Возможно, шуткой она пыталась скрыть свои подозрения, что исполнение желаний влечет за собой кару. И откуда у нее такая уверенность, что за одну ночь, за легкомысленную прихоть одной ночи можно расплачиваться всю жизнь? На этой идее она строит свои ранние «средневековые» романы. Да и «Фру Марте Оули» тоже – роковая ошибка; измена, которую ничем не искупишь; утраченное доверие вернуть невозможно. Правда, адюльтер писательница изобразила столь же пресным и банальным, как и сам брак. Таким образом, первый роман Унсет далек от идеализации любви. А сама она – могла бы согласиться на нечто меньшее, нежели «великая любовь»?
В ее записных книжках есть неопубликованное ироничное стихотворение под названием «Вечная любовь». Девушка, рыдая, приходит к хранителю райских врат Святому Петру в поисках возлюбленного, но оказывается, что тот попал в ад: «Нет, царство небесное не для тех, / кто на земле друг друга любил». Судя по всему, они неустанно мучили и терзали друг друга, но последняя строфа стихотворения поражает своей бесшабашной жизненной мудростью: «И она потянулась друга обнять: / „Ну что ж, к жару нам с тобой не привыкать“.
Неизвестно, чем навеяны эти строки – книгами, которые она читала со свойственной ей способностью вживаться в мир за печатной страницей, или же это был некий личный опыт, во всяком случае такой, что мог стать источником вдохновения. Об этом может свидетельствовать и еще одно неопубликованное стихотворение из записной книжки – „О любви“, где Унсет пишет: „Четырнадцатой была я, и я молчала“. Автор потешается над болтовней подруг о „своей пылкой любви“. Однако ее лирическая героиня молчит, потому что „он поцелуем запечатал мне рот“.
„Чересчур смелый“ – так сама Унсет отзывалась о своем сборнике рассказов. По ее мнению, „Счастливый возраст“ „по тематике намного интереснее „Фру Марты“; наверно, хотя нельзя сказать, что он лучше написан, зато сюжеты здесь намного занимательнее“[93].
Все же по ее воле у рассказа „Чужак“ счастливая концовка, тем самым она позволяет надеяться, что и в браке возможна настоящая любовь. Правда, для этого потребовалась попытка самоубийства. Только перед лицом смерти главной героине Эдель Хаммер удалось узнать, что она на самом деле любима. Тема самоубийства как выхода из невыносимой ситуации красной нитью проходит через весь сборник, словно в насмешку над его оптимистичным названием. Возможно, юной Сигрид Унсет казалось, что уж лучше самоубийство, чем „едва тлеющая любовь“.
Уже много лет назад Сигрид писала Дее, что она не доверяет институту брака: „Вступить в брак – плохо, не вступать – тоже плохо, и даже радуясь детям, нельзя не признать, что жизнь – в высшей степени сомнительный дар, и дети рано или поздно это поймут. Любовь успевает наскучить задолго до того, как человек вкусит ее, ведь вечно ее ищут, описывают, изображают и обсуждают“[94].
Возможно, в не меньшей мере она опасалась образа жизни свободной художницы – с ним как раз и ассоциировался столь презираемый ею современный, так называемый свободный, брачный союз, в котором он и она равноправны. Она не верила в эту „невообразимую чепуху про полное, абсолютное взаимопонимание. Не дай Боже, чтобы мужчина и женщина знали друг друга как облупленных. Знать другого настолько, чтобы видеть в его недостатках продолжение его достоинств, – вот идеал, причем для многих недостижимый. Чрезмерная близость только портит дело. Мне кажется, большинство браков терпят неудачу как раз потому, что люди хотят узнать друг друга раз и навсегда, хотят добиться абсолютной искренности, а по мере узнавания умирает любовь: <…> юбки и трусы, корсеты и пояса для чулок, весь этот ужас, эта проза жизни, которую люди, к сожалению, привыкли называть реальностью“[95].
