Жители тропиков с незапамятных времен ныряют в море и собирают его дары, но покуда какой‑то сметливый полинезиец не догадался вделать два куска стекла в водонепроницаемую оправу, люди были почти слепы под водой. Хрусталик не умеет приспособляться к преломлению лучей, переходящих из воды в зрачок. Вместо того чтобы ложиться на сетчатку, фокус изображения оказывается за ней, и человек видит все в тумане, как если бы страдал очень сильной дальнозоркостью.
Пловец, у которого глаза защищены маской, видит под водой предметы несколько увеличенными. Они кажутся ему ближе, чем есть на самом деле, примерно на одну четверть истинного расстояния. Причина – преломление света, который проникает из воды через стекло маски. Когда я впервые нырнул и протягивал руку за каким‑нибудь предметом, она оказывалась слишком короткой: не рука, а какая‑то культяпка. То, что вода играет роль увеличительного стекла, очень на руку хвастливым рыболовам. Шестифутовая акула в самом деле кажется им девятифутовой. Нужен длительный навык, чтобы автоматически корректировать размеры и расстояние.
Ныряя вместе с Дюма, я иногда незаметно подкрадывался к нему сзади: изображал акулу. Было совсем нетрудно, оставаясь вне поля его зрения, подойти вплотную. Дюма и впрямь казалось, что к нему подбирается акула. Он вертелся и так, и сяк, стараясь увидеть ее, но я легко сводил на нет его уловки. Нужно было только внимательно следить за ним и вовремя отходить в сторону. Если человек может провести такого искусного пловца, как Дюма, то можете себе представить зловещие возможности наделенного толикой разума людоеда.
В морских глубинах новый день занимается очень медленно. Конечно, рассвет проникает в толщу воды, но освещение не меняется резко, ведь поверхность моря отражает солнечные лучи, и они пронизывают ее только в полдень, когда солнце стоит над самой головой. Чем глубже, тем слабее дневной свет: сперва как лунное сияние, потом как звездное, наконец он совсем гаснет.
Солнечные лучи теряют силу в воде потому, что их энергия преобразуется в тепло, к тому же свет рассеивается взвешенными в воде частицами ила, песка, планктоном и даже молекулами воды.
В чистой воде на глубине ста футов сравнительно темно, во на дне вдруг становится светлее, так как от него отражается свет. Мы наблюдали это, когда обследовали «Дальтон».
Даже на глубине трехсот футов (рубеж аквалангиста), как правило, достаточно света, чтобы работать, а нередко и снимать черно‑белые фотографии. Доктор Вильям Биб и другие установили, что дневной свет проникает в воду на тысячу пятьсот футов.
Прозрачность воды меняется не только от места к месту, но и от слоя к слою. Однажды мы плавали над подводной скалой в Средиземном море. Вода была настолько мутна, что видимость ограничивалась несколькими ярдами. Двумя саженями ниже нам вдруг попался совсем прозрачный слой. Его сменил пятнадцатифутовый пласт воды молочного оттенка, с видимостью примерно в пять футов. После этого молока до самого дна шла чистая вода. В сумеречной прозрачной толще сновало множество рыб, и туманная пелена над нами напоминала низко нависшие тучи в дождливый день. Часто, погружаясь на большую глубину, мы пересекали причудливо чередующиеся мутные и прозрачные слои. А бывает, что прозрачность одного и того же слоя меняется на глазах. Я видел, как чистая вода вдруг мутнела, хотя никакого течения как будто не было; видел и столь же таинственное внезапное прояснение. Мы заметили, что всего мутнее вода у поверхности весной и осенью; но в это же время года мы иногда обнаруживали мутный слой под мощным пластом прозрачной воды.
У берегов, естественно, воду может замутить речной ил. Дальше в море муть образуют главным образом бесчисленные микроорганизмы. В конце весны вода насыщена водорослями, крохотными одно‑ и многоклеточными организмами, спорами, икринками, малюсенькими рачками, личинками, а также шариками и нитями живой слизи. В таком супе видимость сокращается до пятнадцати футов, и он грозит пловцу болезненным раздражением кожи. Соприкосновение с миллионами крохотных существ не очень приятно, тем более что они могут принести вам серьезный вред. В самых неожиданных местах вы ощущаете уколы и ожоги; хуже всего достается губам. Хорошо, что глаза защищены маской.
Когда вы читаете про чарующую глаз игру красок в волшебной стране подводных скал, речь идет о глубинах не более двадцати двух футов. Дальше краски сильно приглушены, даже в пронизанных солнцем водах тропиков. Морская вода действует, как голубой фильтр.
