Глава 8
После сожжения Бахчисарая столица ханства Крымского переехала в Карасу-Базар
… Гортанно провыли с минаретов муэдзины, первый намаз свершился, и город восстал к будням. А будни – не работа (труд принадлежит рабам), правоверные будни – это кейф, это десятая чашка кофе с пастилою розовой, это долгие беседы о ласках жен, особенно удачных за ночь минувшую.
Карасу-Базар оживал… Под укромной сенью платанов Таш-ханэ открылись ларьки и кофейни. В горшках, серебром оправленных, подают здесь гостю мясо молодых жеребят. Льется в чаши светлый жир баранов, и течет шербет. Тайком (лишь в задних комнатах) струится желтое вино, запретное в раю мусульманском.
Сидят на мягких войлоках мудрецы-кадии. Пишут завещания и делят по закону имущество покойных. А за шелковой ширмой – суета, поспешный говор, там мелькают мужские тени, и видны через шелк взмахи обнаженных рук. Это привезли вчера новенькую рабыню, еще девственную, и теперь опытные покупатели ходят смотреть ее и щупать. От кузниц уже понесло жаром – полуголые рабы куют лошадей татарских. Завизжали точила, на которых правят янычарские сабли. В темных щелях лавчонок с барахлом сидят евреикрымчаки, веры не потерявшие, но одетые уже как татары, и говорят они по-татарски.
Если послушать говор базарный, так много новостей (и самых свежих) узнаешь в этот утренний час:
– Почтенный Мустафа-ага, кладезь премудрости, ездил вчера на Арабат продавать оливки. Все силы аллаха собрались там, чтобы встретить поганых гяуров саблей.
– Да продлит аллах дни нашего ханства, и урусы уже не выберутся с косы Арабатской, им уже нельзя вернуться и к Гениче – наш доблестный хан утопил бочки моста их в Сиваше.
– Торгуйте и покупайте спокойно, чтящие пророка: саблей живущее, ханство татар саблей живет и саблею защититсяДень обещал быть хорошим. Но вдруг громыхнул гром при ясном небе, и это показалось многим странным. Вслед за этим воняющее порохом ядро влетело прямо в гущу базара. Оно разбило свинцовое ложе фонтана и, кулыркаясь, опрокинуло лоток с шипящим маслом, в котором жарилась сладкая скумбрия.
Первым опомнился чалмоносный мудрец-кадий.
– Это уже не от аллаха! – сказал он и, подобрав полы халата повыше, побежал домой, чтобы успокоить своих восемнадцать жен.
А рабы в кузницах отбросили молоты и стали с надеждою гром загадочный слушать. Один из них подхватил с земли ядро, упавшее на базар с неба, и осмотрел его со всех сторон:
– Да это ж наше – русское… откуда оно?
60 000 татарских сабель зря сверкали у Перекопа, напрасно сидели татары и возле Арабата, возле боевых костров впустую стучали барабаны-дасулы, бились бубны-дарие и ревели зурны. В ожидании подхода русских по косе татары курили тысяча первую трубку и слушали сказки, что рассказывали им бродячие дервиши…
Еще когда началась буря на море, Ласси сказал:
– Ну и пусть они там сидят. А мы их снова обманем…
Армия вошла в Гнилое море. Сильная буря согнала прочь воду, Сиваш обмелел, и русская армия ворвалась в Крымпрямо в устье Салгира; вдоль этой речонки (которая была для татар – как Волга для русских) Ласси повел солдат прямо на Карасу-Базар…
Менгли-Гирей, оскорбленный, заявил:
– Разве это барсы? Это хитрые шакалы, которые не ходят по дорогам, а лазают под заборами. Но мы поклялись на Коране, что в этом году русским в ханстве не бывать…
Он нагнал армию Ласси в 30 верстах от Карасу-Базара. Страшен был удар несметных полчищ татарских, когда они от Арабата – на полном разбеге коней! – насели на солдат русских, чтобы растоптать их всмятку, изрубить в куски и куски эти разбросать потом вокруг себя на поживу коршунам…
Сначала туча стрел упала на русских воинов, и стрелы эти. трепеща, вонзались в деревья, тупо бились о камни их железные наконечники. Солдаты с бранью вырывали стрелы из тел своих…
– Разбить татарву! – повелел Ласси…
Русские встали непрошибаемой стеной. На них обрушилась кричащая волна татар. Она разбилась об этому стенку и потекла обратно, вскипая кровавой пеной бессилия.