Возможно, она боялась близости, вторжения другого человека в свою повседневную жизнь? Предостерегая Дею, она заходит настолько далеко, что умоляет подругу не выходить замуж – „разве только любишь так сильно, что лучше останешься в аду с любимым, чем будешь одна в раю“. Сигрид, очевидно, верила, что за счастье в браке, если оно вообще существует, человек расплачивается самым дорогим, что у него есть. Вообще же она признавалась: ей еще не доводилось видеть по‑настоящему счастливый брак. Возможно, за исключением брака родителей, но тогда она была слишком мала и неспособна анализировать, как она умеет, будучи взрослой. По мнению Сигрид Унсет, брак оглупляет большинство женщин: „или они почти совсем перестают предъявлять какие‑либо требования к жизни, себе и мужу, так что их и людьми‑то больше назвать нельзя, или делаются непонятыми, неприятными, грубыми или несчастными“. Откуда у нее этот пессимизм?
„Любовь, что заставила их презреть все остальное, не может найти себе места в браке“, – так объясняла она отношения между Свеном Трёстом и Агнетой[96], героями первого романного наброска. Эти двое любят друг друга, но не могут жить вместе, как не могут и друг без друга. Пожертвовав всем, гордая йомфру превращается в покорную жену. Вопреки молодости и собственной неопытности в делах любовных, Сигрид Унсет довольно много пишет о том, как любовь со временем истощается, – это видно на примере Оге, сына Нильса, и Алхед. К тому же Бог беспощадно карает их за легкомыслие одной ночи. Судя по книгам Унсет, любовь видится ей деструктивным фактором в человеческой жизни; рано или поздно любовь приводит всех к пропасти – женщин делает покорными и униженными, мужчин толкает на убийство и насилие. Но в письмах молодой женщины, которая так уничижительно отзывается в своих книгах о силе любви, – другая интонация: Унсет тоскует по всем этим невзгодам. Для себя она просит бури.
Модные в то время в обществе идеи, например горячо обсуждаемая эмансипация женщин, ее совсем не привлекали: „Нет ничего хуже, чем соглашаться со, всеми“», – заявляла она[97]. Повторение «правильных» общепринятых истин всегда заставляло ее выпустить иголки. Это касалось и появившегося тогда мнения о необходимости сексуального раскрепощения женщин. Сигрид Унсет видела в нем только проявление глупости и двойной морали. Потому‑то она и приводит Марту Оули к краху, в то время как Эдель Хаммер спасает настоящая любовь. Героиня рассказа «Счастливый возраст», во многом напоминающая саму писательницу, уходит одна в лес и кончает там жизнь самоубийством.
Неужели она совсем не верила в существование брака без двойной морали? Возможны ли вообще такие отношения, при которых и женщина может рассчитывать на уважение? Или женщина «создана только для того, чтобы быть матерью и женой»? Неужели Унсет неспособна описать счастливую любовь? Разве опыт родителей, пусть и недолгий, не подсказывал ей, что счастливые браки возможны, и любовь – это не только безумие чувств, когда человек в полном забвении готов все поставить на кон? Да и Дея тоже запросила чего‑то более поучительного. Но к этому Сигрид Унсет была еще не готова: «Ты просила меня написать о жене, оставшейся верной своему мужу, – есть у меня и такая задумка, но сначала я закончу два романа о Средних веках и один современный, он будет называться „Вне брака“. Для разнообразия я обратилась к истории мужчины, который не находит понимания у жены и ищет утешения у другой женщины. В итоге все заканчивается тем, что он убивает любовницу, а потом стреляется сам. И опять же для разнообразия я выбрала для роли супруги тип женщины, который с превеликим удовольствием собираюсь изничтожить. Это так называемая „честная“ женщина, бесчувственная и бессердечная, всё, чем она может похвастаться, – это эгоизм и тщеславие»[98].
Ее по‑прежнему переполняют творческие идеи, из‑под пера выходят все новые работы. В это время появилась чрезвычайно обрадовавшая ее большая и глубокая статья, посвященная ее творчеству. Автор статьи – один из самых уважаемых критиков литературного журнала «Самтиден»{11} Андерс Крогвиг – писал, что Унсет зарекомендовала себя как отличный знаток Кристиании и современной молодежи, а также острый аналитик нищеты и серых будней. Он сравнивал ее с одним из лучших художников Кристиании, Андерсом Кастусом Сварстадом. Для нее, несколько лет назад купившей картину Сварстада, это сравнение было ценнее любой похвалы. Дее Унсет написала, что Крогвиг, «молодой и очень строгий критик», провозгласил ее «самым значительным и оригинальным явлением литературной сцены последних лет»[99]. Еще раньше она напечатала в «Самтиден» три стихотворения: «Кредо», «Майский вечер» и «Примета осени». Тогда же была написана одноактная пьеса «Перед рассветом». Писательница отправила ее в Национальный театр, но никакого ответа не получила. В пьесе опять звучит тема супружеской измены со всеми вытекающими последствиями. Устами своих героев Лидии и Като Бринкманнов Сигрид Унсет призывает отказаться от легких решений. Она старается примирить супругов у постели больного ребенка, где они встречаются впервые после многолетнего разрыва. Решительнее всего писательница выступает против столь модного требования свободной любви. В литературном универсуме Сигрид Унсет неверность и предательство непременно наказуемы. Человек обязан нести ответственность за свои поступки. Эта же идея еще более отчетливо звучала в новой драме, которая лежала в тот момент на рабочем столе писательницы. Действие ее разворачивается в раннее Средневековье в Кристианийской долине и частично в Исландии.