Группа подводных изысканий изучала, как изменяются цвета под водой. Мы брали таблицы с ярко‑красными, голубыми, желтыми, зелеными, пурпуровыми и оранжевыми квадратами, а также шкалу серых тонов от белого до черного и фотографировали их на различной глубине, вплоть до сумеречной зоны. На глубине пятнадцати футов красный цвет казался розовым, а на сороковом футе – черным; одновременно исчезал и оранжевый цвет. На глубине ста двадцати футов желтый цвет начинал превращаться в зеленый; здесь царит уже почти полная монохроматичность. Ультрафиолетовые лучи проникают довольно глубоко, а инфракрасные полностью поглощаются буквально несколькими дюймами воды.
Как‑то раз мы охотились в море у скал Ла Кассадань. Нырнув на двадцать саженей, Диди подстрелил восьмидесятифунтовую лихию. Гарпун пробил ее насквозь позади головы, но не задел позвоночника. Рыба отчаянно сопротивлялась и потащила Диди за собой на тридцатифутовом гарпунном тросе.
Когда лихия устремлялась вниз, Диди раскидывал руки и ноги крестом, чтобы тормозить; когда она направлялась кверху, он вытягивался в струнку и сильно работал ластами, помогая ей. Рыба казалась неутомимой. У нас уже кончался воздух, а она и не думала сдаваться. Дюма стал подтягиваться к ней по тросу. Лихия, не сбавляя скорости, пошла по кругу; он должен был приноравливаться к ее движению, чтобы не запутаться в тросе. Наконец подобрался вплотную и одной рукой взялся за древко гарпуна, а другой вонзил в сердце рыбины нож. Из раны фонтаном забила кровь.
Но кровь была зеленая! Ошеломленный этим зрелищем, я подплыл ближе, глядя на струю, вместе с которой из сердца рыбы уходила жизнь. Она была изумрудного цвета. Мы недоумевающе переглянулись. Сколько раз мы плавали среди лихий, но никогда не подозревали, что у них зеленая кровь. Крепко держа гарпун со своим поразительным трофеем, Диди пошел вверх. На глубине пятидесяти пяти футов кровь стала коричневой. Двадцать футов – она уже розовая, а на поверхности растеклась алыми струями.
В другой раз я сильно порезался на глубине ста пятидесяти футов, и из моей руки потекла зеленая кровь. Я был во власти легкого опьянения, и мне почудилось, что море сыграло со мной какую‑то шутку. Но тут я вспомнил лихию и с трудом убедил себя, что на самом деле у меня красная кровь.
В 1948 году мы принесли свет в сумеречную зону. В ясный полдень Дюма нырнул с электрическим светильником, равным по мощности киноюпитерам. К поверхности тянулся длинный провод. В прозрачной воде наши глаза отчетливо различали голубые предметы, но нам хотелось увидеть настоящие цвета.
На глубине ста пятидесяти футов Диди навел рефлектор на склон рифа и включил свет. Риф буквально взорвался красками!
Луч света выявил ослепительную гамму; преобладали сочные оттенки красного и оранжевого цветов. Яркость красок напоминала о картинах Матисса. Впервые после сотворения мира озарилось светом все великолепие палитры сумеречной зоны. Мы упивались невиданным зрелищем. Даже рыбы никогда не видели ничего подобного. Почему такое богатство оттенков собралось там, где нельзя его оценить? И почему в глубинах преобладал красный цвет, который первым отфильтровывается в верхних слоях? Какие краски таятся еще глубже, в области вечного мрака?
Мы решили снять цветные фотографии в голубой зоне, которая начинается примерно со ста пятидесяти футов. К тому времени мы уже десять лет работали над черно‑белыми кинофильмами. Подводная фотография вообще началась гораздо раньше, чем можно подумать.
Как‑то нам попала в руки редкая книга под названием «La Photographie Sous‑Marine» («Подводная фотография»), изданная в 1900 году. Ее автор Луи Бутан рассказывал о шестилетнем опыте подводной фотографии в те времена, а ведь тогда снимали на неудобные мокроколлодионные пластинки. Свои первые снимки под водой Бутан сделал в заливе Баньюль‑сюр‑Мэр в 1893 году.
Тайе снимал наши первые фильмы на 9,5‑миллиметровую пленку аппаратом Пате, для которого сам сделал из жести бокс. Американец Дж. Э. Вильямс опередил нас: он снимал первые подводные фильмы еще в 1914 году.