Ласси руку вытянул:
– Пушкам – залф! Коннице – марш!
Погнали татар.
– Успех запечатлеть укреплением его, – проговорил Ласси.
И вот первое ядро уже летит в майдан Карасу-Базара, сокрушая фонтан и сшибая лоток со скумбрией. Карасу-базарцы бежали вслед за ордой Менгли-Гирея, ища спасения на пепелище Бахчисарая. В захваченном городе остались только греки и армяне. Еще топились бани столипы, еще не остыл кофе в узорных кофейниках, еще за ширмою стояла нагая рабыня (так и не проданная).
– Предать огню гнездо поганое! – распорядился Ласси.
Выжгли и эту столицу Крыма, чтобы неповадно было татарам на Руси хищничать. Ласси досмотрел гибель города до конца. Когда стали потухать от него последние головешки, он сказал:
– Теперь нам следует отойти назад. Здесь скалы нас сжимают, и дороги худы больно… – Вокруг него собрались офицеры, виктории радуясь. – А вы не радуйтесь, – молвил Ласси. – Сейчас мы ханство гнусное за пупок держим. Но за глотку нам его уже не дано схватить. Враг увертлив и опасен… Ежели Менгли-Гирей умен будет, то все мы погибнем в Крыму, как цыплята в котле с маслом кипящим…
Ласси поступил правильно, что не стал держаться за Карасу-Базар, – он вдруг резким маневром оттянул свою армию назад, плотно сомкнул ее с вагенбургами обозов. Вышли на долину, где звенели ключи с желтоватой водой, попив которой люди одуревали, будто от белены. Ласси дал солдатам отоспаться на траве. Посреди широкой равнины Менгли-Гирей, отчаясь, вновь напал на них. На этот раз вели татар в атаку муллы и шейхи с дервишами. Несли они в руках Кораны из мечетей крымских, вещали всем эдем сладостный с толстыми гуриями…
Подумать только! Сколько раз ходили татары на Русь, кормясь от грабежа, все вырезая, все выжигая, все расхищая. Казалось им, что аллах всемогущ и всегда постоит за правоверных. Но русские пришли сюда с отмщеньем – и небывало-яростно кинулись в битву татары…
Казаки взмолились перед фельдмаршалом:
– Христом-богом просим – дозвольте спешиться…
Оставив лошадей в бережении от пуль, казаки дружно вломились в костоломье рукопашного боя. Лезли на татар кучей – словно в драку, когда дерется станица со станицей. Татары трижды отбрасывали казаков от себя. Но, кровь выте-' рев и раны перевязав, казачье снова устремлялось в побоище:
– Пошли усе! Святый Микола, не выдавай…
В порядке стройном, под грохот барабанов, в низину боя, неся квадраты своих штандартов, скатывались полки регулярные. В железной дисциплине – ряды солдат, а мужество их – непревзойденно.
Мерный шаг Поступь четкая. Рук взмахи. Блеск оружия.
Крымское солнце ярчайше осветило эту картину, и войско регулярное золотым слитком вспыхнуло на малахите гор таврических.
Ласси не удержался при виде такого великолепия.
– Ай, молодцы! – он закричал. – Нет силы, чтобы сокрушила вас. ребята!..
Голдан-Норма в нетерпении крутился перед Ласси в седле, а под калмыцким воином конь кружил волчком. В деревянных колодках стремян прочно застряли чувяки тысячника, расшитые бисером.
– Любезный друг, – сказал ему Ласси. – Сейчас, чувствую, татары прочь побегут Вам их преследовать жестоко…
Голдан-Норма спросил – как далеко ему врага гнать?
