Черчилль не стал упоминать о графине на странице своих мемуарах. Поздний визит к Рейно он описал, используя черновик Исмея315. Что же до знаменитых обсуждений на набережной д’Орсэ, то впоследствии Гамелен утверждал, что он ответил на вопрос о наличии (вернее, отсутствии) стратегического резерва иначе: вместо «его нет» он произнес «резерва больше не существует»316. Но Черчилль сознательно изменил высказывание французского полководца. Он создавал драматический эпизод по всем канонам жанра: пробуждение утром; шокирующая новость, доносившаяся с другого конца провода; срочный вылет во Францию; уныние, смятение, растерянность на лицах политического и военного командования союзников; краткий доклад о тяжести положения; не теряющий самообладания британский премьер; бойкий вопрос и не оставляющий надежду односложный ответ.
Черчилль был прав. Таких эпизодов ждала публика, но именно их-то и недостает в книге. Автор расписывает еще несколько сцен. Но только несколько. Гораздо чаще он сбивается на подготовку связок между документами и редакцию черновых записей своих помощников.
На недосказанность и нереализованность творческого потенциала обратят внимание уже первые читатели. По мнению заместителя главного редактора The Times Альфреда Патрика Райена (1900–1972), «ощущение, что компоновка материала была проведена в спешке, создает впечатление, будто имеешь дело с великолепным образцом журналистики, а не с продуманным и сбалансированным историческим сочинением»317.
Означало ли это, что у Черчилля ослабла литературная хватка? Нет, ряд моментов, написанных в характерном для него стиле, не позволяют принять это утверждение. Просто он оказался слишком занят и теперь, как считают исследователи, мог воспарять в творческие выси только на хорошо подготовленной площадке. А качество указанной площадки варьировалось и зависело от способностей его помощников318.
Ничего не поделаешь, но с новыми реалиями теперь приходилось считаться всем: и друзьям автора, и издателям, и читателям. Очередная версия второго тома стала известна, как «финальная со звездочкой». Одиннадцатого октября 1948 года было отпечатано сто пятьдесят сигнальных экземпляров, переданных в газеты и журналы для подготовки публикаций в виде статей, а также отправленных в зарубежные издательства для перевода на иностранные языки.
После плодотворной двухмесячной работы Черчилль вновь на время выпал из творческой орбиты: он принял участие в ежегодной конференции Консервативной партии, а также занялся подготовкой к новой сессии парламента. Работа над вторым томом была возложена на нанятого совсем недавно Вуда, а также верных помощников: Келли, Дикина и Марша, которые должны были подчистить шероховатости, исправить ошибки и устранить неточности. К концу года планировалось подготовить читабельную версию третьего тома, а в новогоднем перерыве заняться сбором материалов для четвертого и пятого томов.
Но эти планы пришлось корректировать. Правок во втором томе оказалось гораздо больше, чем предполагали изначально. В начале декабря была подготовлена новая версия – «исправленная финальная», которую автор распорядился направить в издательства. Отвечающий за взаимодействие с иностранными контрагентами Ривз выступил против передачи обновленной версии, отметив, что перевод рукописи уже продвинулся достаточно далеко и начинать сначала крайне нежелательно. Он предложил подготовить на нескольких листах перечень исправлений. Но Черчилль настоял на отправке полного текста, заявив, что «правки носят фундаментальный характер» и он «не может нести ответственность за неправильные версии».
Получение «исправленной финальной» версии рукописи не смогло защитить издателей от дальнейших изменений. Уточнения вносились в текст на протяжении следующих четырех месяцев. Последняя порция корректировок (двадцать первая!) была передана 7 марта 1949 года. Но Пол Брукс из Houghton Mifflin Со. сообщил, что новые правки не могут быть приняты, так как книга уже напечатана, переплетена и отправлена авиапочтой неугомонному автору319.