Начиная подводные съемки, мы не столкнулись ни с какими оптическими проблемами. Резкость получалась отличная, хотя мы определяли расстояние на глазок. Преломление света на рубеже воды и воздуха нам не мешало. Но затем пошли нерезкие кадры. Тот же оператор, с той же камерой никак не мог добиться четкого изображения. Обескураженные неудачей, мы вплотную занялись этой проблемой и в конце концов нашли решение, причем в области психологии, а не оптики. Первое время мы наводили фокус, определяя расстояние на глаз, и камера добросовестно запечатлевала то, что мы видели. Но потом мы перемудрили: автоматически внося поправку на рефракцию, соответственно устанавливали аппарат. И на снимках получался туман, ведь линза не делала никаких поправок в уме. Стоило нам вернуться к старому способу и устанавливать дальность так, как она представлялась глазу, и снова стали получаться отличные, резкие кадры.
Подводная киносъемка была для нас подлинным откровением. Кинокамера послушно выполняла все наши замыслы. Мы подвешиваем ее к двум полозьям, которые заканчиваются рукоятками, как у пистолета‑пулемета. Оператор держит эту конструкцию перед собой, целясь в избранный объект. Служа опорой, плотная среда позволяет применять приемы, для которых в киностудии требуются специальные приспособления, потому что в руках кинокамера будет качаться. В воде легко снимать наплывом, делать панорамы и запечатлевать сложные объемные объекты.
Мы не пользуемся видоискателем под водой. Камера смотрит прямо на предмет, «залп» дается без «прицела». Все решает координация тела оператора, его глаз и камеры.
Первые фильмы мы снимали на мелководье при ярком солнечном освещении. Вооружившись аквалангом, мы убедились, что успешно можем получать черно‑белые негативы и на больших глубинах. В 1946 году при свете июльского полуденного солнца мы засняли целый фильм на глубине двухсот десяти футов без искусственной подсветки. Выдержка – 1:50 при диафрагме 2. Чтобы определить выдержку, пользовались серой шкалой. В 1948 году мы установили, что можно делать глубоко под водой цветные фильмы; как раз тогда мы на глубине ста двадцати семи футов сняли ленту о работе аквалангистов на махдийском корабле.
Но съемки не были самоцелью, нам важно было запечатлеть работу подводного пловца. Большая часть заснятых нами семидесяти тысяч футов кинопленки хранится в наших архивах. Без фильма мы не смогли бы убедить военно‑морские власти создать Группу подводных изысканий. И фильмы помогают нам готовить океанографические экспедиции. Но, как ни странно, для научного исследования удобнее цветная фотография. После десяти лет увлечения кино мы восстановили в правах и обычную фотосъемку, причем нередко она оказывается сложнее.
Первые цветные фото под водой сделали в 1926 году В. X. Лонглей и Чарльз Мартин, члены американского Национального географического общества. Они пользовались магниевой вспышкой; установленный на поверхности рефлектор отбрасывал свет на глубину до ста пятидесяти футов.
Франсуа Жирардо, парижский специалист по аппаратуре для подводных съемок, укрепил по нашему заказу «Роллейфлекс» на штативе с рукоятками, который нам полюбился. Так как прежние светильники были слишком слабы, если учесть их размеры и вес, мы сделали рефлектор с восемью небывало мощными лампами, каждая из которых давала пять миллионов люменов. На суше одна такая лампа позволяла снимать ночью цветные объекты с пятидесяти футов. Под водой в темной зоне радиус ее действия ограничивается шестью футами.
Переключатель позволял включать одну, две, четыре или все восемь ламп одновременно. Наибольшая мощность светильника – сорок миллионов люменов. Разве что только атомная бомба способна сосредоточить такой яркий свет на столь малом пространстве. Но даже эта конструкция давала достаточную освещенность не дальше, чем на пятнадцать футов. Важным свойством ламп было то, что они не хуже нас выдерживали давление. Мы назвали свое изобретение «экспедиционная вспышка».
Первые съемки с новым светильником состоялись в глубинах Средиземного моря. Вместе со мной под воду ушли Жан Бельтран и Жак Эрто; они несли рефлекторы, соединенные с камерой тридцатифутовым проводом. Небольшие поплавки приподнимали провода над полем зрения фотоаппарата и над камнями, чтобы не цеплялись. Дюма поплыл вперед и на глубине двадцати пяти саженей выбрал подходящий для съемки грот. Для масштаба он должен был сам присутствовать на снимке.
В темном закоулке яркие ласты Дюма были едва видны на фоне голубого рифа. Он прислонил к камню цветную шкалу, по которой нам предстояло судить о качестве снимков. Никто не знал, какая пленка и какой свет обеспечат правильное воспроизведение. Для подводной цветной фотографии не было еще выработано никаких правил; это предстояло сделать нам.