– Насколько хватит сил у лошадей… Хоть до моря!
Перед массивом регулярной армии России татары присели, будто их по башке треснули. Растерялась орда-побежала. Тогда понеслись вослед им калмыки, траву топча, смятение сея. Зрелище было восхитительное! Они выхватывали стрелы из колчанов. На тетиву прилаживали быстро. Разили врага, преследуя его потом на саблях. Калмыки молнией домчали до синих гор и…
Горы скрыли калмыков от русской армии.
– Не пропадут небось, – говорили повсюду.
Армия заспешила на север, снова к морю Гнилому, спеша, пока татары не очухались от поражения. Была еще одна опасность: ведь от ворот Ор-Капу мог выйти, отрезая пути домой, турецкий гарнизон из янычар. Армия шагала торопко.
День, два, три…
– Калмыки вернулись? – часто спрашивал Ласси.
– Нет. Как ускакали от нас в погоню за татарами, так и пропали за горами.
Уж не переметнулись ли к басурманам?
Ласси на всем пути следования армии рассылал вокруг отряды летучие – партизанские. Они палили улусы татарские. чтобы не воскресла сила нечистая, сила опасная. Большие етада захватывали, и Ласси весь скот повелел гнать перед армией – в Россию.
Солдаты шли на родину веселые.
– Эдак-то ладно! – говорили. – Гляди, мяса сколь бегает. Уж коли маршал и мясо на Русь потащил, знать, и нас вытащит…
Из арьергарда примчался гонец – в смятении:
– Татары прутся на нас… туча пыли несется!
Пушки развернули назад. Скакала яростная конница, гоня перед собой толпу каких-то людей, и, блея жалобно, бежало много-много баранов… Пылища столбом! Канониры выглядывали из-под пушек, фитили едко чадили в их руках.
– Да это же не татары… Калмыки возвернулись!
Голдан-Норма сразу рухнул в ноги Ласси:
– Прости, батька, я глупый…
Извинялся он, что не прошел Крым от моря и до моря. Оказывается, калмыцкая конница – неутомимая! – добежала до самого Бахчисарая. А там они сгоряча дожгли и доломали все, что не успел разрушить Миних в прошлом году. Тысячу знатных мурз татарских пригнали в полон калмыки, а баранов – даже не сосчитать…
Ласси утешал Голдан-Норму:
– Не порицания, а похвалы достойны воины твои…
Победоносная армия вышла к узости Сиваша, стали здесь наводить мост, чтобы уйти из Крыма. Янычары прибежали из Перекопа, из дальней Кафы тоже подходили враги, – казалось, на этом мосту враги и задушат русских… Ласси поднял сухонькую длань.
– Вот теперь, – сказал, – когда мы одною ногой уже в России, можно и не беречь пороха… Пушками их избейте. Жарь!
Под ядерным градом противник отхлынул в степь. Переправа прошла спокойно.
Ласси встретился с вице-адмиралом Бредалем:
– Надо бы морем имущество воинское отправить, дабы здесь не сжигать его напрасно. Подыщи офицера дельного, чтобы он и больных забрал до Азова.
– А раненых?
– Раненых армия на себе понесет…
Этот удивительный рейд армии по глубоким тылам противника по сути дела был рейдом партизанским.
Глава 9
Возглавить экспедицию Бредаль назначил Дефремери:
– Мортирный бот мичмана Рыкунова сохранился от бурь лучше иных кораблей, вот его и возьмешь под команду свою…
Инструкция, перебеленная писарями, была скроена из семи пунктов. Бредаль задержал палец на чтении пункта четвертого:
«Неприятелю, каков бы он силен ни был, отнюдь не отдаваться и в корысть ему ничего не оставлять.
Впрочем, имеете поступать по регламентам и по прилежной своей должности, как честному и неусыпному капитану надлежит».
Дефремери расписался внизу приказа и обиделся:
– Не возьму в толк я, отчего служителю военному, присягу давшему, прописные истины письменно указывают?
Бредаль травничек у окошка на свет поглядел. Там, на донышке фляги, еще осталось немного рома, и он наполнил чарки.
