Пусть будет муж совета он.
К.Ф. Рылеев
«Через великий порог перешагнул»
«…нам любезноверный обер-егермейстер наш Артемий Волынской чрез многие годы предкам нашим и нам служил и во всем совершенную верность и ревностное радение к нам и нашим интересам таким образом оказал, что его добрые квалитеты и достохвальные поступки и к нам показанные верные и усердные службы к совершенной всемилостивейшей благоугодности нашей служить могли. Того ради мы оного апреля третьего дня тысяча семьсот тридесят осьмого году в наши кабинетные министры всемилостивейше пожаловали и определили. Я ко же мы его тем достоинством со всеми к тому принадлежащими чести и преимуществы сим жалуем и учреждаем, повелевая всем нашим подданным помянутого нашего обер-егермейстера Волынского за нашего кабинетного министра надлежащим образом признавать и почитать», — эти торжественные слова императорского патента означали вершину служебной карьеры303. Именной указ Сенату от 3 апреля 1738 года сразу же был разослан по присутственным местам империи304. «Волынский теперь себя видит, что он по милости ее императорского величества стал мужичек, а из мальчиков, слава Богу, вышел и через великий порог перешагнул или перелетел», — писал Артемий Петрович «дяде» Салтыкову. Ему было чем гордиться: 34 года назад вступивший юнцом в солдатскую службу, он теперь стал первым членом высшего государственного органа власти и главным советником государыни с немалым окладом в шесть тысяч рублей в год. Уже 5 апреля он приступил к исполнению обязанностей министра, а через три дня объявлял коллегам именные указы государыни305.
Путь наверх был труден, а потери неизбежны. И дело не только в зависти, интригах, угрозе монаршей опалы или судебного дела. В интересах карьеры приходилось заискивать, исполнять повеления и постоянно показывать «ревностное радение» отнюдь не только в государственных интересах. Как и многие другие придворные, Волынский заверял Бирона в своей преданности: «Увидев толь милостивое объявленное мне о содержании меня в непременной высокой милости обнадеживание, всепокорно и нижайше благодарствую, прилежно и усердно прося милостиво меня и впредь оные не лишить и, яко верного и истинного раба, содержать в неотъемлемой протекции вашей светлости, на которую я положил мою несумненную надежду, и хотя всего того, какие я до сего времени ее императорского величества паче достоинства и заслуг моих высочайшие милости чрез милостивые вашей светлости предстательствы получил, не заслужил и заслужить не могу никогда, однако ж от всего моего истинного и чистого сердца вашей светлости и всему вашему высокому дому всякого приращения и благополучия всегда желал и желать буду, и, елико возможность моя и слабость ума моего достигает, должен всегда по истине совести моей служить и того всячески искать, даже до изъятия живота моего».
|
|
В этом письме 1737 года Волынский как будто предсказал свою судьбу — его «живот» был «изъят» как раз за недостаточное служение. Но тогда звезда обер-егермейстера только восходила и герцог заверял его в своей поддержке: «В одном письме вашего превосходительства упоминать изволите, что некоторые люди в отсутствии вашем стараются кредит ваш у ее императорского величества нарушить и вас повредить. Я истинно могу вам донести, что ничего по сие время о том не слыхал и таких людей не знаю; а хотя б кто и отважился вас при ее императорском величестве оклеветать, то сами вы известны, что ее величество по своему великодушию и правдолюбию никаким неосновательным и от одной ненависти происходящим внушениям верить не изволит, в чем ваше превосходительство благонадежны быть можете».
|
|
Энергичный и усердный слуга представлялся фавориту наилучшим кандидатом в члены Кабинета министров. После кончины канцлера Головкина для «противовеса» хитроумному Остерману нужна была самостоятельная и амбициозная фигура из русской знати. Сначала эту роль играл возвращенный из почетной ссылки в Берлин Павел Ягужинский. Через полтора года после его смерти настала очередь Волынского — к тому времени он уже показал свои «добрые квалитеты и достохвальные поступки». Такая комбинация обеспечивала устойчивость нового органа, хотя взаимный контроль и «запланированные» конфликты между его членами порой вызывали проблемы.