Многочисленные доработки, которые так раздражали издателей, были обусловлены не только личными факторами: непоседливостью, загруженностью, перфекционизмом, но и вполне объективными причинами. В середине января 1949 года, то есть всего затри недели до запланированной публикации фрагментов второго тома, в бельгийской газете La Libre Belgique вышла объемная (на шесть страниц) статья, в которой критически разбирались высказывания ряда политиков, осуждающих поведение короля Леопольда III (1901–1983) во время капитуляции бельгийских войск в мае 1940 года. Авторы также коснулись цитат из обильного наследия Черчилля.
В частности, выступая 4 июня 1940 года в палате общин, британский премьер-министр обратил внимание, что когда после нападения немецких войск на его страну Леопольд III обратился за помощью к Соединенному Королевству, помощь была оказана. Но после окружения бельгийской армии – «смелой эффективной армии, насчитывающей почти полмиллиона человек, прикрывающей наш восточный фланг и таким образом обеспечивающей открытым наш единственный отступ к морю», – король Бельгии «направил полномочного посла к немецкому командованию». На тот момент Черчилля задело, что решение о капитуляции было принято Леопольдом «без предварительных обсуждений, без малейших уведомлений», даже «без совещания с собственными министрами». Он воспринял этот «жалкий эпизод», как удар в спину, заявив, что своим поступком бельгийский монарх «обрек лучшую армию, которую его страна была когда-либо способна собрать»320.
Негодование Черчилля, отвечающего за собственных солдат, было понятно. Но ситуация с обвинением Леопольда III в коллаборационизме была не столь однозначна. В отличие от капитулировавших руководителей правительств Нидерландов, Дании и Норвегии, а также в отличие от собственных министров, бежавших сначала в Париж, а затем в Лондон, король Бельгии не покинул свою страну. Он был арестован нацистскими захватчиками и освобожден союзниками в мае 1945 года. В 1946 году следственная комиссия признает Леопольда III невиновным. Спустя четыре года будет проведен референдум, и большинство его бывших подданных проголосуют за его возвращение на трон. Правление, правда, окажется недолгим, однако репутация Леопольда перед историей и народом будет восстановлена.
Обсуждение в La Libre Belgique событий девятилетней давности вынудило Черчилля внимательно перечитать этот эпизод в собственном сочинении. В последней редакции было указано, что после того, как немецкие войска прорвали 24 мая оборонительную линию бельгийцев, «король счел положение безнадежным и не думал уже ни о чем, кроме капитуляции». Текст был исправлен на следующее: Леопольд «вскоре счел положение безнадежным и приготовился к капитуляции». Черчилль также приводил в тексте слова Рейно о «вероломстве» бельгийского монарха. По мнению Дикина, Рейно не мог использовать термин «вероломство» (treachery). В конечной редакции упоминание о «вероломстве» было удалено, также под нож пошло выражение «жалкий эпизод» из июньского выступления 1940 года.
В остальном Черчилль решил оставить текст своего выступления от 4 июня без изменений, в том числе с упоминанием о принятом королем решении без предварительного обсуждения. Как и следовало ожидать, этот фрагмент задел гордых бельгийцев. Вскоре после публикации второго тома в газетах шестьдесят восемь бельгийских генералов подготовили в феврале 1949 года петицию об «одновременной ошибочности и несправедливости» заявлений британского политика. В воздухе запахло скандалом. Как поступить? Продолжать стоять на своем, подвергая себя репутационным рискам? Или признать обращение бельгийского генералитета обоснованным и внести исправления? Не следовало забывать и тот факт, что речь шла не просто о тексте выступления девятилетней давности, о котором знало лишь ограниченное число посвященных и которое впервые обнародовалось в феврале 1949 года. Обращение к депутатам палаты общин уже появилось на страницах первого военного сборника выступлений британского премьер-министра «В бою».
Прежде чем определиться с дальнейшими действиями, Черчилль решил узнать, что думает о сложившейся ситуации младший брат Леопольда III, принц-регент Шарль Бельгийский (1903–1983). Тот счел внесение правок необязательным. Заручившись поддержкой влиятельной особы, политик оставит петицию бельгийских военачальников без ответа. Аналогично он отреагирует на второе обращение уже девяноста бельгийских генералов, которое будет передано ему во время майского визита в Брюссель.