– Оттого, – отвечал, выпивая, – что на совести твоей грех капитуляции уже имеется. Кто фрегат «Митау» на Балтике сдал? Кто к смерти позорной за это присужден был?
– Я.
– Ты! Пей вот, и ветра тебе попутного…
Дефремери выпил и вытер рот немытой ладонью:
– Ладно! Ежели турка встретим, то эта вот чарка и была моей последней усладой в жизни неспокойной… Я пошел!
Палуба бота мортирного припекала пятки. Смола в пазах между досками, запузырясь, лениво вскипала.
– Что у адмирала-то сказывали? – спросил Рыкунов.
– Да опять старьем попрекали… Не ведаю, как и доказать, что, от Франции рожденный, я России ныне слуга верный.
– Лови ветер! – заметил боцман, и паруса раздулись.
Выбрать якорь – дело пустяшное. Пошли они на Азов…
Плывется им хорошо… Четверо «близнят» да мортирка старенькая глядятся с бота в синь азовскую. Утешно лежать на палубе ночью, под небосводом из черного бархата, который расшит яркими звездами. Дефремери с Рыкуновым больше отдыхали, а корабль вел боцман Руднев…
.
Мичман до войны придворный яхтой «Елизавета» командовал, и Дефремери спрашивал:
– Мишка, а чего ты яхту покинул?
– А ну их к бесу, – отвечал Рыкунов. – Императрицу-то я не катал морем, она воды боится. Зато Бирена с его горбатихой из Питера до Петергофа немало потаскал… Набьются по каютам вельможи, нам и присесть негде. Гальюн по часу занимали, будто протоколы пишут… Службы никакой, только угождай им всем. По мне, так на войне лучше, – здесь при деле я…
Руднев – из туляков, Рыкунов – тверской дворянин, а Дефремери – француз из Гавра, одним ковшом они умывались, из одного котла кашу ели. Хорошо им было вдали от начальства, поступай в море как знаешь – по совести.
– Только в море и живешь по-людски, – говорил Руднев.
Вечерами мортирный бот подходил к берегу, забирался в камыши, спустив паруса. Корабль ночевал в зеленой тишине, отдыхая каждой доской своей от трудного бега по волнам. В обнимку с пушками дремали люди. Переступая через спящих, выходил на палубу жирный черный котище, любитель живой рыбы, по прозванию Султан, он мылся лапой и подолгу глядел в камыши… В морской безлюдной пустыне, как сигналы опасности, вспыхивали яркие зрачки кота, еще недавно жившего в улусе татарском, пока не достался он победителям – как трофей военный, «Мяу-у», – и, распушив хвост, уходил кот с палубы…
А на рассвете, ломая форштевнем осоку хрусткую, корабль под парусом снова выползал на широкий простор. От камбуза несло уютным дымом – солдаты жарили оладьи из муки кукурузной. Жизнь морская не нравилась им, и матросов они спрашивали:
– Чудно нам! Как же ты, парень, не боишься плавать по морю, на коем столько уже людей погибло?
– А твои родители каково умерли?
– Вестимо, дома – в постели.
– А ты после этого не боишься в постель ложиться?
– Ну, ежели побьют вас? Ведь вы в воду упадете.
– А тебя побьют – на землю падешь… Какая разница?
Противный ветер надолго задержал экспедицию возле Федотовой косы. Заякорясь намертво за рыхлый грунт, отстаивались в тени берега. Лодки с хрузом амуниции отстали. Совсем неожиданно затишье службы было нарушено возгласом с вахты:
– Турки! Эскадра идет не наша…
Дефремери насчитал за тридцать вымпелов и сказал:
– Созываю для совета консилиум спешный.
А сам думал: «Будто смеется надо мной судьба. Опять история, как прежде…
Но в этот раз выбор сделан, а последнюю чарку уже принял!» Первым на консилиуме говорил боцманмат Руднев:
– С эскадрой боту не совладать, а погибать надо с шумом.
