала его труды своими рисунками, так что с виду они продолжали вести нормальную жизнь[29]. Сигрид до последнего путешествовала с ним по миру саг. Когда он успел оказать на нее такое сильное влияние? Почему она всегда его, и только его считала своим учителем? Ведь он умер, когда ей было всего одиннадцать лет.
Если хорошенько задуматься, становилось ясно, что ее домашним образованием в основном занималась мать, она читала ей вслух. И характером Сигрид пошла именно в мать – так же, как она, не выносила скучной работы, а еще им обеим была свойственна ясность и некоторая безапелляционность в выражении своих симпатий и антипатий. Это матери принадлежал книжный шкаф с произведениями классиков, которые она доставала одно за другим и знакомила с ними детей, и это мать всегда следила за тем, чтобы на Рождество читались «Рождественские повести» Диккенса. Она же обучала рукоделию. Сигрид пошла в школу фру Нильсен восьми с лишним лет, а до того большую часть времени, скорее всего, проводила с матерью – притом с необыкновенно образованной и свободомыслящей матерью. Тем не менее, обращая взгляд в прошлое, чаще всего именно отца Сигрид Унсет называла своим учителем и вдохновителем. И в путешествие она отправилась по его стопам.
Кто знает, может быть, в тот день 3 декабря во Флоренции она произнесла своего рода запоздалую надгробную речь в его честь? Как он, наверное, удивился бы, узнав, что дочь окончила торговое училище и десять лет проработала секретаршей! Что написала роман о современной жизни со скандальным первым предложением. Что чувствует себя как никогда одинокой и лишенной иллюзий, а всему виной тайная любовная история. И теперь она, получив писательскую стипендию, пустилась по следам его путешествий. Столько всего произошло со времени его ухода, и все равно она была уверена – это отец сделал ее такой, какая она есть, это он привел ее во Флоренцию – так же как «привел» в Средневековье.
Теперь она яснее осознавала, что всегда так сильно привлекало ее в «Саге о Ньяле»: конфликт между человеческой совестью и средой, к которому Унсет не раз будет обращаться и в собственных произведениях. Как бы она сама описала свою жизнь после смерти отца? Целых шестнадцать лет без него. Возможно, ей хотелось по‑новому взглянуть на свою собственную историю, и этим была вызвана пауза на пару мрачных декабрьских дней, которую она взяла у жизни – тогда, во Флоренции.
Одна молодая девушка
Зима после смерти отца запомнилась Сигрид как одна нескончаемая катастрофа. Казалось бы, они привыкли к переездам, но последний был равнозначен землетрясению. Пришлось продать мебель из столовой и даже книги, которые ученый и коллекционер Ингвальд Унсет собирал всю жизнь. Большая часть его собрания ценных экспонатов разошлась по антикварным магазинам и частным коллекциям.
Семья вздохнула с облегчением, переехав в новую квартиру на втором этаже дома номер пять по улице Стенсгатен. Сигрид сразу же поняла, что ей здесь понравится. Она помнила этот квартал еще со времен «Людерсагена» – он находился на границе старого «игрового пространства», да и до школы было недалеко. Это был пятый дом Унсетов в Кристиании с тех пор, как они приехали сюда десять лет назад. Сигрид вот‑вот должно было исполниться двенадцать, и для нее взрослая жизнь уже началась. Пока другие присматривали за младшими, она помогала матери привести маленькую квартирку в порядок. В своей новой спальне она поставила взрослую кровать для себя рядом с детскими кроватками сестер, которым исполнилось девять и пять лет. В комнатке было не повернуться. Из окна открывался вид на холм Блосен. Вдруг ее охватил прилив счастья, тут же вызвавший угрызения совести. Но ничего не поделаешь – вопреки бедам она почувствовала радость и огромное облегчение оттого, что вырвалась с Обсерваториегатен, «где все служило для поддержания ложного фасада – за внешним блеском и благосостоянием прятались безнадежность и слухи»[30]. Здесь, на Стенсгатен, дома хотя и выглядели победнее, зато без фальши – можно было свободно вздохнуть. Можно было начать новую жизнь – без замалчиваний и печальных тайн.
