Красное море волновало мое воображение еще в юности, когда я зачитывался книгами Анри де Монфреда о ловцах жемчуга, пиратах, рабах и контрабандистах. Этот узкий глубокий водоем, с которым связано столько библейских мифов, кишит морскими организмами и коварными рифами. И его окаймляют самые негостеприимные в мире берега. Официальные лоции Красного моря оказались куда более захватывающим чтением, чем повести Монфреда со всеми их страхами. Наши навигационные справочники советовали не сходить на берег; исключение делалось лишь для нескольких портов. Правда, у одного залива на карте было написано: «Здесь туземцы более приветливы», но эта пометка только усиливала впечатление, что нужно быть очень осторожным.
Мы вели «Калипсо» по главной трассе, будто по рельсам, в одном ряду с другими кораблями. Преобладали могучие нефтевозы; одним курсом с нами шли пустые танкеры, а на север, навстречу нам – предельно нагруженные ископаемым горючим, предназначенным для другого полушария. На полторы тысячи миль протянулись вереницы кораблей, и Красное море казалось продолжением Суэцкого канала. Наша «Калипсо» была словно мотороллер в потоке огромных автоцистерн. Ночью мы удваивали число вахтенных: надо было уступать дорогу великанам, которые шли напролом, ни на румб не меняя курса. Высоко в воздухе, сияя огнями, скользили мимо целые города, возведенные на цистернах с нефтью…
Мы охотно свернули бы с этой магистрали, но карты Красного моря не вдохновляют на такой шаг, глубины показаны почти исключительно вдоль главного фарватера. В стороне от него вам грозит встреча с коралловой банкой, а то и с островом, не обозначенным сигнальными огнями. Сколько судов уже напоролось на рифы вдоль этого пути!
Много раз побывав потом в Красном море, мы узнали, что оно далеко не однородно. Северная окраина неинтересна для подводного пловца: вода мутная, рыбы мало, кораллы плохо развиты. Зато в средней части, у берегов Саудовской Аравии и Судана, – изобилие всяческих организмов на живописных коралловых отмелях, которые протяженностью уступают только Большому Барьерному рифу, а красотой, пожалуй, превосходят его. У самых бесплодных и пустынных берегов, какие можно себе представить, – чистейшая вода, ослепительные краски и богатая фауна.
А на юге – снова разочарование. Погружаясь у берегов Йемена, мы увидели следы недавней трагедии. Под водой на сотни ярдов тянулись серые кружевные руины, кругом были разбросаны ветки мертвых кораллов, которые еще не успели рассыпаться и превратиться в песок. Настоящее коралловое кладбище… Человек тут был ни при чем; видно, вдруг изменилась соленость или что‑то отравило воду. Океаны часто поражаются местными «заболеваниями», которые мы еще не умеем определять. Над мертвым дном мы плыли среди множества рыб, в том числе акул; они напоминали диких обитателей прерии, озадаченных степным пожаром, опустошившим их пастбища.
Если не считать редких песчаных бурь – величественное зрелище! – почти весь год в средней части Красного моря господствует умеренный норд‑норд‑вест, нагоняющий небольшую волну. В сильный шторм наш судовой колокол сам звонит; здесь эта автоматическая сигнализация ни разу не сработала, и все‑таки качка была неприятна.
Когда в этих водах идешь южным курсом, попутный ветер уравновешивает встречный поток воздуха и палубу совсем не продувает. Стоит невыносимая жара, и каждый прячется в тень, избегая солнечных лучей как огня. Зато когда рокот якорной цепи возвещает очередную станцию, обнаженную кожу приятно освежает ветерок. Совсем другое дело идти на север, против ветра, тут чувствуешь себя словно в кондиционированной пустыне. Красное море – самое теплое из морей Мирового океана, но я еще нигде на свете не находил морской воды, которая была бы достаточно теплой для меня.