Держал речь мичман Михаил Рыкунов:
– Это верно сказано. И нуждаюсь я только об одном: как бы перед гибелью нашей поболе напакостить врагу подлому?..
Прибавили парусов. Мортирный бот дернуло вперед от напора ветра. Турецкий флагман боялся близиться к мелководьям, но тридцать плоскодонных галер, почуяв легкую добычу, уже гнались за русскими и настигали их. Первые ядра пролетели над мачтой бота, Дефремери утешал солдат:
– Все у нас – как на земле родимой. Вы не пугайтесь. В стихии морской, для вас несвычной, скоро останусь один я!
– Окружают нас, – шепнул мичман Рыкунов.
– Вижу, но мы успеем… Смолу из трюмов подать.
Боцманмат выкатил на верхний дек бочку. Дефремери ударом топора высадил из нее днище. Бочку дружно покатили вдоль корабля, и она тягуче извергала на палубу черные потоки горючей смолы.
– Нагоняют нас! Сейчас возьмут на абордаж.
– А мы ветер забрали хорошо – поспеем до берега… Эй! – закричал Дефремери. – Тащите порох из крюйт-камеры.
Зажав под локтем картуз тяжелый, он сам пробежал по кораблю. Щедро сыпал поверх смолы искристый порох. Паруса напряглись, выпученные ветром. До земли было еще с полмили, когда мортирный бот врезался в отмель, с шипением выполз килем на песок.
Парус бессильно захлопал, ветер щелкал фалинями.
– Всем на берег… с ружьями! Быстро, ребята!
Здесь было мелко и рябило до самого берега. По плечи в воде уходили к земле матросы и солдаты. Несли на себе больных. Жалостливый мичман Рыкунов нес кота черного, часто оборачивался назад, крича что-то…
Дефремери глянул еще раз на галеры турецкие, которые обступали бот, все в рычании фальконетном, все во всплесках тяжелых весел, на которых сидели, скованные цепями, голые рабы. Он достал огня из печи камбуза, где варился горох к обеду, прижег фитиль и стал ждать. Кто-то цепко схватил его сзади за плечо.
Это был боцманмат Руднев.
– Ты почему не ушел? За борт… прыгай, дурень!
– Я не дурней тебя, – отвечал Руднев. – Смерть приять в одиночку худо. Ты не брани меня: вдвоем нам станет легше…
С берега видели, как над кораблем вздыбило белое облако – это Дефремери бросил огонь в кучи пороха. Мортирный бот, окруженный галерами врага, стало разрывать в пламени. Со свистом, обнажая черные мачты, мигом сгорели паруса.
Флаг русский догорал, подобно факелу. Огонь добрался до крюйт-камер, а там взорвались разом запасы картузов и бомб мортирных. Корабль выпрыгнул из моря и рухнул вниз грудою дымящихся обломков.
– Дефремери-и!.. – закричал Рыкунов.
Мичман кинулся в море. За ним – еще двое матросов.
Где вплавь, где ногами дно нащупывая, спешили они, чтобы тела погибших от турок вызволить. Остальные уходили дальше – в самую жарынь степей, опасаясь погони с кораблей турецких. Мичман Михаил Рыкунов записан в документах «безвестно пропавшим». В числе пленных его тоже никогда не значилось…
«Потомству – в пример!» – писали на старых памятникам.
Бредаль, черство отчеканил в рапорте ко двору царскому, что, мол, капитан III ранга Петрушка Дефремери поступил согласно данной ему инструкции. Анна Иоанновна перекрестилась при чтении – и все… Больше ни звука. Ни шороха. Ни восклицания. Никто не пропел над павшими героями «вечную память».
Российская империя этого подвига не заметила.
1737 год-да будет он памятен! В этом году родилась святая формула российского флота:
ПОГИБАЮ, НО НЕ СДАЮСЬ.
Дефремери ждала печальная судьба – он был забыт. А имена тех, кто повторил этот подвиг, уже золотом гравировали на досках мраморных, их имена понесли корабли на бортах своих.