Как‑то раз Дея спросила, почему Унсет так интересуют проблемы брака. Сигрид ответила, что ее интересуют люди, а люди, и особенно женщины, в большинстве своем имеют склонность рано или поздно вступать в брак. Ей бы и в голову не пришло идеализировать «современный брак», как это делают некоторые молодые шведские писатели.
Когда пришло извещение о том, что она получила стипендию на поездку за границу, Сигрид поняла, что в ее жизни наступил переломный момент. Не менее важным, чем деньги, для нее было признание коллег‑писателей. Благодаря дружбе с Йостой аф Гейерстамом и Нильсом Коллеттом Фогтом она обрела уверенность в себе, готова была порвать с прежней жизнью и посвятить все время творчеству. «Спасибо Вам за письмо. Я получила его как раз в тот момент, когда паковала чемоданы, готовясь отправиться навстречу миру», – писала она Нильсу Коллетту Фогту[100]. Это был ее последний день на работе, «Обезьяна‑ревун» прославлял Унсет на все лады, но даже обещание повысить зарплату не помогло. Прошло десять лет, и теперь она начинала новую жизнь. Первые дни непривычной свободы Сигрид провела, бесцельно блуждая по городу. Это не значило, что у нее нет планов, напротив. Сначала она закончит рукопись, потом наконец‑то осуществит свою мечту – отправится в путешествие по Южной Европе. На свою последнюю зарплату – тридцать с небольшим крон – она купила билет на пароход, номер в пансионате на Самсё был заказан заранее. За него она рассчитывала расплатиться, когда прибудет стипендия – 1800 крон. Этих денег ей должно хватить на целый год жизни за границей, к тому же ей обещали гонорар за новую книгу.
Сигрид Унсет распрощалась с прежней жизнью. Когда она взошла на трап маленького парохода до Самсё, ее охватило чувство небывалой радости – что‑то ее ждет впереди? И найдет ли она то, что искала? Первый этап удался как нельзя лучше. Ее дебют оказался очень успешным, трудная вторая книга тоже была встречена благосклонно, она напечатала три стихотворения в «Самтиден», приняла участие в общественных дебатах, выступив со статьей о женском вопросе, ей выделили стипендию, а в писательской среде считали красивой и интересной женщиной. Все, о чем она мечтала на протяжении долгих лет, и даже больше. Не хватало только одного: она так и не пережила бури, не почувствовала на себе власть могущественных сил, о которых так любила читать и которые сама описывала.
«Нет лекарства от печали, печаль надо перерасти, она проходит сама по себе, когда человек меняется»[101], – уверяла себя она, когда тоска по отцу снова нахлынула на нее. Но тогда она горевала не только по отцу, но и оттого, что ее жизнь не совсем удалась. Давнее, бесконечное отчаяние от того, что «живешь и в то же время не живешь, стоишь в углу и наблюдаешь, как жизнь проходит мимо, и не можешь принять в ней участие»[102]. Стоило ей наконец‑то совершить прыжок в новую жизнь, как откуда ни возьмись выплыли старые призраки минувших печалей и разочарований. Где же выход, если и творчество не спасает? Неужели «остается только повеситься»?
Тем летом ее корабль потерпел кораблекрушение, причем в самом начале путешествия во Флоренцию и Рим. Отправившись на Самсё, она чего‑то ждала, она нуждалась в чем‑то большем, нежели прекрасные морские пейзажи. То, что мужчина, с которым она встречалась, был шестидесяти лет и к тому же женат, не было препятствием, когда они гуляли по дюнам. Но не успела она отправиться дальше, как опьянение прошло.