Многие из моих воспоминаний о Красном море связаны с верхним мостиком. Я придумал эту конструкцию под влиянием одной из книг Монфреда. Он шел на сомалийской дау[7], и в это время за ним погнались пираты. Послав на мачту мальчика, чтобы он высматривал рифы, Монфред провел свою дау через коралловый лабиринт, а пираты не отважились войти туда. Наше «воронье гнездо» в тридцати футах над главной палубой позволяло спокойно вести «Калипсо» между неизученными рифами. Саут и я научились «читать» с мостика коралловый фарватер. Бурое или белое пятно – опасность, риф у поверхности. Разные оттенки зелени отвечали различной глубине. Синий цвет означал, что можно плыть, ничего не боясь.
В конце концов я настолько уверовал в свою способность ориентироваться, что отважился на самом малом ходу подойти к кипящим бурунами рифам Шаб‑Дженаб. Увы, оттенки подвели меня, и «Калипсо» уткнулась носом в кораллы. Несколько человек нырнули, чтобы проверить, крепко ли мы засели; остальные уже прикидывали, надолго ли нам хватит наших запасов воды и провианта. Подводные пловцы вернулись с хорошими новостями: нос цел, только чуть‑чуть касается рифа. Саут дал задний ход и записал в вахтенном журнале: «09.40. „Калипсо“ пощупала риф».
Ободренный благополучным исходом, я задумал проникнуть в лагуну на западном берегу Абу‑Латта. С верхнего мостика наметил извилистый курс через природное «минное поле», образованное сотнями коралловых глыб. Солнце светило сзади, и его лучи показывали мне подводные преграды. В одном месте мне показалось, что мы зашли в тупик. Судно задело риф левым бортом, и мы поспешили опустить кранцы, чтобы защитить обшивку. Похоже, придется отказаться от мысли войти в лагуну… Я поглядел назад – где бы развернуться? Но теперь солнце светило в глаза, и его лучи отражались от поверхности воды, мешая что‑либо различить. Развернуться нельзя, стоять в этой ловушке опасно. Оставалось только пробиваться вперед. Солнце уже садилось, когда «Калипсо», протиснувшись сквозь узкий проход, вошла в лагуну. Нервы изменили мне, и я уже считал, что мы попали в западню, однако решил пока ни с кем не делиться своими опасениями. А утром солнечные лучи, проникнув в подводное царство, осветили выход, и мы легко выскользнули на свободу.
Геология причудливых подводных сооружений и низких, голых островов Фарасана была для нас загадкой. Взять, скажем, Абу‑Латт, этот клочок пустыни шириной в милю и длиной три с половиной мили. Южный мыс острова – изборожденное складками плато, средняя часть – пустынная равнина, а северную оконечность венчает безупречный стофутовый конус, как бы модель новорожденного вулкана. Но островок весь сложен из кораллов, только на берегу к ним примешивается крошка из раковин. Вывод один: Абу‑Латт – не что иное, как поднятый над водой древний коралловый риф.
Ходить по Абу‑Латту не так‑то просто. Острые, шершавые обломки, всюду торчат коралловые шипы, осколки древних – им около полумиллиона лет – раковин, которые только и ждут случая пропороть ваши сандалии и пустить вам кровь. Смотрят в небо раскрытые створки огромных ископаемых тридакн, блеклые подобия живых чудовищ, которые постоянно «зевают» в голубой толще моря.
В отличие от этого мнимого вулканического острова есть на юге Красного моря настоящие лавовые острова. Например, Бразерс и Зебержед, лежащие к северу от Фарасана, – твердые скалы, окаймленные коралловым поясом. Загадочно происхождение Дедала, одного из самых коварных столовых рифов у главного фарватера. Его плоская «крышка» чуть‑чуть не достает до поверхности моря, и кажется, что установленный на рифе маяк плавает на зеленом пруду с темно‑синими берегами. Когда мы осторожно подошли на «Калипсо» к Дедалу, эхолот показал, что на тысячу футов вниз уходит почти отвесный склон. Мы ныряли на двести футов вдоль этого природного столба, боком протискивались в узкие щели, и баллоны наших аквалангов, ударяясь о кораллы, звенели, будто легендарные колокола затонувшего города Из.