Дефремери – как облако: проплыл над морем и растаял в безвестности. Историки прошлого писали о нем: «И погибе память его с шумом…»
Глава 10
Издревле протянулся великий шлях, связавший кровно две большие страны, два великих народа – Киев с Москвою!
Тревожно и любопытно проезжать между селами, от города к городу. Часто встречались команды воинские, спешащие на юг – к славе. Катились назад арбы тяжкие с больными и увечными воинами. Толпами и в одиночку топали бурсаки, кто на Киев – искать учености, а кто прочь от Киева – в бегах от наук мудреных… Таборами, словно цыгане, тянулись от Глухова до Нежина греки торговые.
Проезживал и ясновельможный пан в карете парижской, озирая мир хохлацкий через стекла брюссельские. Серый от пыли, кружкой у пояса бренча, шагал монах по делам божеским – бодрый и загорелый, воруя по пути все, что плохо лежало.
Шли через степи, солнцем палимы, кобзари с бандурами…
Много виноградной лозы на хуторах мужицких. Дыни-то зреют какие – будто поросята греются между грядок. Цветет тутовник в «резидентах» украинской шляхты – под сочными звездами. Много могил встречает путник на пути древнем.
Есть и такие, которые время уже прибило дождями, а ветер давно обрушил кресты. Но иные еще высятся курганами в лебеде и ромашках, великие битвы умолкли тут, пролетают теперь над павшими тучи и молнии новых времен.
Влекут волы обозы с солью бахмутской, с ярь-медянкою севской; тащат лошади, в хомуты налегая, обозы московские – с порохом, с ядрами, с бомбами.
Русский путник, по шляху следуя, примечает душевно, что народ украинский нрава веселого, склонен к песнопению и домостроительству; хозяин жене во всем повинуется, на бабу свою – даже пьян! – руки никогда не подымет… Жизнь на Украине вольготнее и душистее, нежели на Руси, и Артемий Волынский, в Немиров едучи шляхом длинным, эту вольготность ощущал. Но мысли его перебивались помыслами о делах военных, делах каверзных – политическихПушки к осени докуривали остатки былой ярости – слово теперь за дипломатами. Дым сералей бахчисарайских расщекотал ноздри и Бирону; обязанный России за корону курляндскую, герцог отныне зависел от ее политики, и теперь интересы русские стали ему намного ближе. Перед отъездом Волынского в Немиров он позвал его к себе.
– Конгресс в Немирове, – сказал Бирон, – немирным и будет. Остерман шлет от себя брюзгу Ваньку Неплюева да еще барона Шафирова, брехуна старого. А я, Волынский, на тебя, как на своего человека, полагаться стану… И – возвеличу, верь мне!
Волынский с Шафировым был готов ладить: человек умный, толковый, породнясь с русской знатью, он и держался едино нужд российских. А вот Неплюев, хотя и русак природный, но способен подстилкой ложиться под каждого, что его старше чином. Явный остермановский оборотень, лжив и низкопоклонен, без капли гордости великорусской!
Австрия терпела от турок стыдные поражения. А отчего? Да нарвались на славян, которые грудью на Балканах встали, дорогу на Софию австрийцам закрыв.
Сами в рабстве турецком, турок ненавидя, славяне не желали и рабства германского.
На въезде в Немиров коляску Волынского встретил Остейн, посол цесарский в Петербурге.
– О, вот и вы! – воскликнул приветливо. – Пока грызня с турками не началась, обещайте нам, что русская армия поможет Австрии, которая всю тяжесть войны с османами на себе тащит…
Волынский из коляски не вылез и так ответил:
– Ежели Вена способна сорок тысяч придворной челяди содержать, то, надо полагать, и без русских солдат обойдется… Забрейте лбы лакеям венским – вот и армия наберется!
Грызня началась. Но не с турками – с союзниками.
Возле древнего городища Мирова, что притихло за Вигашцей, запылился городишко Немиров; здесь шумело жупанное панство, суетно на улицах от торговцев закона Моисеева; лавок же в Немирове гораздо больше, чем жителей, но, кажется. в лавках тех больше воздухом торговали… А вокруг города рыщут конные татары, боязно было спать от кровавых гайдамацких всполохов.