Единственная реакция Черчилля свелась к следующему объяснению, которое он направил в мае 1949 года одному из своих критиков, барону Эдмонду Картону де Виарту (1876–1959): «Я не пытаюсь написать историю Второй мировой войны, я хочу рассказать о событиях, как они представлялись мне и британскому правительству, опираясь при этом на собственные слова, выражавшие мою точку зрения по мере разворачивания трагедии». Черчилль возьмет на вооружение этот ответ для отражения последующих обвинений в свой адрес. А недостатка в них не будет321.
Второй том вызвал недовольство не только у бельгийцев. После публикации фрагментов в Le Figaro со своими комментариями выступили также французские военачальники и Поль Рейно. В отличие от бельгийцев, их замечания в основном носили непринципиальный характер, касаясь больше деталей и сопровождающих нюансов.
Было только два исключения. Одно касалось оценки действий главнокомандующего 1-й армейской группы генерала Гастон-Анри Бийота (1875–1940). Упоминая его имя, Черчилль написал, что «ни личность французского генерала, ни его предложения не внушили доверия его союзникам», а сам Бийот был «неспособен принимать самостоятельные решения». Бийот погиб в автомобильной катастрофе в мае 1940 года, поэтому не мог выступить в свою защиту. За него это сделал сын – дивизионный генерал Пьер Арман Гастон Бийот (1906–1992), заявивший, что высказывания британского политика являются «неточными» и «очень болезненными». Бийота поддержал Поль Рамадье (1888–1961), занимающий в тот момент пост министра обороны. Черчилль парировал, что не пишет официальную историю. Обсуждаемое произведение является его личным взглядом на описываемые события322.
Второй неприятный эпизод касался характеристики дивизионного генерала Рене Жака Адольфа Приу (1879–1953), который своим отступление к Дюнкерку, по словам Черчилля, «производил такое впечатление, будто желал оказаться в окружении вместе со всей своей армией». Реакция Приу не заставила себя долго ждать. Уже через несколько дней Le Figaro опубликовала заявление французского генерала, протестующего против «клеветнической ремарки» в свой адрес.
На этот раз Черчилль внял критике. Возможно, он и сам считал свой комментарий о Приу несправедливым. Неслучайно злосчастное предложение дважды подвергалось редакции в январе 1949 года. Предполагалось также добавить в окончательную версию пояснение, что, первоначально согласившись с окружением своих войск, Приу вскоре изменил решение и продолжил борьбу. Однако это важное дополнение так и не было отправлено в газеты из-за спешки. Опасаясь, что Приу может потребовать официального разбирательства, которое отложит публикацию книги, адвокаты Черчилля подготовили продуманный ответ на возможные обвинения. Но Приу не пошел в суд, и этот документ так и остался лежать под сукном. Что же касается обидного предложения, то оно было удалено.
Черчилль также решил воздать должное храбрости французской армии, сделав в тексте необходимые дополнения. Кроме того, он написал специально для французского перевода отдельное предисловие. Закончено оно, правда, было уже после публикации книги, поэтому его решили приберечь для следующего издания. Но предисловие увидело свет раньше, чем ожидалось: в январе 1950 года оно вышло в виде отдельного заявления Черчилля во французских и бельгийских газетах. Однако эта публикация не была согласована с автором. На нее издатели пошли самовольно, пытаясь тем самым успокоить франкоязычных читателей, которые, как им показалось, выразили свое недовольство приводимыми в книге оценками и трактовками, причем сделали это самым наглядным и убедительным способом – нежеланием покупать новое произведение. Объем продаж второго тома во Франции и Бельгии составил меньше половины предыдущего.
На самом деле предположения издателей были необоснованными, а предпринятые корректирующие действия – опасными. Сокращение продаж объяснялось не столько недовольством читателей, сколько общей тенденцией падения интереса к произведению с выходом каждого нового тома[29]. Опасность же поспешной реакции заключалась в том, что для публикации был взят не отработанный до конца текст предисловия, который вызвал еще больше раздражения среди участников событий, в том числе у короля Леопольда III323.