Как ни странно, но жить действительно стало легче. И мать успокоилась, стала уделять больше времени дочерям. Эта маленькая хрупкая женщина ухаживала за больным мужем до последнего часа, переносила его крупное тело из инвалидной коляски в кровать и обратно, мыла и прибирала за ним. Временами она роптала против несправедливости судьбы, наславшей эту болезнь. Сигрид лежала и прислушивалась к вспышкам материнского гнева, к голосу отца, убеждавшего ее смириться с судьбой. Любовь матери к отцу не знала границ. Сигрид всегда об этом догадывалась, а теперь, когда его больше не было с ними, ясно увидела: для матери не было горшей муки, чем смотреть, как ее муж, ее любимый превращается в беспомощную развалину. А ведь ей всегда было интереснее проводить время с ним, чем заниматься домом. И она помогала ему в его исследованиях, рисовала иллюстрации. Но со временем и это превратилось в тяжкое бремя.
Теперь все было позади. Сигрид приметила, что мать опять начала покупать красивые цветы. Позднее Сигрид стала считать это их общей тайной, о которой они никогда не говорили: смерть человека, которого они обе так любили, принесла не только горе, но и облегчение.
Поначалу им помогал дедушка‑советник, он даже предложил переехать к нему в Калуннборг. Но Шарлотта хотела, чтобы ее дети выросли норвежцами, как отец. Иногда ей удавалось найти кое‑какую работу, однако лишь на время. Только через два года вдове выделили своего рода почетную пенсию в размере 800 крон. И Сигрид поняла, что 800 крон в год, поделенные на пять человек, – арифметическая задачка, не имеющая решения, даже принимая во внимание бесплатное обучение для девочек. Без служанки они никак не могли обойтись, мать этого и представить себе не могла. Так что она дала понять старшей дочери, что отныне одной отличной учебы в школе мало и с восемнадцати лет та должна начать зарабатывать себе на хлеб. У Сигрид сложилось впечатление, что материнская нелюбовь к математике имеет прямое отношение к ее неспособности вести семейный бюджет. Потому‑то нередко на столе были лишь каша и моченый хлеб, а одежда для детей без конца штопалась и перешивалась. К облегчению и тайной радости Сигрид, все три дочери получили новые полосатые платья в знак траура по отцу. И до того, как ей исполнится восемнадцать, было еще так далеко![31]
На Кейсерс‑гате Сигрид заводила знакомства с самыми разными людьми и продолжила эту традицию и на Стенсгатен. Здесь по соседству жила девушка по прозвищу Сеньора. Поговаривали, что она родила ребенка, когда еще ходила в школу. Кумушки истрепали языки, на все лады обсуждая несчастную. Но мать ясно дала понять Сигрид, что подобные разговоры не заслуживают того, чтобы их повторять. А если при тебе это делают другие, полагается молчать. Такой была мать: всегда на стороне слабых и никогда – в роли судьи. Всякий раз, когда Сигрид приходила к ней с тем, что мать называла «сплетнями», то слышала ироничное: «Неужели?»
Впрочем, мать не хотела, чтобы Сигрид совсем уж далеко заходила в своем радении о ближних. Когда старшая дочь привела домой грязного ребенка, которого нашла играющим в одиночестве у них во дворе, для Шарлотты это было уже слишком. На ее взгляд, если уж мать ребенка не переживает, значит, не стоит переживать и Сигрид. И действительно – через какое‑то время, как ни в чем не бывало, появилась довольная мать облагодетельствованного Сигрид ребенка, ничуть не обеспокоенная его состоянием. Сигрид считала, что именно тогда она пришла к мнению: пусть так называемые «добропорядочные» женщины клеймят других «легкомысленными» – ей «легкомысленные» обычно казались куда более интересными. Праведный гнев и осуждение грешников для нее были лишь проявлением двойной морали. Да, то, что Сигрид удалось выяснить о людях и жизни, родители обычно стараются скрывать от детей.