В трех шатрах, раскинутых на окраине, разместилась русская дипломатия. Немиров был хорош – в прудах, в левадах. белели под луной его мазанки; вечерами шли с водопоя гуси. как солдаты, в каре гогочущие. Прослышав о приезде Волынского, понаехали со Львовщины паны высокожондовые – Собесские, Потоцкие, Ланскоронские да Мнишехи. Артемий Петрович густо хмелел от вудок гданских да от старок крако
вянских. Королевич польский Яков Собесский (друг славного поэта Сирано де Бержерака) мочил усы в медах прадедовски?.. «пшикал» ядом в сторону Московии, зато Версаль он похвали вал… Подарил королевич Волынскому голландское перо 1"з стали, вделанное в ручку, и Петрович рад был подарку:
– И не мечтал о таком! У нас и царица гусиным пишет.
Подсел к ним ласковый патер-иезуит Рихтер, преподнес Волынскому пухлое генеалогическое сочинение.
– Пан москальски добродию, – стал вгонять Волынского в тщеславное искушение, – род Волынских есть род княжеский, как доказано в книге моей. Гордитесь же: Волынские намного древнее Романовых, вы имеете больше прав всею Русью владычить…
От непомерного винопития с поляками он даже заболел. Немировский эскулап решил: «Эти москали все стерпят!» – и пустил ему кровь пятнадцать раз подряд, отчего Артемий Петрович чуть было на тот свет не отправился.
– Скажи мне, дохтур, – пугался он, в шатрах отлеживаясь, – мессинская чума не добралась ли уже до Немирова?..
Россия на конгрессе требовала от турок всю Кубань, весь Крым, все земли Причерноморья до гирл Дунайских, а Молдавию и Валахию желательно было видеть княжествами свободными, с русским народом дружащими: Волынский при этом настаивал:
– И верните Тамань нам, яко древнейшее княжество Тьмутараканское, в коем угасла жизнь русская, но должна вновь возродиться!
Остейн протесты учинял – коварные:
– Как же вы прав самостоятельности для Валахии просите, если мой император Валахию под свою корону уже забирает? Кроме валахов, Габсбурги историей призваны иметь отеческое попечение еще над молдаванами, сербами, хорватами, босняками.
– Чтобы нудить о том захватничестве, – отвечал ему старый Шафиров, – надо сначала виктории свои предъявить. А коли вас турки лупят, так вы тихонько себя за столом ведите…
С умом в глазах наблюдали послы турецкие, как ссорятся соперники над дележом пирога османского. Рейс-эффенди помалкивал: пусть эта свара пуще умножается, а за Турцию всегда постоит Франция! Однако притязания венские лили воду на мельницы турецкие, и русская дипломатия требования свои умерила:
– Мы твердо желаем от Турции получить то, что уже потеряно ею: Азов, Очаков, Кинбурн! От татар же основательно требуем, дабы они укрепления Перекопа срыли, пусть там ровное место будет. И того мы требуем не ради прибылей земельных, а едино лишь ради спокойствия государства Российского!
По ночам в дом, где жил рейс-эффенди, стал шляться хитрый Остейн, убеждал турок, чтобы ни в чем не уступали русским, а лучше бы уступили венцам. Навещал он и русских дипломатов:
– Узнал от турок, что Крыма они вам никогда не отдадут, а ежели станете упорствовать, то нам войны и не закончить…
– Спесь венская всему миру известна! – отвечал Волынский запальчиво. – Ежели завтрева мы от турок Софию болгарскую попросим, то вы небось Киев для себя захотите… А еще, – заключил Волынский, – нужна России свобода плавания кораблей по всему морю Черному, вплоть до Босфора византийского.
– О ваших непристойных дерзостях я Остерману доложу!
Я знаю, куда вы метите… С моря Черного вы, русские, желаете червяком через Босфор вылезть в море Средиземное, а тому не бывать!