В июне 1950 года британский политик получил новую порцию претензий. На этот раз недовольство описанием кампании в Сомали в 1940 году выразил генерал-майор Артур Реджинальд Чатер (1896–1979). Он счел изложение «неправильным и несправедливым по отношению к защитникам протектората»324. Чатер приложил подробное описание боевых действий, участником которых ему довелось быть. Черчилль ознакомился с отчетом и на его основании решил внести изменения в последующие издания.
Пока Черчилль отбивался от нападок, одновременно внося исправления в текст, Houghton Mifflin Со. готовилось в первом квартале 1949 года к публикации второго тома в книжном формате. В качестве названия было решено использовать известный оборот из военного выступления автора – «Их звездный час». Исключение сделают только для французского и бельгийского изданий, где название будет хотя и более близким читателям, но и диаметрально противоположным авторскому замыслу: «Час трагедии». Новый том описывал события с мая по декабрь 1940 года и был разбит на две книги: «Падение Франции» и «В одиночестве».
Американские издатели считали, что на весь цикл – от верстки до размещения книги в магазинах – необходимо не меньше пяти с половиной месяцев. На подготовку «Надвигающейся бури» было отведено только восемь недель, на издание второго тома больше – три с половиной месяца, однако все равно времени оставалось мало, и работать пришлось в плотном графике.
Как известно из проектного управления, в триединстве «стоимость – качество – сроки» одновременно улучшать можно только два параметра, принося третий в жертву. Учитывая, что снижение издержек даже не обсуждалось, а сроки были предельно сокращены, стоит ли удивляться, что в итоге пострадало качество.
Так, после выхода первого тома издатели были очень недовольны составленным на скорую руку указателем. При публикации «Их звездного часа» решили расширить временные рамки и подготовить указатель как следует. Но в итоге благие намерения вылились в обидные результаты. Ошибок оказалось еще больше, чем раньше. Ответственный за проделанную работу специалист попытался оправдаться перед руководством издательства, объяснив, что «непросто знать, что лорд Лотиан был раньше Филипом Керром, а лорд Темплвуд – Сэмюелем Хором». Но Лафлин, получивший выговор лично от Черчилля, был непримирим. Закончилось все тем, что Houghton Mifflin Со., подготавливая исправленное издание, отказалось от собственного указателя и использовало британский аналог.
Сотрудникам Cassell & Со. Ltd. тоже пришлось нелегко. Когда Черчилль ознакомился с подготовленным к печати вариантом, у него возникло ощущение, что составитель указателя не владеет «глубоким пониманием истории». Иначе как можно объяснить, что фраза в тексте «Германия предсказывала конец Британской империи» была индексирована, как: «Британская империя, конец, номер страницы». Или строчка в указателе «Би-би-си, отказ от предложения мира», отсылала к тексту, в котором всего лишь упоминалось об «отказе от предложения мира, объявленного Би-би-си». Разумеется, в опубликованной версии, все эти нелепости были подчищены325.
Первое издание «Их звездного часа» в книжном формате было подготовлено Houghton Mifflin Со. Второй том вышел в США 29 марта 1949 года тиражом тридцать пять тысяч экземпляров. Затем последовала публикация в серии Book of the Month Club, а также канадский выпуск издательства Thomas Allen Ltd. Всего к концу июля 1951 года было продано свыше трехсот семидесяти семи тысяч экземпляров североамериканских изданий – почти на треть меньше по сравнению с объемами продаж первого тома за аналогичный период.
В Соединенном Королевстве новый том появился 27 июня 1949 года. Первый тираж Cassell & Со. Ltd. превысил тираж первого тома и составил двести семьдесят шесть тысяч экземпляров. Также на основе гранок Cassell & Со. Ltd. в том же году было подготовлено австралийское издание. К началу июня 1951 года было продано около трехсот тысяч экземпляров британского издания – на двенадцать с половиной процентов меньше по сравнению с объемом продаж первого тома за аналогичный период.