Они обозначились едва ли не сразу. Английский консул Клавдий Рондо в донесении от 8 апреля 1738 года оценил нового министра как «очень талантливого человека, который не раз принимал участие в серьезных делах», одновременно отметив, что это назначение придется «не по душе Остерману», которому теперь «не дадут распоряжаться во всем по усмотрению вполне свободно»306. Кабинет-секретарь Андрей Яковлев (не иначе как с ведома Остермана) поднес Волынскому «форму присяги», где ему была обещана смертная казнь в случае ее нарушения. Тот заметил секретарю: «Государыня жалует меня званием министра, а ты топором и плахою». Кажется, мелочь — но другие кабинет-министры при вступлении в должность к подобной присяге не приводились. Гордый Артемий Петрович счел себя оскорбленным и с позором убрал Яковлева из Кабинета «за непорядочные в делах поступки» (21 сентября 1739 года секретарь был «отрешен от дел», а в октябре посажен под караул за «нехождение» к новому месту службы), тем самым нажив себе еще одного врага307.
|
|
Затем наступили административные будни. В отличие от упраздненного Верховного тайного совета Кабинет занимался преимущественно внутренними делами. В первые годы работы нового органа через него шло подавляющее большинство назначений, перемещений и отставок. При этом даже «недоросли», только что поспевшие в службу, представали перед министрами, а императрица утверждала своей подписью назначения секретарей в конторах и канцеляриях. Огромное количество времени (порой министры заседали, как фиксировалось в журнале, «с утра до ночи») отнимали многочисленные дела финансового управления: проверка счетов, отпуск средств на различные нужды и даже рассмотрение просьб о выдаче жалованья. Позднее на первый план выдвинулись вопросы организации и снабжения армии в условиях беспрерывных военных действий 1733—1739 годов.
Принципиальные решения тщательно готовились и принимались совместно — так, «мнение» Кабинета о плане военных действий кампании 1739 года было разработано Остерманом и предлагало императрице оценить плюсы и минусы продвижения армии к Дунаю через территорию Речи Посполитой. Все министры вместе с главнокомандующим Минихом осторожно, но настойчиво доказывали, что необходимость решительного наступления перевешивает риск возмущения шляхты, тем более что с помощью денег можно «хорошую в Полше партию устроить» в пользу России, а выход из войны терпящих поражение союзников-австрийцев оставляет Россию один на один с турками. План был принят без оговорок и получил императорскую резолюцию: «Опробуэца»308.
Журналы Кабинета поражают разнообразием проходивших через него дел. Наряду с принятием важнейших политических решений (о вводе русских войск в Польшу или проведении рекрутских наборов) министры разрешали постричься в монахи однодворцу из города Новосиля Алексею Леонтьеву, обсуждали челобитную украинского казака Троцкого о передаче ему имения тестя, рассматривали план каменного «питейного дома» в столице и знакомились с образцами армейских пистолетов и кирас. Кроме того, из Кабинета исходило множество мелких административно-полицейских распоряжений: о «приискании удобных мест для погребания умерших», распределении сенных покосов под Петербургом, разрешении спорных судебных дел и рассмотрении бесконечных челобитных о повышении в чине, отставке, снятии штрафа.
Министры обсуждали поступавшие непосредственно к ним или от государыни доношения, рапорты, челобитные; запрашивали информацию от других учреждений, после чего выносили решение сами или отправлялись к императрице с проектами именных указов и высочайших резолюций. С появлением Волынского сложившаяся практика работы Кабинета стала меняться. В его журналах прежние формулы («Господа министры ходили к ее императорскому величеству с докладами и для подписания указов», «Господа министры объявили ее императорского величества указ») сменились другими, из которых следовало, что новый член проявлял инициативу: «Кабинет-министр Волынский объявил, что ее императорское величество указала», или «…объявил ее императорского величества указы», «…прислал из Петергофа объявленные от ее императорского величества именные изустные указы на письме своею рукою», или «Его превосходительство изволил с собою взять <дела> для докладу ее императорскому величеству в Петергоф»309.