Возможно, Делал – каменная колонна, облицованная кораллами. Чтобы точно определить его строение, нужно бурить или же нырять с аппаратами более совершенными, чем обычный акваланг.
Вдоль берегов Судана протянулся сплошной ряд рифов; в проливе за ними плавать безопасно. Здесь, в средней части Красного моря, расположен залив Мерса‑Бела, в который мы возвращались снова и снова. Берег тут пустынный, зато под водой вам открывается замечательное зрелище. Я с первого же погружения влюбился в это место. Стены великолепных подводных пещер украшены седыми мшанками, мясистыми оранжевыми и розовыми асцидиями, пурпурными губками. Сквозь отверстия в сводах пробиваются солнечные лучи, освещая красочные картины. На пути через гроты извиваются живые нити. Нам часто встречались канделябры миллепоры – «огненного коралла», от которого на коже появляются волдыри похуже, чем от ядовитого сумаха. Плата за вход – болезненный зуд на пораженной части тела. В таких местах мы пробирались, словно босые мальчишки через крапиву.
Однажды, придя в Мерса‑Белу, мы увидели на внешнем рифе покинутый командой трехмачтовый парусник. «Калипсо» вошла в залив; в тот же миг два грузовика сорвались с места и стрелой умчались в пустыню, оставив на берегу гору корзин и две лодки, охраняемые негром с винтовкой. Мы пригласили его на борт и посадили за стол, надеясь узнать что‑нибудь о паруснике, о грузовиках и о нем самом. Он ничего не сказал. Похоже было, что мы застигли врасплох пиратов или современных мародеров.
А на рифах южнее Порт‑Судана «Калипсо» едва не постигла судьба разбитого парусника. Здесь к барьерному рифу с внешней стороны примыкает целый рой плохо изученных островков и коралловых глыб. Нас привлек участок, который на карте был назван Зеленым Рифом. Пометка предупреждала, что риф опасен для судоходства. Мы пошли туда, собираясь днем понырять и еще до захода солнца вернуться на глубокую воду. Но хитроумные коралловые сооружения затормозили наше движение. Войдя наконец в бирюзовую лагуну, мы увидели, что поверхность воды рассекают черные плавники. Два подводника спустили на воду ялик и пошли в разведку. Лодка двигалась медленно, а наше время истекало. Солнце уже приготовилось нырнуть в море, когда они вернулись и доложили, что обнаружили стаю мант. Но мне было не до мант. Сумерки застигли «Калипсо» в коралловой западне.
Саут занял пост на высоком мостике, я стал у эхолота, и мы вдвоем направляли действия рулевого. Чтобы ускорить маневрирование, я непосредственно отдавал команды вахтенному у машинного телеграфа. Глубина возросла с двухсот до трех тысяч футов, но самописец эхолота подскакивал, вычерчивая не нанесенные на карту выступы. Светлые пятна на воде, которые высматривал Саут, выдавали присутствие столбов, превосходящих высотой Эйфелеву башню. Моя душа разрывалась: внутреннему взору рисовались подводные башни, и в то же время меня точила тревога: чем кончится вся эта безрассудная затея? Колонны обрывались на разной глубине, – одна в восьмистах футах под нами, следующая всего в двенадцати. Новый промер: пятьсот футов. И тут же крик Саута: «Прямо по курсу риф!» Одновременно кривая самописца подскакивала вверх, и, обливаясь потом от испуга, я командовал: «Оба полный назад!»