В начале ноября 1949 года Черчилль получил первую награду за новое произведение – литературную премию Sunday Times. Золотую медаль и чек на одну тысячу фунтов автору вручил владелец издания Джеймс Гомер Берри, 1-й виконт Кемсли (1883–1968), во время проведения Национальной книжной выставки. Учитывая, что виконт Кемсли был братом виконта Камроуза, признание высоких литературных качеств нового сочинения носило больше символический характер. Хотя издатели и это событие смогли использовать в свою пользу. Так, Cassell & Со. Ltd. подготовило исправленную версию «Надвигающейся бури», изданную на более качественной бумаге и с более крупным шрифтом.
Второй том получил в основном благожелательные отзывы по обе стороны Атлантики. Преобладали рецензии, воздававшие должное масштабу, величию и исключительности обсуждаемой книги. Как выразился профессор Престон Уильям Слоссон (1892–1984) в American Historical Review, «это эпическая история, рассказанная с эпическим размахом, такой же эффект, как если бы Кромвель написал языком Мильтона»326.
Кстати, относительно языка. Несмотря на хвалебные отзывы – например, «великий шедевр английской прозы», – читатели с меньшим восторгом отреагировали на новый том, в отличие от «Надвигающей бури».
Если говорить по сути, хотя внимание американских критиков и привлекли некоторые драматические эпизоды, описание падения Франции и кампаний в Северной Африке в целом оставило их равнодушными. И если события в Северной Африке в мировоззренческом плане были просто далеки от американской публики, то скромное принятие глав о поражении во Франции, возможно, связано с определенной известностью фактической стороны этого трагического эпизода. Например, по вышедшему в 1948 году двухтомнику Роберта Эммета Шервуда (1896–1955) «Рузвельт и Гопкинс», а также по сборнику военных выступлений самого Черчилля.
Лишь немногие рецензенты обратили внимание, что второй том раскрывает новую грань в личности и управленческом стиле Черчилля. Если раньше британский политик был знаком широкой публике в первую очередь как харизматический лидер и оратор, своими речами вдохновлявший, призывавший и толкавший огромные массы людей к действию, то на страницах «Их звездного часа» Черчилль предстал успешным организатором, который возглавил огромную военно-политическую структуру и довольно эффективно управлял этой структурой посредством многочисленных письменных обращений и директив. «Разумеется, мы помним великие выступления мистера Черчилля, – писал журналист Альдольфус Данэн Эммарт (1902–1973) в Baltimore Evening Sun. – Но в этой книге можно найти больше, чем его речи». В них представлено огромное документальное наследие человека, «лично проявлявшего интерес к каждому аспекту военного дела»327.
В Британии выход новой книги вызвал значительно более эмоциональную реакцию, чем в Новом Свете. Оно и понятно. Второй том описывал их страдания, их сопротивление, их борьбу— их звездный час. «Величайший эпизод в английской истории», по словам главного редактора The Spectator Генри Уилсона Харриса (1883–1955).
Восторг и признание, как бы приятны ни были, составляли не единственное и даже не самое главное стремление автора. Он хотел предложить свое видение событий, доказывающее дальновидность его взглядов и мудрость принимаемых им решений. И он добился желаемого. Британцы признали и приняли его точку зрения. Они воздали ему должное за жесткие, на момент принятия – спорные, но, как показали дальнейшие события, правильные решения: прекратить отправку эскадрилий во Францию, сохранив их для Битвы за Британию; в критический момент ожидания высадки противника на берега Туманного Альбиона усилить танками за счет метрополии группировку войск в Северной Африке.
И это было только начало. Ручейки хвалебных упоминаний отдельных решений Черчилля быстро слились в бурную реку панегирика его общей деятельности на посту премьер-министра. «Был ли или нет 1940 год чьим-то звездным часом, определенно одно – это был звездный час Черчилля», – констатировал незадолго до своей кончины Эрик Артур Блэр, больше известный по псевдониму Джордж Оруэлл (1903–1950). Экс-премьера назвали «величайшим человеком». Даже в критических упоминаниях отныне он представал исполином. «Из всех наших премьер-министров Черчилль был самым безумным, самым эгоистичным, но в то же время и самым великим», – заявил лейборист Вудро Лайл Ватт (1918–1997) после прочтения второго тома328.