Она сидела во Флоренции совсем одна, никому не писала и вглядывалась в свое прошлое. Как будто застыла. Только позднее нашла она слова, чтобы описать, что произошло: «Мне он был дорог, очень дорог, но любить его я не могла, и он это видел»[103]. Может быть, то, что она снова заглянула в свое прошлое и напомнила себе, кто она и кем хочет стать, помогло ей описать разочарование и горечь несбывшихся надежд, что охватили ее тогда на Самсё.
В который раз она взывала к воле. Воля нужна была, чтобы идти вперед. Снова устремиться за мечтой. Возможно, в этой мечте ей виделся также и мужчина – каким она немного в шутку описала его несколько лет назад: «Все, что я требую от мужчины, – это капелька ума, остроумия и обаяния – и пусть он даже страшен, как смертный грех, мой любимый Джентиле делла Луна тоже не красавец»[104]. Но прежде всего она мечтала жить и творить. Снова ее переполняла прежняя жажда творчества: «Я хочу творить. Это единственное мое желание»[105]. Может быть, ради искусства она готова пойти на большие жертвы, нежели ради любви? И сколько бы она ни думала о самоубийстве, это определенно был не ее выбор.
Совсем немного оставалось до Рождества. И вот она снова стоит на вокзале:
– A Roma, per favore{12}!
Красивая женщина в элегантной шляпке. Она пристально вглядывается в себя и в окружающий мир. Опять Унсет смотрит в окно поезда, что теперь уносит ее прочь из Флоренции. Здесь она отгоревала, распрощалась с несбывшимися мечтами и укрепилась в желании следовать мечте настоящей. И пусть она потерпела поражение в любви. Она полна решимости до конца пройти тот путь, по которому уже сделала первые шаги, – стать писателем. Поезд нес ее в город ее мечты. Может быть, именно там она увидит лик любви – лик жизни и смерти.
ЖАДНАЯ РАДОСТЬ
Город мечты
«…Подумать только, какие перспективы здесь открываются воображению человека, наделенного чувством истории…» В ушах Сигрид как будто звучат слова отца, ей кажется, что он удивительно точно описал расстилающийся перед ней город – Рим. С возвышенностей, окружающих город, хорошо видны округлые римские холмы, спускающиеся к Тибру, и все городские башни и шпили. Когда Сигрид вышла из поезда на вокзале Стационе Термини, ее, как когда‑то и отца, охватили удивление и восторг, – она в буквальном смысле слова ступала по античным развалинам. «Среди всех других городов Рим занимает уникальное положение – у него особое место в мировой истории, и его красота завораживает», – писал отец Сигрид в своем девятисотстраничном культурном путеводителе по Европе[106]. «Здесь камни могут многое рассказать, и история оживает на глазах», – утверждал он[107].
Заговорят ли камни и с ней? Вскоре по приезде она пишет Дее: «Наконец‑то я немного успокоилась и чувствую себя хорошо». Она сочиняет письмо, сидя на своей террасе на Виа Фраттина, откуда видны площадь Пьяцца Мартири и статуя Пречистой Девы Марии в звездном венце, а вдали возвышается вершина Монте Пинчо. Вид отсюда в точности соответствовал описанию отца: сказочные закаты, мягкий красноватый свет, небесно‑голубой купол собора Святого Петра, «что как будто бы висит над землей римской Кампаньи»[108].
Тем утром Сигрид устроилась на диване в одной ночной сорочке и с наслаждением пила чай, любуясь открывающейся перед ней панорамой старинных римских крыш и террас. После двух недель в пансионате ей наконец удалось снять эту маленькую мансарду: «вверх по лестнице в мой „курятник“ в любое время дня и ночи взбираются мои новые друзья и подруги <…> к несчастью, у меня появилась дурная привычка по ночам кутить в кабаках – однажды мы вернулись домой только к завтраку. Правда, до этого мы успели еще сходить на утреннюю мессу и понаблюдать восход солнца над Монте Пинчо»[109].