Артемий Петрович рассматривал множество самых различных дел — например, «изволил приказать взять сего числа ведомость: сколько ныне во всем флоте матросов и в морских полках всех чинов людей налицо, и к тому в комплекте потребно в кабинет ее величества сего числа из военной коллегии ведомость: сколько в остзейских гарнизонных полках людей состоит и в комплект надобно» — или требовал подать сведения о нехватке на армию сукна с «российских фабрик», приказывал завести в Астрахани «шелковые сады», отправлял гарнизонных солдат на работу к «шлюзному мастеру» на Неву у Смольного двора, разъяснял Военной коллегии, как отбирать кобыл для конных заводов на Украине, обустраивать конюшни и какой штат конюхов для них нужен310.
Что удалось Волынскому сделать на этом посту? В октябре 1738 года он добился от Сената указа об отмене всех назначенных прежде излишних сборов с приписанных к дворцовым конюшням и заводам крестьян — они должны были, как и прочие крестьяне дворцового ведомства, сверх семигривенной подушной подати платить 40 копеек311.
Как мы помним, «комиссия о размножении конских заводов» была закрыта, а работа по их созданию свернута. Однако в 1739 году после окончания Русско-турецкой войны выяснилось, что кавалерия потеряла десятки тысяч лошадей в степных походах. Правительству пришлось проводить особые конские наборы, но качество пополнения оставляло желать лучшего: по свидетельствам иностранцев, случалось, что «драгуны, сходя с коней, валили их на землю». Кирасиры и конногвардейцы в боевых действиях не участвовали, но и для них потребовались массовые закупки лошадей на замену отслуживших.
В сентябре 1739 года Волынский добился издания указа об устройстве на Украине конных заводов на пять тысяч кобыл «лучших и темных шерстей», для которых надлежало закупить 500 немецких жеребцов. Заводы устраивались в каждом казацком полку, но действовали под контролем Конюшенной канцелярии — она могла ревизовать их и требовать предоставления различных ведомостей312.
Следом была восстановлена «комиссия о размножении конских заводов» и ее начальник выдвинул новый план выведения лошадиных пород в России — но теперь уже за счет духовенства. Церковь была крупнейшим землевладельцем и обладала 759 тысячами крепостных душ. При архиерейских домах и монастырях существовали свои конные заводы. Волынский еще в 1732 году обратил внимание Бирона на этот потенциал церковных земель и теперь, в условиях финансового дефицита, рассчитывал его использовать. Он представил Анне Иоанновне доклад об устройстве на церковных землях заводов, «собранных из русских кобыл с немецкими жеребцами». Артемий Петрович лично продемонстрировал государыне образцы породы и обещал, что в скором времени русская кавалерия, укомплектованная «так сильными и легкими лошадьми, всеконечно прочих всех в Европе превзойтить может», — он всегда мыслил масштабно.
Проект, утвержденный именным указом от 19 ноября 1739 года, обязывал церковных землевладельцев поставить с каждых ста душ по одной «русской кобыле»; при этом лошади должны были поступать не из хозяйств крестьян, а с заводов и конюшен самих вотчинников. Государство брало на себя покупку за границей дорогих немецких лошадей, но экономило на содержании обслуживающего персонала, поскольку основной уход за животными осуществляли бы монастырские специалисты; содержание лошадей также возлагалось на монастыри — но под контролем особого департамента Конюшенной канцелярии313.
Отчасти эти планы были реализованы: новые заводы появились в десяти «малороссийских полках» на Украине (там имелись 4572 лошади «русской и молдавской породы»), полку Конной гвардии и трех кирасирских полках314. Однако «виды» правительства на развитие коннозаводства в церковных владениях натолкнулись на сопротивление духовенства. Церковные власти были недовольны новой тяжелой повинностью; возникли и технические трудности, поскольку не у всех обителей имелись свои заводы и пригодные лошади (или средства на их покупку), не все монастырские деревни были расположены в подходящих для коневодства местах, и их владельцы несли бы неравномерные тяготы по устройству и содержанию заводов. Дело затянулось, а после смерти Волынского и самой императрицы правительница Анна Леопольдовна отменила эту реформу по прошениям Святейшего синода.
Артемий Петрович подал еще одно предложение — ввести новый денежный сбор с монастырских крестьян на содержание заводов в размере 40 копеек с души и на получаемые ежегодно 300 тысяч рублей содержать конные заводы при полках на Украине, в Белгородской и Воронежской губерниях. В этом случае предполагалось достичь экономии государственных средств за счет использования труда солдат и полковых коновалов. В своем проекте, изъятом при аресте, Волынский писал и об обязательном учреждении дворянских конных заводов, «чтоб в завод было со 100 душ по кобыле и в сборе на всякой год было по лошади»315.