Эрто и Вельтран направили свои рефлекторы на Диди, как положено: один поближе к объекту съемки, другой повыше и подальше, для общего освещения. Я нажал спуск. Последовало мгновенное извержение красок, столь кратковременное, что мы ничего не успели разобрать и только ждали, ослепленные, когда прекратится свистопляска цветов на сетчатке наших глаз. Не сразу мы оправились от этой страшной вспышки!
Диди перешел на другое место, и мы приготовились снимать следующий кадр. Но тут лампы отказали. Пришлось возвращаться на поверхность. Лампы были целы, они благополучно перенесли давление около пяти атмосфер, но гореть по‑прежнему не хотели. Уже в лаборатории мы нашли, что в цоколи просочилась вода. Выход был один: перейти на водонепроницаемые боксы. Конечно, мы с самого начала подумывали об этом, но решили обойтись так; не хотелось усложнять конструкцию и терять время. Голым лампам давление было не страшно, но когда их упрятали под стекло, понадобилось предохранить его изнутри сжатым воздухом. Жирардо изготовил из толстого металла два бокса с окошками из дюймового стекла и приспособил к ним микроакваланги.
Два месяца провели мы в холодной весенней воде, снимая морскую фауну и флору. Побывали и на затонувших судах, изучая покрывавшие их организмы. Если известно, когда погибло судно, ученые могут рассчитать скорость прироста органического слоя; для рифов и скал это невозможно, хотя покров на них достигает порой шести футов.
Температура воды была около одиннадцати градусов, и пальцы немели, а иногда и голова плохо работала. Так, Эрто однажды забыл включить клапан, пропускающий в бокс сжатый воздух, а мы работали на глубине, где давление равно четырем атмосферам. Только он стал приспосабливать свой светильник, как стекло с оглушительным звоном лопнуло. Эрто отбросило к скале, потом он провалился, словно шагнул в яму. Уравновешенный воздухом бокс ничего не весил, теперь же вес его достигал тридцати пяти фунтов. Провод оборвался, и Эрто мигом очутился на дне.
Мы пошли за ним. Он тщетно силился оторвать ото дна тяжелый светильник, который стоил нам полторы тысячи долларов. Подоспевший Дюма повернул бокс отверстием вниз, лег рядом на грунт и направил внутрь бокса пузырьки выдоха. Постепенно своеобразный водолазный колокол наполнился воздухом и легко всплыл на поверхность.
Три раза повторялась авария, и это в такой холодной воде!
Чтобы пополнить свои знания об освещенности моря, я решил нырнуть ночью. Если подводный пловец скажет мне, что не испытывал никакого страха перед ночным погружением, я ему не поверю.
Я выбрал знакомое место, глубина двадцать пять футов, каменистое дно. Была ясная летняя ночь, в безлунном небе горели яркие звезды. Мириады светящихся морских микроорганизмов перемигивались с небесными огоньками, а когда я окунул маску в воду, ночесветки засверкали еще ярче, словно светлячки. Днище лодки превратилось в переливающийся серебром свод.
Я не спеша шел через подводный Млечный Путь. Но вот очутился на дне, среди уродливых каменных глыб, и очарование рассеялось. Невдалеке смутно вырисовывались скалы. Мое воображение пыталось проникнуть через окружающую тьму в невидимые расщелины, где ходили в поисках добычи безжалостные ночные охотники – угри и мурены. Фантазия так разыгралась, что я поспешил зажечь электрический фонарь.
Конус ослепительного света пронизал воду, затмив все огоньки на своем пути; на камне загорелся круг кремового цвета. Зато все, что было за пределами луча, окуталось еще более густым мраком. Я уже не видел окружающих меня скал. Мерещилось, что меня со всех сторон подстерегают чудовища. Я завертелся юлой, светя фонарем, вконец растерялся и перестал ориентироваться.
Собравшись с духом, я выключил фонарь и в полной темноте осторожно поплыл над камнями, то и дело оглядываясь назад. Глаза привыкли к мраку, и мне снова стали чудиться всякие страсти. Вот, рождая световые облачка, шевельнулась какая‑то тень и унеслась, словно комета. Какая‑нибудь удивленная рыба, которую разбудило мое вторжение. За ней последовали другие.
Мало‑помалу я одолел страх, даже оказался в состоянии радоваться: хорошо, что это не кишащее акулами тропическое море. Под конец я вроде бы чувствовал себя превосходно. Но никаких ценных наблюдений я не сделал.