– Бывать тому, – усмехнулся Волынский. – Не я, так дети мои, а не дети, так внуки мои в океаны еще выплывут…
Турки, рознь в соперниках учуяв, говорили теперь так:
– Вы уж сначала между собой не раздеритесь, а потом и к нам приезжайте, чтобы о мире рассуждать…
Конгресс разваливался. Однажды на прогулке Остейн стал резко угрожать Волынскому карами в будущем:
– А вы забыли, что принц Брауншвейгский, племянник императора нашего, станет вскорости отцом императора российского, и он, родственный дому Габсбургов, отомстит вам за вашу неприязнь к Вене… Советую от упрямства отказаться!
Волынский чуть кулаком его не треснул! Но испугался двух собак злобной эпирской породы, которые сопровождали посла венского. Артемий Петрович решил хитрее быть и навестил послов турецких. Встретили они его дружелюбно, говоря так: «Мы бы сыскали средство удовольствовать Россию, но римский цесарь нам несносен; пристал он со стороны без причины для одного своего лакомства и хочет от нас корыстоваться…» Волынскому турки честно признались, что готовы с Россией мириться, согласны отдать ей завоеванное, но султан никак не может уступить земли и русским, которые турок побеждают, и австрийцам, которых турки побеждают.
– Тогда что же от Турции останется? – спрашивали.
– Вы, министры искусные, – отвечал им Волынский, – и сами рассудить способны, кого прежде всего надобно Турции удовлетворить и кто в этой войне ваш коварный ненавистник!
– Мы понимаем, – сказал рейс-эффенди, – что Блистательной Порте воевать страшно не с цесарцами, а с вашей великой российской милостью. Османлисов кругом в мире обманывают, и только Версаль ведет себя достойно. Король Людовик верит, что, пока Порта висит внизу Европы, словно гиря, до тех пор равновесие стран европейских соблюдено будет в сохранности…
Турки во время беседы угощали его кофе и ликерами французскими. Потом вышли в сады. Гуляли возле пруда, в стоячих водах которого плавали нежные кувшинки. А на другом берегу пруда бегал Остейн в волнении небывалом. Посол венский мешка с золотом не пожалел бы, лишь бы узнать – о чем говорит Волынский с турками? Остейн даже ладонь к уху прикладывал, но немировские лягушки, радуясь вечерней теплыни, развели ужасную квакотню…
– Видите посла Австрии? – показал Волынский на Остейна. – Он сейчас на другом берегу и потому неспособен помешать нам. И как хорошо мы говорим с вами сейчас, когда одни – без Австрии… Давайте же мирить наши страны… без Вены!
Самовластие Волынского в переговорах, изворотливость его не по душе пришлись Ваньке Неплюеву, который в этом усмотрел дерзость. Остерману он доносы посылал на Волынского – как раз кстати. Немцы придворные учуяли, что Бирон готовит возвышение для Волынского, и хотели они Волынского заранее утопить.
Между Немировом и Петербургом шла отчаянная кляузная переписка, которой руководил Иогашка Эйхлер. А чтобы письма к Волынскому на почте не вскрывали шпионы Остермана, герцог Бирон позволил Иогашке посылать их «под кувертом его светлости».
Ради политических выгод отечества своего Волынский с турецким рейс-эффенди сдружился, тот посулы и подарки от России охотно принимал, а за это сбивал спесь с посла Австрии.
– Вы, – говорил он Остейну, – всего полгода с нами воюете, побед еще не одержали над нами, а земель для себя просите на Балканах вдвое больше русских, которые крови немало пролили. И потому, рассуждая по справедливости, Блистательная Порта не Вене, а Петербургу угодить должна…
Вот тогда Остейн перетрусил и решил сорвать переговоры о мире. Для этого ему надо лишь уехать из Немирова, и конгресс сам по себе рассыплется… Он так и поступил. Тихий городок опустел. Покинули его и русские. Приблудная собачонка долго-долго бежала за каретой Волынского, который два месяца ее подкармливал. Когда вдали показалась Винница, собачонка испугалась чужих собак и повернула обратно – к Немирову…