Анна Иоанновна не дожила до получения армией первых лошадей с новых конных заводов, созданных по планам Волынского, однако уже функционировавшие позволяли проводить «текущий ремонт» русской кавалерии и просуществовали более десяти лет, после чего были расформированы или переданы в собственность частным лицам. Гораздо труднее оказалось создать новую породу, одновременно сильную и выносливую: существовавшие «деликатные» породы были «больше на парад, нежели к делу способны». Эта проблема сохранялась и при Екатерине II, решить ее удалось лишь с развитием частного коннозаводства.
Но именно при Волынском дело сдвинулось с места, и современники высоко оценивали его начинания. «Когда оный Левенвольд был шталмейстером, тогда общим проектом с обер-камергером фон Бироном да генералом Волынским представили государыне императрице Анне Иоанновне, чтоб в государстве конские заводы размножить, и потому немалое число жеребцов и кобыл куплено в немецких краях и определено по заводам и конские покои по проекту Артемия Петровича Волынского построены. Сим лучший порядок при заводах учрежден, и с 1734 г. повелись в государстве лучшие лошади. Оные Левенвольд, Бирон и Волынский великие были конские охотники и знающие в оной охоте. И с того времени знатные господа граф Николай Федорович Головин, князь Куракин и другие немалым иждивением собственные конские заводы завели, а до сего великая была скудость в России в лучших лошадях верховых и каретных», — одобрял усилия Волынского офицер Измайловского полка Василий Нащокин316.
Выше уже говорилось об устройстве Волынским школ при заводах. Но он заботился о квалифицированных кадрах не только в его любимом коннозаводском деле. 13 августа 1739 года на очередном заседании Кабинета министров «его превосходительство Волынский приказал:
1) о выборе из кадетского корпуса к посылке чужестранным дворам к обретающимся тамо российским министрам, тако ж некоторых и для определения в коллегии из таких, которые из русских знатного шляхетства и довольно обучены языкам — латинскому, французскому и немецкому и учили юриспруденцию или гражданскую историю и генеалогию, и чтобы были острого ума, 30 человек, с прописанием — кто способны особливо к политическим и гражданским делам;
2) выбрать из кадетского корпуса, из российского шляхетства, не из знатных фамилий, но чтоб были острого ума и понятны к наукам 30 человек, которые совершенно умеют арифметике, геометрии и рисовать, а при том чтоб и языки иностранные — латинский, французский и немецкий — совершенно умели так, чтоб могли о строениях архитектурных иностранные книги читать и разуметь, и, выбрав оных, представить Еропкину в науку архитектуры, а летами чтоб были не выше 18 лет»317.
Судя по всему, Артемий Петрович желал возродить петровскую практику посылки за государственный счет юных «пенсионеров» для обучения за границей; примечательно его стремление получить специалистов по части «политических и гражданских дел» с учетом полного отсутствия в стране юридического образования. К сожалению, мы не знаем, что вышло из этих намерений.
Не забывал Артемий Петрович и о своей «охотничьей» должности. В мае 1738 года он подал государыне доклад с перечнем животных и птиц из всех уголков империи, «потребных в зверинцы и менажереи вашего императорского величества»: зубров, диких кошек, лошадей и быков, маралов, леопардов, тигров, фазанов, журавлей с берегов Терека и персидских куропаток. Анна его утвердила, и в губернии были отправлены ее именные указы о доставке в Петербург лосей, оленей и рябчиков из Олонца, диких лошадей и «баранов с витыми рогами» из Сибири, битых («к столу нашему») и живых лосей из Казани, оленей, «диких кошек» и сайгаков из Астрахани318. Обер-егермейстер радел и о своих подчиненных — напоминал государыне, что штат охотничьей придворной службы уже давно составлен, но не утвержден, из-за чего егеря не получали жалованья, а собаки корма, и добился выплаты задержанных денег319. Затем Кабинет по настоянию Волынского уже сам выделял необходимые средства на жалованье «обер-егермейстерской команде»320.