Между Калуннборгом и Стенсгатен велась оживленная переписка. Сигрид была уверена, что они поедут на лето в Данию, особенно матери не мешало побаловать себя. Но в один весенний день Шарлотта заявила, что ни о какой поездке в Данию пусть не мечтают. Пусть и не рассчитывают на Калуннборг, это им не по средствам. Что‑то тут было не так, подумала Сигрид, тетя ведь собиралась прислать денег на дорогу? Но Шарлотта стояла на своем.
Только в начале лета мать с сияющей улыбкой объявила, что они все‑таки отправятся в Калуннборг. Сигрид долго размышляла о причинах такой резкой перемены материнского настроения, но правду узнала только много лет спустя. Дедушка и тетя считали, что Шарлотта должна оставить старших дочерей в Дании, потому что на свою пенсию она едва могла прокормить одну младшую. Последовал раздраженный обмен мнениями, и в результате Шарлотта решила остаться на лето в Кристиании. Все что угодно, только не разлука с детьми. Под конец датские родственники поняли, что «отнять детей у этой тигрицы» у них не получится[32].
Каждое лето на площади давали представления. Бродячий театр неизменно находил приют в особом «театральном» крыле дома советника. Тетя Сигне рассказывала захватывающие истории или пела трагические датские народные баллады, на эти сюжеты дети сочиняли свои спектакли. В особняке было навалом старой одежды для костюмов, хватило бы на сотню пьес. Сигрид знала огромное количество исторических персонажей, и датских, и норвежских, и отлично представляла, как они должны выглядеть и во что одеваться. Иногда она их рисовала, в другой раз изображала их сама вместе с сестрами. И если «Сага о Ньяле», будь она хоть тысячу раз исландской, для нее всегда ассоциировалась с Трёнделагом, среди датских историй девочка отдавала предпочтение «Бегству оленя». Она живо представляла красочные фигуры персонажей – вот благородный Странге Нильсен, вот прекрасная дева Эллен, волшебница и дочь языческого бога Свантевита. В фантазиях к ней являлись рыцари, король и королева. Она рисовала и вырезала из бумаги миниатюрные изображения персонажей, и получалась целая труппа для ее театра в спичечном коробке. С ней Сигрид выступала перед сестрами и родственниками.
А еще на скамейке в тени трухлявой бузины она рассказывала сестрам захватывающие и страшные истории. Брала за основу любой сюжет – от «Бегства оленя» до тетиных сказок – и давала волю фантазии. В одном из закоулков театрального крыла она повстречала мальчика, которому в своих воспоминаниях дала имя Эрик. Они говорили о всяческих предметах, которые находили на берегу моря, – Эрик знал о них такое, чего не знали другие. Но больше всего ей нравилось просто тихо сидеть рядом, потому что самым приятным лучше наслаждаться в тишине. Рядом с ним она чувствовала себя почти взрослой. Позднее она вспоминала, что у Эрика было загорелое лицо, смуглые руки, торчащие из слишком коротких рукавов свитера, и голые колени с коричневыми следами заживающих ссадин. Вид этих содранных мальчишечьих коленок почему‑то вызывал у нее щекочущую сладкую дрожь по всему телу.
Эрик ни в коем случае не должен был стать свидетелем буйных пантомим, ролевых игр и переодеваний сестер Унсет и бесконечных затей Сигрид. Она придумывала все более и более лихо закрученные сюжеты, вводила персонажей из «Бегства оленя» – Странге Нильсена и Фольмера Сангера. А когда кого‑либо настигала трагическая смерть, извещала, подражая лаконической манере тети Сигне: «И они обрели вечный покой».
Когда тетушки выражали восхищение ее драматическим талантом, Сигрид отвечала, что и сама подумывает стать актрисой. Или, может быть, художницей? Общество предоставляло женщинам не так уж много интересных ролей. Если она станет актрисой, то хотела бы играть роли рыцарей или юных героев.
Наступило новое лето, а вдова Унсет снова не знала, куда им податься. По счастливой случайности как‑то раз она встретила фру Теодор Киттельсен, и та сообщила, что по соседству от их собственной дачи в Витстене сдается дом. Жена моряка брала за него всего десять крон. Столько Унсеты могли себе позволить.