Теперь Унсет собирается приступить к написанию новой книги и с удовлетворением может сообщить подруге, что, судя по всему, роман о Вига‑Льоте оказался самым успешным ее творением: «Я должна взять себя в руки и радоваться. Но мне всегда страшно приступать к новой работе – потому что я хочу, чтобы она была лучше предыдущей»[110]. До сих пор Сигрид Унсет это удавалось – но насколько хватит такого везения? Во всяком случае, клянется она, отныне она будет еще внимательнее относиться к каждому написанному слову. Дело в том, что она получила и сейчас читает газетные вырезки с рецензиями на свою последнюю книгу – все немногие критические замечания касаются языка и стиля. Встречаются упреки в странной орфографии и, за редкими исключениями, почти полном игнорировании новых правил правописания. Некоторые критики находили в тексте и стилистические огрехи – например, вкрапления современной лексики в общий возвышенный, «саговый» стиль. Так, некий С. М. из газеты «Эстлендинг» пишет о Вига‑Льоте: «Подобно Скарпхедину и Эгилю, предстает он перед нами, приводя нас в трепет своими деяниями»; но в то же время рецензент критикует язык романа: «саговый слог, воплощенный в норвежско‑датском риксмоле, – блеклый, бескровный и неестественный».
Однако важнее всего была радостная весть из издательства: книга пользовалась огромным успехом у читателей. Накануне Рождества «Аскехауг» выпустило сообщение для прессы и большой анонс. Там, помимо прочего, говорилось: «Люди наконец‑то осознали, что роман представляет собой <…> не только одну из интереснейших новинок с чисто литературной точки зрения, но и необыкновенно увлекательную историю». В сообщении для прессы также упоминается о дополнительном тираже в 2000 книг, изготовленном в спешке, за 24 часа[111]. Первый опубликованный исторический роман Унсет удостоился многих похвал. Как знать – ей, возможно, приходило в голову, что Петер Нансен, так энергично возражавший против «переодевания», должен теперь раскаиваться. Ведь отвергнутую им писательницу прославляли как одного из оригинальнейших авторов этого рождественского сезона, а ее произведение называли не иначе как «потрясающим» и «выдающимся». В следующем анонсе на книгу (твердый переплет, стоимость 3,50 кроны) хвалебных слов было еще больше. Центральное место занимала цитата из статьи рецензента «Моргенбладет» Карла Юакима Хамбру: «Это произведение стоит особняком в нашей литературе и находится совершенно вне привычных нам художественных течений. Складывается впечатление, будто фрёкен Унсет много лет прожила бок о бок со своими героями… Книга словно вышла готовой из подсознания писательницы»[112]. Только самой Унсет было известно, насколько проницательным оказался критик – и что есть и другие исторические персонажи, с которыми она провела многие годы своей жизни. Но пора показать их публике еще не пришла. Пока же она могла вздохнуть с облегчением: благодаря успеху книги о деньгах на какое‑то время можно забыть – а то стипендия таяла на глазах.
Упреки в том, что она, известная как автор злободневных произведений, вдруг решила обратиться к истории и эпохе саг, она могла перенести. Для одного рецензента то, что она пала перед «искушением такого рода», осталось полнейшей загадкой, но были и другие, увидевшие в Вига‑Льоте и Вигдис «в сущности, современных людей, перенесенных в далекую историческую эпоху саг». Улыбалась ли она в ответ на попытки критиков найти общие черты у ее исторического и современных романов – вроде того, что местом действия стала Кристианийская долина? Журнал «Урд» попросил ее рассказать, что подвигло ее на создание исторического романа. На такой вопрос всегда трудно ответить, сказала она, но как бы то ни было, мотив мести широко распространен в народных балладах, и ее давно снедало желание сделать его основной темой своей книги. «Я была уверена в том, что понимаю эпоху раннего Средневековья. Человеческая натура в то время представала в своем чистом и неизменном виде», – говорилось в ее статье в «Урд». И в заключение она обронила фразу, которая многих должна была заставить задуматься: «В конце концов, можно писать только о своем времени»[113].
«Сигрид Унсет принадлежит к тем литературным счастливчикам, которые заслужили свое счастье»[114], – считает Минда Кинк. Фернанда Ниссен высказывается еще определеннее: «С растущим нетерпением ждем дальнейшего развития таланта Сигрид Унсет»[115]. А Сигрид Унсет уже решила, что в благодарность за стипендию напишет что‑нибудь еще более современное, чем предыдущие ее романы.