Два часа мы провели в страшном напряжении, прежде чем вырвались из этого затонувшего стобашенного города. Я поклялся больше никогда не входить вечером в лабиринт красноморских рифов, какими бы заманчивыми они мне ни казались. Но вот нервы успокоились, и я стал размышлять над загадкой строения этих башен. Самые короткие из них намного не дотягивались до зоны фотосинтеза. На таких глубинах рифообразующие кораллы не могут развиваться. Я проверил данные по другим участкам Красного моря. Профиль, показанный самописцем в районах Дедалуса и Фарасана, очень напоминал бастионы Зеленого рифа. Высота выступов различна, но в общем очертания сходны: плоская верхушка, отвесный спад на четыреста – шестьсот футов, потом еще на тысячу пятьсот футов вниз идет сорока‑, пятидесятиградусный склон. Точная копия горы Сен‑Мишель, с поправкой на вертикальный масштаб.
Как возникли эти «морескребы»? Геологи говорят, что рост кораллового острова начинается, когда его строители обосновываются на скале, достигающей зоны фотосинтеза, где для них есть питание. По мере того как скала погружается все глубже, крохотные организмы, живущие за счет света и тепла, наращивают ее сверху своими скелетами. Скорость строительства зависит от скорости погружения. И когда опускание земной коры прекращается, полипы завершают свой труд. Под водной гладью таится риф – потенциальный коралловый островок.
Видимо, дно Красного моря колебалось очень неравномерно, одни участки опускались быстрее других, так что полипы не поспевали надстраивать их, Попав в холодные, темные глубины, они прекращали свой труд, а соседний столб еще продолжал расти. Наше открытие едва не стоило нам жизни.
Из всех этих рифовых сооружений самое дикое место – Фарасанская банка, которая протянулась на триста пятьдесят миль и достигает в ширину тридцати миль. Рифы и островки занимают площадь в шесть миллионов акров у побережья Хиджаза и Йемена. Невообразимый хаос выступов, мелей, окутанных пеной рифов и других притаившихся взломщиков корабельных днищ создан колониями крохотных тварей, которые видоизменяют лик нашей планеты куда более заметно, чем это до сих пор удавалось человеку.
Северные Фарасаны, область кипучей подводной жизни, очень мало изучены гидрографами. Внутренняя часть представляет собой белое пятно, на котором картографы написали: «Эта зона, опасная для навигации, испещрена рифами, и проходов фактически нет». До середины XX столетия здесь, рядом с великим водным путем, сохранился неизведанный, опасный уголок земного шара. «Калипсо» и ее катера снова и снова вторгались в пределы этого белого пятна, соблюдая только одно ограничение: мы следили за тем, чтобы ночь не застигла нас среди рифов. В освещаемой солнцем толще Мирового океана трудно найти более увлекательное для подводных пловцов место, чем Фарасаны.
Здесь мало кто бывал и почти никто не нырял. Разве что арабы иногда наведываются сюда в поисках жемчуга. А чтобы хоть немного изучить богатейшую фауну и замечательные «постройки» северных Фарасанов, нужно не один десяток лет поработать под водой! Внешний барьер составляет извилистые рифы, присыпанные горсткой песка, который дает им право называться островками. Посмотришь издали – острова будто обрамлены жемчужным ожерельем. А вблизи оказывается, что жемчужины – всего‑навсего перегоревшие электролампочки; их выбрасывают с проходящих мимо танкеров.
Гладкое, без единой морщинки море, великолепный риф и легкие подводные кулисы приманили «Калипсо» к самому крупному во внешней цепи острову Мармар. Крутой берег с промоинами был отличной пристанью. Автомобильные шины смягчили удар деревянного борта о риф; торчащие глыбы коралла заменили нам швартовые тумбы. Один сонный калипсянин, проснувшись оттого, что смолк баюкающий гул машины, глянул через борт, увидел у самой поверхности воды кораллы и ворвался на мостик с криком:
– Как это вы ухитрились посадить судно на мель?
Симона указала на бугор за промоиной:
– Ничего не поделаешь, теперь нам до конца жизни сидеть вон там и дистиллировать воду.
А я показал ему эхограмму: под килем пятьсот футов. Два дня «Калипсо» спокойно отдыхала в коралловом доке, пока мы исследовали подводные склоны Мармара.