Черчилль превратился не просто в успешного политика, быстро принимающего верные решения, – он стал олицетворением борца против тирании. Он говорил об этом еще в годы войны, но теперь, с публикацией мемуаров, его слова приобрели новый вес и заиграли новыми оттенками: «Мы не воюем с нациями как таковыми. Наш враг – тирания. В какие бы одежды она ни рядилась, к каким бы покровам она ни обращалась, к какому бы языку она ни прибегала, какой бы характер – внешний или внутренний – она ни носила, мы всегда должны быть начеку, всегда должны быть мобилизованы, всегда должны быть бдительны, всегда должны быть готовы схватить ее за горло»329.
Так начал создаваться миф о великом спасителе нации Уинстоне Спенсере Черчилле. И в создании этого мифа большую роль сыграл не столько 1940 год, мрачные события которого привели потомка герцога Мальборо к власти, сколько год 1949-й, когда весь мир, познакомившись с версией Черчилля, осознал, с насколько великим человеком им повезло разделить эпоху. В этом отношении британский автор наследовал великому Гёте, который одним из первых продемонстрировал единство творчества и жизни. До автора «Фауста» человечество придерживалось убеждения, что одно пожирает другое: либо творчество обкрадывает жизнь, либо, наоборот, насыщенная, разноликая, яркая жизнь не дает места и времени для развития творческого начала. Гёте доказал, что неординарная жизнь может и должна проходить эстетическую объективизацию в форме художественного произведения. В этом отношении жизнь становится творчеством, приобретая статус личностного проекта, реализуемого самим индивидуумом. Черчилль наследовал этой традиции. Начиная с первых произведений, посвященных колониальным войнам конца XIX века, он выстраивал свою жизнь как произведение искусства и с радостью и вдохновением рассказывал о ней публике. Для Черчилля его жизнь и была произведением искусства, которое он создавал мыслью и делом. И «Вторая мировая война», особенно второй том, сыграла в этом личном жизнетворчестве особую роль, породив волну мифотворческих настроений и определив мнение о Черчилле на следующие десятилетия.
Определенной вехой в новом тренде восхваления британского политика стала рецензия в The Listener давнего друга и коллеги нашего героя Альфреда Даффа Купера. В своей статье «Уинстон Черчилль и Джон Булль» Купер сравнил Черчилля с Уильямом Питтом-старшим, графом Четэмом (1708–1778), руководившим правительством во время Семилетней войны 1756–1763 годов и считавшимся в виговской традиции одним из величайших спасителей отечества. Сохранилась и реакция Черчилля на сравнение с Питтом. Своим секретарям он дал следующее указание относительно статьи Даффа Купера: «Я хочу ее сохранить. Покажите статью миссис Черчилль. НЕМЕДЛЕННО»330.
Что вызвало столь бурную реакцию у пожилого политика, которого уже трудно было чем-то восхитить или удивить, особенно если речь шла о похвале или хуле? Разумеется, дело не только в том, что ему было приятно сравнение с великим предшественником. Его реакция во многом объяснялась тем, с кем именно его сравнили. Питт-старший занимал особое место в мировоззрении Черчилля. Наш герой восхищался этой исторической фигурой с молодости, а цитату о нем из эссе Маколея он даже включил в свой роман «Саврола»331. Приятный экзерсис доставлял Уинстону и перенос судьбы двух Питтов[30] на ситуацию с собственным отцом. Впоследствии к аналогичным сравнениям будет прибегать и его сын Рандольф.
Но самое интересное заключалось не в том уважении, которое Черчилль испытывал к Питтам, и не в упоминании их в текстах своих произведений. Самое интересное, что на фоне упомянутых фактов сам Черчилль до начала Второй мировой войны ассоциировался среди коллег с именем злейшего врага Питта-младшего
Чарльзом Джеймсом Фоксом (1749–1806), вошедшим в историю не только как первый министр иностранных дел, но и как многолетний оппозиционер королю и лидеру тори. И вот теперь историческая справедливость, если о ней вообще уместно говорить в контексте описываемых событий, восторжествовала. Наконец Черчилль был поставлен в один ряд (а может быть, и выше) с выдающейся персоналией из истории Англии, которой он столько лет восхищался и которая олицетворяла его представления о лучших качествах государственного деятеля.