На основе других докладов Волынского появились указы «о ловлении» и доставке ко двору ежегодно двухсот куропаток и пятисот зайцев, о запрещении охотиться на лосей в Санкт-Петербургской и Новгородской губерниях (царские егеря должны ловить их и везти в столицу) и продавать «птиц соловьев» — их также следовало «объявлять при дворе ее императорского величества». Сенат должен был заботиться о «размножении серых куропаток» в окрестностях Петербурга и о том, «чтоб нынешнею весною, наловя в Москве соловьев до 50-ти, да в Новгородской губернии и во Псковской провинции до 50-ти же, и привезть в Санкт-Петербург за добрым призрением». Обер-егермейстер лично распоряжался доставкой ко двору редкостных экземпляров — белого кабана из подмосковного Измайлова и белой галки из дома покойного князя И.Ф. Барятинского. Кабинет-министрам пришлось объявлять жителям прилегавшей к городскому зверинцу улице, чтобы они коров не держали, поскольку прибывшие из-за границы дикие быки-«ауроксы» сильно нервничали.
Вольная охота в окрестностях обеих столиц запрещалась; как информировал подданных очередной указ, императрице стало известно, что дворяне «с охотами весьма многолюдно ездят и зайцов по 70 и по 100 на день травят»321. Правда, строгие предупреждения были не слишком действенными, и Волынский жаловался Сенату: «Не взирая на оное запрещение, партикулярные люди и ныне всяких родов птиц не только в дальних местах, но и около самого Петербурга стреляют и ловят сетками и силками и битых птиц продают в Петербурге на рынке, а некоторые тем отговариваются, что будто публикации о нестрелянии и неловлении птиц не слыхали». Он требовал принять новый указ — теперь уже не о полном запрещении охоты, а о прекращении ее в мае—июле, «понеже с мая месяца птицы сидят на гнездах и выводят детей, и для того обыкновенно во всех в Еуропе христианских государствах все охоты и ловы и стрельба, а наипаче о птицах, кроме птоядных (хищных. — И. К.) и вредительных, майя с 1-го по август месяц запрещается»322.
Порой кабинет-министру приходилось напоминать чиновникам о необходимости соблюдения справедливости. В декабре 1739 года при рассмотрении жалоб на распределение солдат на постой в Петербурге (его самого в свое время обвиняли в таких же нарушениях в Казани) Волынский отметил: «От полиции в постое солдатском поступается непорядочно, а именно разверстаны квартиры и уже у некоторых и действительно поставлены на дворах солдаты, а на других только назначено быть коликому числу постоев, а солдат не поставлено, а оставлены те дворы для прибывших полков, отчего обывателям одному пред другим обида», — после чего вызвал в Кабинет советника Полицеймейстерской канцелярии и потребовал, чтобы «солдаты были ставлены у всех равно». Но нерадивые полицейские чиновники не исправились, и министр принял радикальные меры. В журнале Кабинета 20 декабря 1739 года сделана запись, что Волынский и Черкасский приказали «советника Тихменева и секретарей, покамест они постой с тех дворов, на которых по указам ставить не велено, не сведут и пока требуемую в Кабинет ведомость о приходе и расходе денежной казны не подадут, держать в Полицей-мейстерской канцелярии скованных под караулом, при них неотлучно быть от Кабинета ездовому или курьеру»323.
От Военной коллегии Волынский потребовал объяснений, по какой причине не рассмотрена жалоба казака Федора Иванова на атамана волжских казаков Макара Персицкого, вследствие чего челобитчик был вынужден подать ее императрице. Сенаторам также приходилось получать от него выговоры. 11 декабря 1738 года Артемий Петрович вызвал в Кабинет своего приятеля обер-прокурора Сената Федора Соймонова и объявил ему: «…ее императорскому величеству известно учинилось, что господа сенаторы в присутствии своем в правительствующем сенате неблагочинно сидят, и когда читают дела, они тогда об них не внимают для того, что имеют между собою партикулярные разговоры и при том крики и шумы чинят, а потом велят те дела читать вновь, отчего в делах продолжение и остановка чинится. Тако ж в сенат приезжают поздно и не дела делают, но едят сухие снитки, крендели и рябчики и указных часов не высиживают, а обер-прокурор Соймонов в том им, по должности своей, не воспрещает и, ежели б кто из сенаторов предложения его не послушал, на них не протестует. Того ради ее императорское величество указала объявить ему со гневом и дабы впредь никому в том не упущал и о скорейшем исправлении дел труд и радение имел; а ежели кто из сенаторов что противно будут чинить, о том бы протестовал и записывал в журнал и всеподданнейше ее императорскому величеству доносил»324.