В другой раз я нырял при полной луне. На скалах причудливо бегали белые блики. Донный ландшафт был виден почти как днем, но настроение – совсем другое. Камни выросли до невообразимых размеров; я видел призрачные лица и фигуры. Лишь кое‑где мерцали искорки ночесветок, им трудно спорить с лунным светом. Рыбы исчезли. Когда над горизонтом поднимается луна, рыбаки знают, что сети вернутся пустыми.
Эпилог
– И что это вас так тянет в море? – спрашивают нас практичные люди.
Джорджа Меллори спросили как‑то, почему ему так хочется влезть на Эверест. Он ответил: «Потому что он существует!» Пусть эти слова будут и нашим ответом. Нам не дают покоя ожидающие изучения океанские толщи. На суше большая часть флоры и фауны сосредоточена в слое, толщина которого чрезвычайно мала – меньше человеческого роста. Жизненный простор океанов, при средней глубине в двенадцать тысяч футов, в тысячу с лишним раз превышает объем наземной биосферы.
Я рассказал, как мы начали нырять просто из любопытства, а потом увлеклись физиологией и техникой подводного плавания и постепенно пришли к аквалангу. Теперь нас влекут в глубины еще и проблемы океанографии. Мы стараемся открыть человеку доступ в колоссальную гидросферу, так как предчувствуем близость эры морей.
Издревле находились смельчаки, которые пытались проникнуть в подводный мир. Сэр Роберт Дэвис установил, что каждая эпоха расцвета в истории человечества рождала, в частности, проекты дыхательных аппаратов, позволяющих свободно передвигаться под водой. На ассирийских барельефах мы видим подводных пловцов с запасом воздуха в мехах; на деле этот способ не годится. Несколько проектов – увы, неприменимых – разработал Леонардо да Винчи. Хитроумные ремесленники времен Елизаветы пытались создать кожаные водолазные костюмы. Они потерпели неудачу потому, что тогда исследование морей не было экономической необходимостью, какой было, скажем, появление паровоза Стефенсона или летательного аппарата братьев Райт. Но человек, несомненно, придет в подводный мир. Это просто неизбежно. Население земли растет так быстро и наземные ресурсы исчерпаны до такой степени, что нам придется искать средств к существованию в этом великом роге изобилия. Море может поставлять жизненно важные «мясо» и «овощи». А о роли минеральных и химических ресурсов моря красноречиво говорит острая политическая и экономическая борьба за нефтяные месторождения на материковой отмели. И ведь нефть есть не только у берегов Техаса или Калифорнии.
Наши лучшие образцы автономного снаряжения позволили нам пройти лишь половину пути до нижней границы материковой отмели. Только когда научно‑исследовательские центры и промышленность всерьез обратятся к этой проблеме, мы сможем добраться до грани шельфа, которая проходит на шестисотфутовой глубине. Для этого потребуется гораздо более совершенное снаряжение, чем наш акваланг – примитивный аппарат, недостойный современного уровня науки. Но мы верим, что покорители материковой отмели отпразднуют победу.
Жак‑Ив Кусто,
Джемс Даген
Живое море
Jacques‑Yves Cousteau with James Dugan
THE LIVING SEA
Hamish Hamilton, London, 1963
Глава первая
На грани
Декабрь 1951 года. Тихий предрассветный час в Красном море у берегов Саудовской Аравии… Фредерик Дюма и я готовимся начать программу нашей первой настоящей научной подводной экспедиции. Мое новое исследовательское судно «Калипсо» стоит за грядой коварных фарасанских рифов. В полумраке можно различить зеленые палатки берегового отряда на пустынном острове Абу‑Латт.
Добродушно ворча, брашпиль проглотил якорную цепь. С носа прозвучал голос боцмана Жана Бельтрана: «L’ancre est haute et claire!» Якорь поднят! На мостике мой старый товарищ по военно‑морской службе капитан Франсуа Саут бурчит:
– Погода слишком хороша. Если переменится – только к худшему.
– Брось, это не твой любимый мыс Горн! – отвечаю я.
Впрочем, я только доволен, что Саут так печется о нашем драгоценном судне. Тем более что нас и впрямь со всех сторон подстерегают опасности. Десять миль плохо изученного фарватера, рифы и коралловые глыбы отделяют «Калипсо» от внешней Фарасанской банки, где сегодня состоятся погружения.
Заработали оба мотора; я поднимаюсь на высокий наблюдательный мостик над рулевой рубкой. Отсюда, сверху, «Калипсо» кажется достаточно маленькой, чтобы суметь пробраться между наполовину скрытыми преградами. Ориентируюсь по приметным образованиям на берегу, которые мы назвали «Авианосец», «Малый термитник», «Шотландская пирамида». Наконец рифы позади, и Саут берет курс строго на запад.