Пляжи Фарасанского архипелага кишат длинноногими квадратными крабами‑привидениями грязно‑желтого или розового цвета, под стать песку. Глаза на длинных стеблях – настоящие перископы. Сойдешь на берег – десятки «длинноглазых» крабов мчатся к тебе, петляя среди электролампочек, как «Калипсо» среди рифов. Сделаешь угрожающий жест – тотчас прячутся, только глаза торчат из песка. Или юркнут в воду и выставят свои перископы. Наш Скаф часами играл с ними в «салки». Смотришь, уже опять роет лапами песок; да разве до них доберешься!
Тазиеву крабы‑привидения показали себя с другой, совсем не смешной стороны. Однажды он решил переночевать на островке, покрытом тощим кустарником, и отправился на берег, захватив маленькую палатку. А утром вернулся на борт совершенно измученный и поклялся, что никакие силы не заставят его повторить этот опыт. Ночью тысячи «длинноглазых» осадили его палатку, и он, вместо того чтобы спать, до утра жег костер, держа круговую оборону.
Нам попадались признаки того, что люди все‑таки навещали бесплодные Фарасанские острова. На песчаной косе Малату мы увидели могилы, обложенные скелетами морских черепах. Коралловые могильники были обращены в сторону Мекки. И в других точках внешнего барьера нам встречались мусульманские захоронения, украшенные черепаховыми костями или раковинами. Что за суровая секта избрала для последнего убежища столь дикий край, где только птицы, крабы да черепахи оплакивали покойных?
А в Порт‑Судане мы выяснили, что это вовсе не были добровольные отшельники. На африканском берегу собирались полчища паломников, готовых отдать все свое земное имущество в уплату за перевоз из Порт‑Судана и Суакина в Джидду, через которую проходил единственный путь в Мекку. И тут чернокожие мусульмане узнавали, что Саудовская Аравия взимает в Джидде с паломников дань, превышающую многолетний заработок большинства из них (эту дань отменили только в 1955 году). И в Судане возникали огромные лагеря застрявших богомольцев.
Находились «благодетели», которые тайком знакомили паломников с владельцами заруг, предлагавшими высадить их в укромном уголке, подальше от сборщиков дани. Маленькие суденышки шли через Красное море, битком набитые благочестивыми мусульманами, и многие пассажиры умирали в пути. Держать на борту покойников нельзя, а хоронить их в море не положено, Коран не позволяет. Вот и появились могилы на Фарасанах.
Мы использовали официальные «ворота» паломников, Джидду, как базу, через которую к нам прибывали припасы и почта, а также новые научные сотрудники, сменявшие своих товарищей. Однажды утром я отправился в местное отделение Индокитайского банка, чтобы обменять аккредитив на наличные для уплаты жалованья команде «Калипсо». Француз‑управляющий отпер дверь своей конторы, и тотчас туда ворвалась целая гурьба местных дельцов. Все кричали и тянули его к себе, но особенно неистовствовал четырнадцатилетний парнишка, который, по словам управляющего, в день совершал сделок на сумму до десяти тысяч долларов серебром. В Джидде признавали только серебряные монеты, и требовались мощные грузовики, чтобы перевозить деньги, иначе мог застопориться весь бизнес. Получив мешок денег – месячный фонд зарплаты «Калипсо», – я попытался было поднять его. Куда там!
Наряду с серебром высоко ценятся в Саудовской Аравии черные кораллы, из которых делают четки для богатых. В Красном море мы находили черные кораллы на глубине от восьмидесяти до двухсот футов и, ныряя за ними, поняли, почему их считают редкостью.
Эта разновидность горгонарии представляет собой напоминающие тамариск бурые кусты высотой от шести до девяти футов. Ствол черного коралла – толщиной в руку, густые ветви покрыты слоем липкой слизи. Мы часто находили на ветвях жемчужницы, но сорвать бурую горгонарию нам оказалось не под силу.