Пришлось ему участвовать и в куда более серьезном расследовании — трагически завершившемся «деле» князей Долгоруковых, которые в глазах Анны Иоанновны выглядели главными виновниками попытки ограничения самодержавия и ее персональными врагами. Еще в 1730 году Василий Лукич был навечно заточен в Соловках, а Алексей и Иван отправились по следам Меншикова в Березов; у опальных были конфискованы вотчины, дома и всё имущество. Спустя восемь лет на ссыльных обрушилось новое следствие. Тобольский канцелярист Осип Тишин (сам же подпаивавший и провоцировавший на откровения Ивана Долгорукова) донес, что ссыльный фаворит Петра II презрительно отзывался об Анне Иоанновне: «Какая она государыня, она шведка!» — порицая ее за отношения с Бироном и «разорение» своего рода. В ходе розыска Иван Долгоруков сознался не только в инкриминируемых ему «непристойных словах», но и в сочинении подложного завещания Петра II, передававшего трон царской невесте княжне Екатерине Долгоруковой. Эти признания в итоге привели его и других членов семейства на плаху.
Императрица лично утвердила состав суда: в него вошли кабинет-министры Черкасский и Волынский, три архиерея из числа членов Синода, все сенаторы, генерал-фельдмаршал И.Ю. Трубецкой, адмирал Н.Ф. Головин, генерал-аншеф Г.П. Чернышев, два генерал-майора и четыре майора гвардии, высшие придворные чины (обер-шталмейстер А.Б. Куракин и гофмаршал Д.А. Шепелев), генерал-кригскомиссар Ф.И. Соймонов, президент Ревизион-коллегии А.И. Панин и ряд менее крупных чиновников — вице-президент Коммерц-коллегии Иван Аленин, советник Адмиралтейства Захар Мишуков, советник Петр Квашнин-Самарин325.
Они приговорили «бывших князей» к смерти. Казнь баловня судьбы Ивана Долгорукова, в январе 1730 года подделавшего царскую подпись на составленном отцом и дядьями подложном завещании государя, была страшной. 8 ноября 1739 года под Новгородом бывший фаворит был колесован: процедура предусматривала раздробление костей рук и ног путем переезда тяжелым колесом или разбивания дубиной, после чего преступнику отрубали голову или укладывали еще живого на колесо, которое поднималось на врытый на месте казни столб. Мучения на колесе истекавших кровью людей иногда растягивались на сутки, но младший Долгоруков страдал недолго — ему отрубили голову. Следом за ним были обезглавлены его дядья Сергей и Иван Григорьевичи и бывший член Верховного тайного совета Василий Лукич, а «разрушенная невеста блаженныя и вечно достойныя памяти императора Петра II девка Катерина» заточена в Томский Рождественский монастырь «под наикрепчайшим караулом»326.
Царствование императрицы не было таким уж кровавым — из столичной Тайной канцелярии в ссылку отправились всего 820 политических преступников. Мрачная «социальная репутация» правления Анны Иоанновны в немалой степени была вызвана не столько масштабом репрессий, сколько громкими делами и показательными расправами с представителями благородного сословия. Из 128 важнейших судебных процессов аннинского царствования 126 были «дворянскими», почти треть приговоренных Тайной канцелярией принадлежала к «шляхетству», в том числе самому знатному327.
В повседневной же министерской практике Волынский проявлял снисхождение, зная, что приходится претерпевать под следствием, тем более незнатным и невлиятельным подданным империи. Рассмотрев в сентябре 1738 года предложение Сената «об удержании пыток в малых делах», Артемий Петрович отправил его обратно с указанием: «пока уложение сочинено и исправлено будет», надо позаботиться, «дабы люди в малых делах напрасно пыток между тем не терпели». В ноябре он же обязал полицию выделять жителям сломанных в ходе строительства на Переведенской улице домов новые помещения, чтобы они «не померли от от стужи и нужды». А 16 августа 1739 года уже сам кабинет-министр решил не взимать недоимку в 400 рублей с бедной вдовы Юровой и отныне, «за объявленным ее убожеством, не взыскивать и из доимки выключить»328.