В штурманской рубке внизу моя жена Симона, надев наушники, следит за эхолотом. Она сообщает его показания стоящему на крыле мостика бородатому арабу в тюрбане, он передает их Сауту и мне. Правда, араб не настоящий, это прикомандированный к нам на время плавания лейтенант Жан Дюпа, владеющий арабским языком.
В отсеках корабля под моим насестом просыпается команда «Калипсо». Вот появился белый колпак Фернана Анена: наш кок несет на мостик горячий кофе. Затарахтели пущенные старшим механиком Рене Монтюпе компрессоры, которые зарядят баллоны воздухом для сегодняшних погружений. Всеобщая побудка! На корме, на водолазной палубе наши земноводные кинооператоры Дюма, Бельтран и Жак Эрто приготовили трехбаллонные акваланги и накрыли их мокрыми дерюгами, чтобы защитить от солнечных лучей.
Словно из пушки, выскочило солнце, грозя сжечь кожу. Я глубоко‑глубоко вздохнул… Сегодня большой день, начинаем исследовать девственные рифы Шаб‑Сулейм, ограждающие с моря Фарасанские острова! Будем погружаться на двести футов, собирать пробы прикрепленных форм с разнотипных участков, запечатлеем риф на цветную пленку при искусственном освещении. Мы надеялись также определить мощность слоя живых кораллов, наметить в основных чертах рельеф дна.
Сбывается моя давняя мечта: поставить на службу океанографии легководолазное снаряжение и ручные подводные фотокамеры.
Шаб‑Сулейм – длинная, узкая цепочка рифов, протянувшаяся с юго‑востока на северо‑запад; коралловый венец здесь поднимается так близко к поверхности, что волны, рожденные неугомонным ветром, рассыпаются белыми цветками. У северо‑западной оконечности Шаб‑Сулейма я отыскал голубой проток достаточной ширины, чтобы «Калипсо» могла стать на якорь.
Спустили на воду плоскодонный алюминиевый катер и впятером подошли к рифу. Дюма и я, надев маски, пересекли вброд кишащие жизнью, изборожденные пустотами коралловые массивы и подплыли к краю подводного обрыва. В голубой хрустальной толще под нами, куда ни глянь, неторопливо скользили в подводном балете величественные серые и бурые акулы.
Мы вернулись к катеру, чтобы посовещаться с Эрто и профессором Пьером Драшем. Этот румяный, коренастый человек, знаток прикрепленной фауны, первым из океанографов овладел для своих исследований аквалангом.
– По‑моему, надо нырять спиной к склону, – сказал Дюма. – Легче будет следить за акулами, наполовину сократится опасная зона.
– Я прибыл сюда собирать пробы, – возразил профессор Драш, – а не вертеться и следить за акулами.
И он прочитал нам лекцию на тему «Исследовательские работы под водой», словно мы находились в одной из аудиторий Сорбонны, а не на раскаленной сковороде пустынного рифа среди кишащих акулами вод. Профессор называл основные формы мадрепор, альционарий, асцидий, известковых водорослей. А я думал о том, что он очень мало нырял. Драш первым из ученых прошел далеко не легкий курс в школе подводных пловцов Тулонской группы подводных исследований военно‑морских сил, но сложных погружений почти не совершал и лишь однажды побывал на глубине двухсот футов, на которой нам предстояло работать сегодня.
Дождавшись конца лекции, я сказал:
– Мне кажется, лучше всего такой порядок: Дюма и я будем телохранителями Драша. Профессор сможет всецело заняться сбором проб. Эрто пусть фотографирует, Бельтран останется в лодке следить за нашими пузырьками, чтобы в случае чего немедленно прийти на помощь.
Мои товарищи приступили к работе. Но я замешкался и поймал себя на том, что проверяю свое снаряжение с таким тщанием, словно совершаю священный обряд. Я не боялся предстоящего погружения, просто интуиция настойчиво подсказывала мне, что оно будет для меня особенно важным. Отсюда это необычное, индивидуалистическое настроение.
Но вот и я вошел в воду – такую теплую, что кожа почти не ощущала ее.