Найдя заросли черного коралла на глубине ста футов у маяка Бразерс, Дюма вооружился пилой и нырнул туда. Кончился двадцатипятиминутный запас воздуха, а ствол был перепилен только на одну треть. Отдохнув, Дюма нырнул снова, я пошел вместе с ним. Пока трудился этот настойчивый лесоруб, я решил прогуляться. Когда я вернулся, Дюма пилил сук, на котором сидел, – совсем как герои известной притчи, с той разницей, что Фредерик, управившись с упрямым суком, не упал.
Он доставил свой трофей на поверхность и потом два дня счищал с него слизь. Впоследствии мы тащили добытые образцы на буксире за кормой «Калипсо», и море само смывало с коралла липкий покров. Калипсяне принялись строгать и полировать разрезные ножи, ручки для кинжалов, мундштуки. В Джидде мы показали наши изделия докерам‑мусульманам. Узнав по запаху черный коралл, они прижимали поделки к сердцу и ко лбу.
В черном коралле есть что‑то магическое. Как‑то раз Симона, я и наш друг Луи Легу навестили в Канне Пабло Пикассо и подарили ему кусочек черного коралла. При этом Симона объяснила, что для приверженцев ислама это святыня. Пикассо повертел коралл в руках, разглядывая его, потом спрятал в карман своих мешковатых вельветовых брюк. Мы провели у него весь этот вечер, и время от времени хозяин вынимал из кармана черный коралл, чтобы посмотреть на него. На стене висели картоны с деталями фрески, которую Пикассо сделал для здания ЮНЕСКО в Париже. Я показал на знаменитую фигуру человека, летящего вниз головой, и спросил, что она означает. Пикассо лукаво взглянул на меня и сказал:
– Искусствоведы исписали тонны бумаги, объясняя символику этой фигуры. Одни говорят, что это падение Икара. Другие – низвержение Люцифера с небес.
Он наклонился ко мне и вполголоса произнес:
– Только между нами, Кусто: я просто хотел изобразить ныряльщика.
Когда я год спустя снова встретился с Пикассо, он все еще носил в кармане черный коралл. Маленький кусок горгонарии был отполирован до блеска самой творческой рукой на свете.
На Абу‑Латте, в зеленом палаточном лагере, который просуществовал дольше всех наших красноморских лагерей, ученые убедились, что здешний край только кажется безжизненным. Пустынный с виду остров был населен полчищами «длинноглазых» крабов, крыс, скорпионов, змей и тучами мошкары, и все они обходились без растительности.
Фарасаны – огромный птичий заповедник. Множество краснопегих олушей гнездится на голом месте; пропеченные солнцем островки кишат пушистыми белыми птенцами. Дюма ловил плавающих молодых птиц за ноги, подкравшись к ним под водой. В проливах между островами важно скользили пеликаны. Взлетали они тяжело, но, поймав в воздухе восходящие течения, эти причудливые птицы кружили, словно ископаемые крылатые ящеры.
Ежедневно в четыре часа над островком Северный Гольдшмит можно было наблюдать высший пилотаж в исполнении птиц, которых мы за их пунктуальность прозвали «хронометрами». Хвост «хронометра» состоял всего из одного длинного белого пера. Взмыв высоко в небо, опьяненная скоростью и привольем, стая выписывала невообразимые петли и издавала ликующие крики. Закончив свои упражнения, они исчезали до следующего дня.
Фарасанские кулики, колпицы, цапли и удоды были куда более сдержанны. Они собирались группами на мысах и выступах, где до них трудно было добраться. Мы с Дюма заходили в ялике с наветренной стороны, ложились на дно и дрейфовали по ветру: только так нам удалось сделать несколько снимков. Правда, одна белая цапля оказалась похрабрее; она смело приходила к нам в лагерь, заглядывала в палатки, всюду совала свой нос. За что и получила прозвище «Инспектор». Вечером, как стемнеет, появлялись совы, а также огромные стаи «духов ночи» – угольно‑черных качурок, которые днем отсиживались в трещинах или зарывались в песок. Как‑то утром мы нашли качурку на палубе «Калипсо». Ее отнесли в темный уголок, и она просидела там до позднего вечера.