Одновременно с изображением себя в роли супергероя Черчилль ставил перед собой задачу показать во втором томе героизм и стойкость британцев летом 1940 года. Вновь, как и раньше, он обращается к приему контраста. Чтобы ярче передать бесстрашный настрой народа, в первом же абзаце первой главы он сгущает краски, создавая мрачный антураж, на фоне которого принималось судьбоносное решение продолжать борьбу несмотря ни на что. Он обращает внимание на два неожиданных, но ставших ключевыми события первого месяца своего премьерства: «прославленная[31] французская армия была разбита на голову и перестала существовать»; «британская армия была сброшена в море и потеряла все свое снаряжение»333.
Остановимся на том, как Черчилль описывает эти два события: падение Франции (май – июнь 1940 года) и эвакуацию из Дюнкерка (в период с 26 мая по 4 июня 1940 года), переходя к пафосному рассказу о решении продолжить борьбу и последующей победе в Битве за Британию. Начнем с Дюнкерка. Для того чтобы понять, что значило это событие для Британии в начале июня 1940 года, достаточно обратиться к цифрам. В ходе экстренной эвакуации на французском побережье было оставлено почти все тяжелое вооружение, шестьдесят восемь тысяч тонн боеприпасов, девяносто тысяч винтовок, восемьдесят пять тысяч автомашин и мотоциклов, триста семьдесят семь тысяч тонн снаряжения и военного имущества. Но, несмотря на все эти ужасающие потери, сама эвакуация рассматривалась британским руководством как успех. Вместо ожидаемых 30–50 тысяч удалось спасти почти триста сорок тысяч солдат союзных войск. Из них двести двадцать тысячбыли британскими военнослужащими, которые в скором времени сформируют костяк будущей армии Великобритании. Окажись они тогда в немецком плену, и Черчиллю пришлось бы гораздо труднее проводить несгибаемую линию своей патриотической политики.
Учитывая огромное стратегическое значение избавления в Дюнкерке, современным исследователям не дает покоя вопрос, как это «чудо» вообще стало возможно? Предлагая свою версию случившегося, Черчилль указывал, помимо «отличной дисциплины», которая «царила на берегу и воде», на народный характер предпринятых действий: без малейших колебаний Адмиралтейство «предоставило полную свободу стихийному движению», охватившему моряков на южном и юго-восточном побережье. На четырехстах мелких судах обычные граждане направились в Дюнкерк, сыграв «исключительно важную роль в перевозке почти ста тысяч человек» от побережья до стоявших на якоре кораблей334.
Помимо народного единства есть у этого эпизода и другие нюансы, о которых нельзя не упомянуть. «По какой-то причине остановлено движение немецких мобильных колонн», – фиксировал в своем дневнике последние события начальник Имперского генерального штаба Уильям Эдмунд Айронсайд (1880–1959)335. Действительно, 24 мая Гитлер приказал командующему группой армий «А» Герду фон Рундштедту (1875–1953) остановить войска в двадцати четырех километрах от Дюнкерка, облегчив тем самым эвакуацию противника. Чем руководствовался фюрер, отдавая Haltordnung[32]? Уильям Манчестер объясняет это решение двухнедельной усталостью вермахта, а также необходимостью подтянуть пехоту к ушедшим в отрыв танкам. Историк Лен Дейтон считает, что сказалась принадлежность Гитлера к континентальной сухопутной державе. Для него и его командующих «берег моря означал конец пути», в то время как для британцев с их «островной психологией» акватория представляла не тупик, а «открытую дверь».
Другие авторы склонны расценивать поступок Гитлера в качестве аванса Лондону для скорейшего заключения мира на выгодных для Германии условиях. Свои предположения они подкрепляют признаниями самого Гитлера и дипломатическим зондированием Берлина, последовавшим в середине июля 1940 года, но не встретившим поддержки на Даунинг-стрит336.