Надводный мир перестал существовать. Внизу, над пышными зарослями на склоне, ожидая меня, висели, будто марионетки, мои товарищи. Я присоединился к ним, и мы вместе подплыли к краю уступа. Прямо в бездну обрывалась отвесная живая стена. Дюма нашел удобное укрытие – уходящую вниз расщелину, и мы стали погружаться вдоль нее. Из мглы внезапно появлялись подводные странники: здоровенные каранги, бониты с ярко‑голубой чешуей, серебристые сардинеллы. Подойдя к стене и кокетливо покружившись возле нас, они возвращались на свое морское приволье. Лениво пульсируя, плыли большие прозрачные медузы. У рифа их перехватывали и разрывали в клочья угольно‑черные рыбки.
Замигали фотовспышки Эрто. Профессор Драш то и дело останавливался – отломить своей «отмычкой» колонию, сделать запись на пластмассовой табличке и опустить образец в подвешенную к поясу веревочную сетку. Идя вниз лицом к рифу, он впервые видел живыми существа, которые до сих пор изучал только по книгам или обезображенным, обесцвеченным формалином экземплярам. Кругом был биотоп, одновременно знакомый и незнакомый ему. И он забыл обо всем на свете. Озабоченный этим, я жестом указал Дюма на профессора. Мы обменялись выразительными взглядами: надо тщательно присматривать за Драшем.
Но рядом с этой хрупкой и в то же время такой величественной стеной трудно оставаться просто телохранителем. Кораллы были самых неожиданных форм и оттенков. Мы видели черепа карликов и великанов; султаны цвета охры и фуксина перемежались с окаменелыми розовато‑лиловыми кустиками и красными сотами кораллов‑органчиков. Великолепные акропоровые зонты простирались над мирно отдыхающими рыбами изумительной красно‑золотой расцветки. Сквозь этот опрокинутый набок лес пробирались, петляя, горбатые морские улитки. В расщелинах рифа было столько тридакн, что хватило бы сделать купели для всех христианских церквей на свете. Приоткрытые створки обнажали сочное тело моллюска, напоминающее цветом крашеные губы вульгарной женщины.
Коралловые балконы, извилистые кулуары, несчетные трещины изрытого течениями рифа Шаб‑Сулейм кишели статистами, ожидающими своего выхода на сцену. Я сунул голову в грот – испуганные рыбки сбились в кучу, прижались к стенкам; вооруженные шипами ощетинили спинные плавники. Маленькие пещеры были внутри «оштукатурены» яркими пятнами асцидий, гидроидов, известковых водорослей.
Впереди меня стаи рыб словно всасывались в риф. И тут же появлялись вновь: испещренные желтыми крапинками груперы, рыбы‑бабочки в золотистую и голубую полоску, серые «единороги» с длинным горизонтальным «рогом», торчащим из ничем не примечательной головы. Плоские, как блин, рыбки с гордостью несли длинный ус; пятнистые спинороги в профиль напоминали Фернанделя. Словом, местные жители щеголяли в своих лучших нарядах.
Из трещин, устрашающе скаля зубы, сердито смотрели консьержи подводного поселения – мурены, но гуляющие ничуть их не боялись. Мой взгляд остановился на странном предмете, неподвижно повисшем в воде. Какой‑то комок из бело‑черных перьев… Вдруг комок взорвался колючками – это были острые шипы львиной рыбы. Я поднес палец к ядовитым иглам, остерегаясь коснуться их. Рыба даже не вздрогнула, она вполне полагалась на свою защиту.
Я двинулся дальше, иногда останавливаясь, чтобы прижать маску вплотную к поверхности рифа – так дети смотрят в окно кондитерской… Каждый квадратный фут представлял собой целый микромир: черви, крохотные волосатые крабы, пестрые моллюски, прожорливые паразиты. На глубине шестидесяти футов я вступил в царство альционарий. Вертикальный луг порос гибкими растениями, напоминающими сельдерей, и у каждого стебелька – свой оттенок. В висячем саду стояли высокие коралловые зонты, воронки губок, простирались полупрозрачные веера горгонарий. Ниже радужного сельдерея торчало из скалы переплетение десятифутовых черных нитей – жесткие, сучковатые виргулярии, словно небрежно разбросанные на голубом ковре электрические шнуры.
И после этого невиданного зрелища внезапно на глубине ста тридцати футов – знакомые картины, в точности напоминающие столь привычный для нас подводный ландшафт у Кассиса или Риу в Средиземном море. Те же узкие лоджии вдоль безжизненных стен, беспорядочное переплетение асцидий и водорослей, то же запустение. Недоставало только омаров, которые в наших водах любят занимать такие балкончики, да хорошо известных ювелирам красных кораллов; они, как ни странно, отсутствуют в «коралловых» морях.
И все время в поле зрения ходили акулы.