Так Сигрид опять оказалась летом в Витстене. Их соседом был сам Теодор Киттельсен, чьим талантом она восхищалась! Наряду с Эриком Вереншёллом и Кристианом Крогом он был одним из ее любимых норвежских художников. Сигрид взяла с собой этюдник и рисовала, делала наброски природы, позднее описанной ею в таких словах: «Такие голубые, пронизанные жарким солнцем деньки, небосвод прочерчен перистыми облаками, а на горизонте кое‑где появляются кучевые; они постепенно растут и принимают облик гор и свинцово‑синих долин, сквозь которые пробивается красноватое сияние»[33].
С собой Сигрид прихватила и театр в спичечном коробке вместе со всей труппой бумажных рыцарей и принцесс и ставила пьесы вместе с пятилетней дочкой Киттельсена. А потом сделала для малышки королевский замок из бумаги. Когда Киттельсен похвалил замок, она осмелилась показать ему свои рисунки.
– Да, бедняжка, таланта тебе не занимать, – сказал Киттельсен, а затем принялся красочно расписывать тяжелую жизнь художника. И закончил предостережением: – На самом деле талант – это никакой не дар, талант – это проклятие[34].
Наконец‑то Сигрид встретила ровесницу, которая могла разделить ее увлечения. Четырнадцати лет она поступила в пятый класс средней школы и познакомилась с Эммой Мюнстер. Их, как самых активных собирательниц гербария, свела учительница биологии. Сигрид обожала ботанику – здесь находили применение и ее страсть к исследованию, и талант художницы. Наступила новая эпоха в ее жизни. Единомышленницы отправлялись на дальние прогулки, исследовали Нурмарку, собирали и зарисовывали свои находки, разговаривали о книгах и мечтах. Эмма также происходила из интеллектуальной семьи, где приветствовались учеба и чтение. Ее отец, Томас Георг Мюнстер, горный инженер и по совместительству энтомолог, научил девочек прилично ходить на лыжах. В те времена женщина в спортивном костюме еще была крайне редким зрелищем, а что уж говорить о женщине на лыжах. Подруги принялись обдумывать совместные планы новых затей.
Для начала они решили организовать классную газету. Сигрид уже дебютировала на литературном поприще – все знали, что она сочиняет стихи для классных ежегодников, – но теперь ей предстояло стать соредактором газеты, получившей название «Четырехлистник». Помимо стихов нужно было писать и репортажи. В газете освещались такие новости, как «распустившиеся фиалки на полуострове Бюгдё» и детское шествие на Тюлинлёккен 17 мая.
Но больше всего Сигрид Унсет увлекалась сочинением трагических любовных историй, причем источником вдохновения ей служили как дешевые женские романы, так и народные баллады о роковой любви. Она начала многосерийную эпопею о прекрасной юной дочери врача по имени Анна, невинной и избалованной девушке. Однажды некий красивый, но несколько пресыщенный жизнью незнакомец приезжает навестить ее отца. Между молодыми людьми вспыхивает страстная любовь. Но Анна не единственная, кто попадается в его сети… Когда она узнает об этом, ее ревности и страданиям нет границ. Серия осталась незаконченной. В то же время Сигрид пишет роман, озаглавленный на латыни «Ora pro nobis! Virgo Maria!»{4}. Сюжет немного напоминал историю Элоизы и Абеляра[35]. Молодые влюбленные однажды обнаруживают, что они брат и сестра. Девушка уходит в монастырь, а молодой человек пришпоривает коня и отправляется куда глаза глядят. Через много лет монахиня исповедуется некоему святому отцу и признается, что по‑прежнему сохранила любовь в своем сердце. В ответ священник скидывает капюшон, и она видит лицо своего брата. Она бросается в его объятия и вновь клянется в вечной любви, а потом умирает от разрыва сердца. Мужчина покидает монастырь.
Начались каникулы, и редакции стало не до «Четырехлистника». Теперь подруги виделись реже. Осенью Эмма продолжила обучение в школе Рагны Нильсен, Сигрид же приняла решение, изменившее ее жизнь. На вопрос Рагны Нильсен, хочет ли фрекен Унсет пойти в гимназию – она ведь так явно демонстрирует свою незаинтересованность, а желающих получить бесплатное место много, – Сигрид не задумываясь выпалила: «Нет, спасибо».