Но нас больше всего привлекал богатейший подводный мир Фарасанов. Чтобы увидеть его, даже не надо было нырять, здешние рыбы сами выходили из воды. Длиннорылые сарганы выскакивали над поверхностью и, рикошетом отталкиваясь от воды, пролетали свыше трехсот футов. От них не отставали полурылы. Эти рыбы прыгали на высоту до пятнадцати футов; для такого прыжка нужна начальная скорость около двадцати узлов.
Верхний слой воды у самого берега был битком набит прозрачными рыбками поменьше сардин, молодью вида, название которого нам не удалось определить. Мы назвали их плексигласовыми рыбками. Они собирались вместе в таких количествах, что из‑за них подводники ничего не видели.
Благодаря этим тоннам живого продовольствия прибрежные воды были как бы круглосуточной столовой для пернатых и плавающих хищников. Но они, как это заведено почти во всех морях, выходили на промысел только два раза: утром и вечером. В эти часы море буквально кипело. Спинные плавники бонитов и карангов стремительно рассекали поверхность. Перепуганные насмерть жертвы взмывали в воздух и сыпались обратно в море. Голодные каранги, преследуя добычу, с разбега выскакивали на песок и бились на берегу, пока их не смывала волна. И мы собирали на пляже четырехфунтовых карангов.
Летающие над полем битвы олуши камнем падали вниз. Над самой водой они складывали крылья и ныряли без единого всплеска. Бросок под водой – и добыча в клюве, можно нести ее птенцам. Пеликаны и тут сохраняли свою степенность. Плавая по бурлящей воде, они окунали только огромный клюв и длинную шею, но редко промахивались. Гастрономическая драма длилась с полчаса, затем наступало всеобщее перемирие, и поверхность моря опять становилась зеркально гладкой.
Много раз я пытался незаметно войти в воду и подсмотреть разгул рыбьих страстей, и все напрасно. Только погружу маску хотя бы под прикрытием кораллов, как все прекращается. Прозрачные рыбешки окружали меня кольцом, а каранги стояли настороже поодаль, выжидая, когда уйдет чужак.
На островке, расположенном по соседству с Абу‑Латтом, был наш омаровый заказник. Плавая под водой, мы не видели ни одного омара, и, однако, здесь они буквально заполняли наполовину залитую водой пустоту в кораллах. Забрав в Джидде моего одиннадцатилетнего сына Филиппа (он прилетел туда самолетом), мы поручили ему помогать коку. Не замочив ног, Филипп быстро наполнял ялик омарами. Они не линяли, не метали икру – что их привлекало в эту яму?..
Омары на суше, птицы под водой, летающие рыбы – этим не исчерпывались чудеса девственных морских джунглей. Мы еще познакомились с шишколобой рыбой. Представьте себе сжатую с боков рыбу длиной четыре фута, весом больше шестидесяти фунтов, с сильными плавниками, с мощными челюстями, попугаячьим клювом, огромной – с нос Сирано – белой шишкой во лбу, и вы поймете, как мы удивились, когда впервые увидели этих скаров, которых назвали шишколобами. Целая стайка рыб, штук пятнадцать, кружила около нас, поблескивая сине‑зелеными и оранжевыми боками, и серьезные рыбьи глаза изучали нас. Они напоминали косматых буйволов и особенно потешно выглядели в профиль.
Мы ежедневно встречали шишколобов. Они забирались в такую мелкую воду, что не могли даже плавать как следует. Севернее Абу‑Латта мы однажды застали на пастбище сразу около двухсот этих рыб. Над водой торчали широкие, переливающиеся синью плавники. Может быть, они нерестились? Мы подошли ближе, чтобы проверить, – они тотчас ушли. Ни динамитные капсюли Дюма, ни гарпун Дюпа не смогли добыть нам шишколоба. И почему‑то я всегда был безоружен, когда встречался с этой странной рыбой, и всегда вся лента уже была снята.