Чем глубже, тем быстрее они двигались. От старания уследить за ними у меня рябило в глазах. В любом направлении – одна‑две хищницы. Круг смыкался… То одна, то другая устремлялась с тупым видом ко мне, чтобы в последний миг свернуть в сторону.
Сто пятьдесят футов. Я поглядел вверх. Больше десятка живых торпед сновало на фоне зеленеющего «потолка». Глянул вниз. В пятидесяти футах подо мной – светлые силуэты акул над песчаным откосом. Поймал взглядом забытых было товарищей. Обнаженные, вдали от лодки, в окружении красноморских акул, о повадках которых нам ничего не известно… Я вдруг остро ощутил нашу беззащитность.
От снующей взад и вперед стаи отделилась самая крупная акула, длиной около двенадцати футов, и пошла к профессору, словно что‑то задумала. Я был в тридцати футах от Драша, акула приближалась к нему на уровне его лодыжек. Душа переворачивалась смотреть, как человек ласкает глазами риф, а в это время акула присматривается к его ногам. Громко рыча в загубник, я бросился к ним, далеко не уверенный в исходе своего маневра. Драш ничего не слышал. Подпустив меня на десять футов, акула круто свернула и поплыла прочь. Я тронул Драша за плечо и попробовал знаками объяснить ему, что случилось. Он строго поглядел на меня и снова повернулся к рифу. Профессор не желал, чтобы ему мешали.
Невозмутимость ученого передалась мне. Почему‑то все страхи прошли, и я продолжал погружаться, спокойно изучая окружающее. На глубине двухсот футов скалу сменил выстланный серым илом откос крутизной в 45°. Обидно: после такого великолепия вдруг унылое, безжизненное дно. Но, приглядевшись, я обнаружил, что откос уходит в глубину всего на пятьдесят футов. Дальше – новый обрыв и загадочная голубая мгла. А склон, над которым я парил, был свалкой, здесь веками копился мусор из кипящего жизнью поселения вверху.
Я помедлил, созерцая нижний порог. Широко раскинув руки и ноги, жадно вдохнул густой, вкусный воздух. Сквозь сипение легочного автомата слышался тихий скрип и бульканье пузырьков: надо мной были другие люди. Обыденный звук их дыхания вдруг приобрел для меня непомерно большое значение. Подкрадывалось глубинное опьянение. Я знал его и не боялся: проверим, насколько я еще управляю собой!
Серый откос на глубине двухсот футов – рубеж рассудка, дальше начинается безумие. Я упивался сознанием опасности. В висках стучало. Вытянув руки, словно лунатик, я заработал ластами и пересек границу потустороннего мира.
Из уходящей в умопомрачительную глубь стены торчали сотни белых морских перьев. Я медленно погружался вдоль колонии причудливых созданий. На меня таращились головы чудовищ. Поверх бледных студенистых выростов сидели огромные губки, заплетенные паутиной. Насколько проникал в пучину мой взгляд, всюду к стене лепилось множество всяких организмов. Они были недосягаемы для меня. На глубине двухсот пятидесяти футов я остановился.
Издалека донесся механический «вздох»: кто‑то из моих спутников включил «запасной воздух». Пора собирать товарищей и выходить наверх, к солнцу и воздуху, подчиняясь законам, которые управляют моим родом. Пора? Почему пора?
Я выкроил еще минутку, держась за морское перо и жадно глядя вниз. И тут я почувствовал, что еще встречусь со вторым рифом. Я дал себе клятву придумать, создать и освоить аппараты, которые откроют мне доступ к подводным грядам мира безмолвия.
Глава вторая
«Калипсо»
История «Калипсо» начинается в 1944 году, когда в освобожденном от оккупантов Париже кинотеатры показывали мой фильм о погружениях с аквалангом. Фильм был документальный, в четырех частях и назывался «Эпаве» («Затонувшие корабли»). Он понравился не только зрителям, но и Главному управлению французского кино, через которое правительство помогало киноработникам. И я задумал снять под водой художественный фильм, надеясь, что ссуда от Управления позволит также построить исследовательское судно; до тех пор мы либо работали на траулерах, либо арендовали суда.
Много лет Филипп Тайе, Фредерик Дюма и я вынашивали замысел идеальной конструкции, учитывающей все, что мы знали о подводной фотографии и водолазных платформах. Инженер‑судостроитель Андре Морис превратил наши наброски в чертежи семидесятипятифутового судна. И вот, захватив эти чертежи, а также смету на строительство и эксплуатацию, я отправился в Париж добиваться государственной поддержки. Главное управление кино приняло меня хорошо и рекомендовало «Кредит Насьональ» утвердить мое предложение о съемке художественного фильма; ба