Однако в тоне письма чувствуется и некоторая горечь – что ее успехи по сравнению со счастьем подруги, которая опять готовится «исполнить высшее предназначение женщины»: Дея ожидала второго ребенка. «Ах, в конце концов, именно об этом мы все и мечтаем», – вздыхает писательница. Счастливица Дея будет украшать рождественскую елку для своей маленькой дочурки, в то время как несчастная Сигрид «впервые в жизни будет отмечать Рождество на чужбине». В конце письма она просит не забывать о ней, оказавшейся на чужбине в эти праздничные дни[116], ведь она чувствует себя такой одинокой в Риме.
По правде сказать, такой уж одинокой Сигрид Унсет в Риме не была – к этому времени ей уже удалось обзавестись веселой компанией. Не была она там и единственной «раненой душой» – ей даже казалось, что и все остальные приехали сюда, «чтобы забыть о чем‑то»[117]. Благодаря своему другу Нильсу Коллетту Фогту Сигрид познакомилась с Китти Камструп, которая содержала в Риме пансионат, а Китти в свой черед представила ее Хелене Фагстад. «Даже римский кабачок может показаться унылым местом, если за одним из столиков не возвышается ее блистательная фигура в сиянии яркого пурпура», – так описала Унсет Китти Камструп[118]. Прежде чем осесть в Риме, Китти успела взойти на египетские пирамиды и пожить в шатре среди бедуинов ливийской пустыни. Новые подруги, в особенности Хелена Фагстад, вдохновляли Сигрид на создание женских характеров в задуманном ею новом романе. Сюжет его пока еще не сложился, однако она присматривалась к окружающей ее среде и делала заметки – о ночных пирушках, спонтанных посещениях церквей, посиделках в кафе и вылазках на Монте Пинчо и Авентинский холм.
На Рождество Рим припас Сигрид встречу с особенным человеком. В первый же день Рождества она заметила на соседнем балконе человека с необычным профилем, напомнившим ей ее любимого «Джентиле делла Луна» – бюст, полюбоваться которым она частенько ходила в Национальную галерею. «Единственная любовь моего сердца» – так говорила она матери о бюсте[119]. Однако этот обладатель профиля, которому она кивнула в ответ на приветствие, – норвежец и больше похож на представителя богемы, чем на благородного господина. Это, конечно же, художник Андерс Кастус Сварстад. Она уже слышала, что он снял соседнюю квартиру на Виа Фраттина, также принадлежащую синьоре Леманн‑Лукронези, и вот‑вот должен был въехать. До этого он жил и работал в Неаполе. Как замечательно, подумала она, ведь одной из первых картин, которую она купила в своей жизни, было именно его полотно.
Сварстад прежде всего был певцом Кристиании и добился такого мастерства в изображении всех нюансов серых рабочих кварталов и реки Акерсэльвы, что, глядя на его картины, можно было ощутить запах задних дворов и фабрик. Кстати сказать, когда год назад критика сравнила стиль самой Унсет со стилем Сварстада, писательница восприняла это как большой комплимент. «Не вызывает сомнений, – писал Андерс Крогвиг из „Самтиден“, – что оба чувствуют себя в современном метрополисе как рыба в воде»[120]. О Сварстаде говорили, что он открыл для живописи урбанистический мир, а полотно, написанное к церемонии открытия Народного дома{13}, называли «гимном городу, новому миру, сотворенному руками человека». Сигрид Унсет читала в «Самтиден» язвительные статьи Сварстада, и ей пришелся по душе его саркастический тон. В его изображении современный большой город во многом походил на ее описания бедных кварталов Кристиании: «мокрые грязные улицы с разбитыми тротуарами, дома с малюсенькими квартирками и крохотными магазинчиками»[121].
К тому времени Сварстаду уже перевалило за сорок и он был известным художником. Она поглядывала на его резкий профиль, затененный полями белой шляпы. Сварстаду не нужно было объяснять, что это за молодая писательница, – как же, та самая, прославившаяся дерзкой первой фразой. Он внимательно посмотрел на нее, стоящую на террасе в ярком солнечном свете. И кивнул. Возможно, ей пришло в голову, что он выглядит таким же сдержанным и серьезным, как и она.