Волынский перетянул на свою сторону князя Черкасского и скоро стал играть главную роль на заседаниях Кабинета министров и в отношениях с государыней. В то же время он понимал, что Кабинет перегружен множеством мелких дел: «Мы, министры, хотим всю верность на себя принять, будто мы одни дела делаем и верно служим. Напрасно нам о себе так много думать: есть много верных рабов, а мы только что пишем и в конфиденции приводим, тем ревность в других пресекаем, и натащили мы на себя много дел и не надлежащих нам, а что делать и сами не знаем». В сентябре 1739 года он добился от Анны Иоанновны именного указа с поручением установить разделение обязанностей между министрами: «Принадлежащие Кабинету дела расписать по экспедициям, дабы впредь конфузии не могли происходить»329. О «непорядках» в кабинетских делах он писал и в сочиняемом для императрицы «генеральном рассуждении».
Остерман уступил ему свое место при «всеподданнейших докладах» Кабинета императрице, с которыми раньше выступал постоянно. Разногласия Волынского и Остермана привели к тому, что осторожный вице-канцлер даже не являлся в присутствие, предпочитая объясняться с коллегами письменно330. Однако многоопытный бюрократ не сдался под напором деятельного и честолюбивого соперника. Андрей Иванович мог не присутствовать на заседаниях, но весьма часто подавал свои «мнения» по обсуждаемым вопросам, где подвергал сомнению решения коллег: советовал испросить «всемилостивейшую резолюцию» императрицы, критиковал те или иные предложения, требовал изменить формулировку проекта указа или настаивал на необходимости согласования решения: «Его сиятельство граф Андрей Иванович Остерман приказал кабинет-министрам донести, чтоб по сообщении из Сената о произведении смоленского шляхтича Станкевича к тамошней шляхте в генеральные поручики изволили, не докладывая ее императорскому величеству, прежде посоветовать с его сиятельством»331. При этом он использовал малейшие промахи оппонентов — например, отмечал в журнале, что не обнаружил присланных из Сената бумаг, а «понеже те оба сообщения мне не объявлены, того ради и моего мнения объявить не могу».
В свою очередь Волынский сам или вместе с Черкасским приказывал «донести» о чем-либо вице-канцлеру: «Приказано от господ кабинет-министров доложить его сиятельству графу Андрею Ивановичу Остерману, что надлежит выбрать в адмиралтейскую комиссию на место князя Урусова советника, на которое место представляются кандидаты: экипажмейстерской конторы советник Петр Пушкин, капитан Вилим Лювес; изволит ли его сиятельство в том согласиться». Следующая запись показывает, что Остерман вновь уклонился от ответа: «О сем его сиятельству того числа докладывано; изволил сказать: их обоих знать не изволит и для того предает о том в рассуждение им, господам кабинет-министрам»332.
Волынского эта уклончивая манера раздражала, но с влиятельным соперником приходилось считаться, выслушивать его замечания и учитывать их. Так, 21 декабря 1738 года вице-канцлер явился в присутствие первым и ушел еще до появления Волынского, оставив ему послание: «О князе Кантемире доложить его превосходительству Артемию Петровичу, что его сиятельство граф Андрей Иванович Остерман изволил объявить, что он о сем деле не известен и мнения своего дать не может», — дав понять, что ему не предоставили информацию. Волынский явился позже, сразу же затребовал ведомость о названном деле из Юстиц-коллегии и в свою очередь велел передать Остерману: «Его превосходительство Артемий Петрович приказал о фуражной доимке на дворцовых мызах на Конную гвардию его сиятельству графу Андрею Ивановичу доложить, что экзекуция и по се время стоит, а заплатить такой доимки не в состоянии, да и не надлежит за другими крестьянскими работами и тягостями»333, — взяв, таким образом, под защиту крестьян «своего» дворцового ведомства, с которых военные выбивали недоимки.