На островах Бельтра в последний день де Вутер и я, засняв под водой целую пленку, возвращались к катеру. Вдруг де Вутер увидел двух крупных шишколобов на глубине трех футов. Осторожно, чтобы не спугнуть их, мы подошли ближе. Рыбы заметили нас, но, видимо, поняли, что мы настроены миролюбиво, и подпустили нас вплотную, позволяя рассмотреть, чем они заняты. Они плавали бок о бок в лучах солнца, останавливались, наклонялись и, сильно взмахнув плавниками, бодали коралловые глыбы, да так, что был слышен звук. Одновременно клюв отламывал кусок коралла величиной со страусовое яйцо. Рыбы растирали коралл жевательными пластинами, которые помещаются у них в глотке; клюв при этом уже не двигался.
Морские бизоны брели через каменное пастбище, бодали свой корм лбами и рвали его клювами. И мы слышали рокот, словно от камнедробилки… Судя по тому, как прилежно и деловито пасутся шишколобы, каждый из них поглощает в год не одну тонну кораллов. Органического вещества в коралловых глыбах мало, вот рыбы и вынуждены трудиться, чтобы выжить.
Время от времени шишколобы выделяли облачка белой пыли, которые наполняли мутью около пятидесяти кубических футов воды. В первый миг это зрелище показалось нам таким потешным, что мы чуть не наглотались воды от смеха. А ведь если разобраться, что тут смешного? Куда‑то должно деваться все, что глотает шишколоб! Я подплыл к расходящемуся облачку и подставил ладонь. На ней осел чистейший коралловый песок, такой же, какой покрывал подводный склон, не мельче и не грубее. Так сказать, живая пескомойка.
Обычная рыба‑попугай, которая размерами сильно уступает шишколобу (они родственники), тоже перемалывает кораллы. Возможно, этим занимаются также черви и моллюски. Так что запасы морского песка созданы не только приливами и волнами, дробящими камень и коралл. Наверное, тут немало поработали рыбы.
Нашим первым долгом было, конечно, помогать ученым. Мы облавливали сетью лагуны со стоячей водой, где глубина не превышала двух футов, ходили вдоль барьеров, отделяющих заливы. В таких местах можно поймать самых разнообразных обитателей лагун и открытого моря. И старались не только заполучить по одному представителю каждого вида; местами мы вообще вылавливали все подчистую, чтобы изучить взаимоотношения подводных жителей. Профессор Драш занимался преимущественно прикрепленными организмами рифов; лейтенант Дюпа и геолог Владимир Нестеров добывали рыб для доктора Шербонье. Дюма специализировался на точных микровзрывах. Нырнет, подложит, где нужно, динамитный заряд, а после взрыва собирает все особи со дна; тем временем кто‑нибудь еще вылавливал всплывшую рыбу. При взрывах на поверхность всплывает только одна пятая оглушенной рыбы, а то и меньше; вот почему, как ни широко применяют этот способ биологи, от него мало проку, если некому проверить дно. Дюма уверял Шербонье, что ничего не пропускает, поставляет полные собрания всех обитателей изучаемых участков моря. Он устраивал на пляже своего рода рыбный рынок; биологи разбирали улов и раскладывали образцы по банкам – ни дать ни взять рабочие какого‑нибудь рыбоконсервного комбината. Калам и Занг брали с разной глубины пробы воды, чтобы определить температуру, соленость, содержание кислорода, процент нитратов и фосфатов. Стремясь проследить даже небольшие температурные колебания, Калам часто нырял с высокочувствительным термометром. Тройки и четверки подводных пловцов непрерывно сменяли друг друга под водой, и боцману Бельтрану приходилось трудиться с рассвета до заката, заряжая баллоны аквалангов.