Если она хотела познакомиться с ним, надо было брать инициативу в свои руки. И, прихватив с собой свою веселую новую подругу Хелену Фагстад, Сигрид постучалась в дверь соседа. Ей сразу бросились в глаза беспорядок в квартире и его неловкость, если не сказать полное неумение принимать гостей. Все же, признавалась она младшей сестре, Андерс Кастус Сварстад ей «ужасно понравился»[122]. Вопреки всем страхам, первое Рождество за границей протекло без тени грусти. Напротив, как будто снова повторялась история ее дебюта, когда она удостоилась восторженного приема со стороны коллег‑писателей. Сигрид Унсет наслаждалась поклонением, которое вызывала у окружающих ее красота. И замечала в письме сестре: один шведский скульптор просто вне себя и не устает восхищаться ее совершенными формами и роскошными волосами. Все дело в том, что на новогоднюю вечеринку в Скандинавском обществе, к вящему удовольствию участников, она нарядилась Дантовой Беатриче. Время и усилия, потраченные на костюм, окупились с лихвой. «Праздник прошел довольно весело, и, должна признаться, я была весьма очаровательна. <…> К сожалению, Сварстад не пришел», – писала она сестре. Но в любом случае его глаз художника не мог ее не оценить, и она наверняка отдавала себе в этом отчет. В письмах домой меланхолия сменилась кокетливыми замечаниями вроде: «одному Богу известно, почему в Риме так легко облениться» и «но ты можешь не сомневаться: я наслаждаюсь своей свободой и вообще жизнью тут»[123].
Тем не менее писательница не забывала и о своих «деловых интересах» и напоминала сестре: надо проверить, напечатали ли в «Урд» ее статью. Унсет планировала принять участие в общественных дебатах о воспитании детей и родительской ответственности, в связи с чем просила Сигне прислать копию предыдущей ее статьи о праве наследования. Оттуда ей нужна была цитата: «Какое право имеют родители запрещать своим детям читать вредные книги».
Ее вообще интересовало все, что связано с детьми, и она любила наблюдать за ними. Сама она была странным ребенком – а может быть, лучше бы ей было расти в Италии? И тогда бы ей разрешали свободно резвиться, декламировать собственные стихи и рассказывать сочиненные ею истории – как это позволялось детям здесь, даже в Божьем храме. Она вновь шла по следам отца. Ингвальд Унсет тоже приехал в Рим под Рождество. Для дочери Сигрид самым ярким его воспоминанием оказался рассказ о детях в храме Санта‑Мария‑ин‑Арачели. А теперь она и сама пришла на Рождество посмотреть на этот Алтарь неба, храм Святой Марии на Капитолии. Поэтому в путевых заметках самой Сигрид мы встречаем эхо и повторение истории Ингвальда Унсета, но не только. Она не довольствуется простым описанием. Она рассказывает о том, как раскрываются способности детей, когда они получают возможность временно занять место священника[124]. Вот дети толпой окружили ясли с младенцем Иисусом, каждый из них должен был сказать речь в его честь; пришли все – от малышей, «едва научившихся ходить, до подростков; старшие сестры, сами еще невелички, с трудом удерживали в руках мяукающие свертки‑братьев и сестренок». Девочка, выступающая с речью, «распростерла руки, потом прижала их к груди и склонила голову. А потом, упав на колени, с распростертыми руками попросила у младенца Иисуса благословить маму и папу, брата и сестру. <…> „Браво!“ – восклицала восхищенная публика»[125].
Это живая картина резко контрастирует с представлениями норвежских дам о правильном воспитании. Унсет попутно описывает двух норвежских туристок, которые комментируют происходящее: «Фу, что за пафосные дети». Это служит ей отправной точкой для высмеивания норвежских обычаев – всех этих собраний матерей; она жалеет «несчастных норвежских детей, которым дарят на Рождество правильные детские книги» и чьи матери всеми путями стремятся добиться от сына или дочери абсолютной искренности. Сигрид Унсет не верит в абсолютную искренность.
«У каждого человека есть мысли, которыми он ни с кем не хочет делиться. А ребенок – это маленький человек», – пишет она, защищая «потайные тропинки юного разума» от вторжений взрослых. По ее мнению, задача родителей – научить ребенка манерам и правилам поведения в обществе. То, что начиналось как путевые заметки, превратилось в резкий комментарий к дебатам о воспитании детей. Пыталась ли она намеренно вызвать раздражение у защитников протестантского мировоззрения в Норвегии, описывая католическую церковь с такой явной симпатией? Например, она замечает: «Священники с полным спокойствием взирают на эти гимнастические упражнения перед алтарем»[126].