Второй прием в арсенале Черчилля построен на контрасте. Например, при описании мышления Гитлера в 1938 году он использует коннотации стремительного и авантюрного поведения: «Нужно идти на риск. Нужно сделать прыжок…. Ждать, пока все будет готово, это значит ждать того времени, когда уже будет слишком поздно… триумфы одержаны только им одним благодаря… его смелости». Противостоящая же фюреру англо-французская коалиция характеризуется прилагательными «запоздалая», «нерешительная», со «слабой обороной», а сами западные политики «одураченными простачками», порождающими «порочный оптимизм»249.
Упрощение и контраст помогают автору сковать прочное логическое звено в цепи своих умозаключений – основу политики Гитлера представлял блеф. «Гитлер был убежден, что ни Британия, ни Франция не будут воевать», – констатирует он250. От блефа Гитлера Черчилль идет дальше, указывая на шаткость положения фюрера в собственной стране и среди близкого окружения. По мнению британца, решительный ответ на захват Рейнской области в марте 1936 года исключал сопротивление со стороны Германии и гарантировал предотвращение Второй мировой войны251. Ситуацию можно было исправить не только в 1936-м, но и в следующие два года. «Чем дальше откладывается решающая проверка сил, тем меньше у нас шансов остановить Гитлера без серьезной борьбы»252.
После марта 1936 года следующим, по словам Черчилля, «кульминационным пунктом»253 на исторической диаграмме падения Европы стал сентябрь 1938 года – подписание в Мюнхене небезызвестного соглашения, развязавшего Гитлеру руки в отношении Чехословакии. Упоминая эти события, автор указывает на три катастрофических последствия, к которым привели решения британских и французских политиков. Во-первых, союзники лишились чехословацкой армии (21 регулярная дивизия) и второго по значимости промышленного арсенала Центральной Европы – заводов Skoda. Во-вторых, Германия получила моральное преимущество. «Отказ от помощи союзнику, в особенности под воздействием страха перед войной, подрывает дух армии», – фиксировал Черчилль, обращая внимание на фактор, который не всегда учитывается в оценке событий и никогда не отражается в статистических отчетах. В то время как «признание собственной слабости обескураживало французских военных любых рангов», «уверенность, успех и сознание растущей мощи разжигали воинственные инстинкты расы» в Германии. В-третьих, Гитлер выиграл необходимое время для дальнейшего перевооружения и подготовки к решающему противостоянию254.
Подводя итог своим рассуждениям, Черчилль резюмирует, что «устрашающее превосходство» вермахта на момент начала войны явилось результатом отсутствия «решительного шага» со стороны «некогда победоносных союзников» по «оказанию сопротивления неоднократным агрессиям Гитлера». Он утверждает, что «нет никакой заслуги в том, чтобы оттянуть войну на год, если через год война будет гораздо тяжелее и ее труднее будет выиграть». «Безопасность государства, жизнь и свобода граждан позволяют и требуют не отказываться от применения силы в качестве последнего средства», – заключает потомок герцога Мальборо255.
Выводы британского политика звучат несколько обще, но одной из особенностей обсуждаемых в Мюнхене событий (как и во множестве других аналогичных эпизодах) является то, что ключевую роль в них играли не отвлеченные процессы и умозрительные тенденции, а конкретные люди. И за решениями британского правительства пойти на сделку с Гитлером, расплатившись за спокойствие собственной страны независимостью иностранного государства, тоже стояли конкретные люди во главе с премьер-министром Невиллом Чемберленом. Черчилль делает реверанс в его сторону, заявляя, что «неверные выводы были сделаны благонамеренными и способными людьми». Он признает, что его коллеги руководствовались «благородными мотивами», но считает, что это обстоятельство не снимает с них ответственность «перед историей». Причем вина распространяется не только на Чемберлена, который «господствовал над подавляющей частью общественного мнения». Черчилль также упоминает «ликующие толпы», которые приветствовали премьер-министра по пути с аэродрома на Даунинг-стрит; он говорит о членах правительства, «потрясенных до основания, но поддерживающих друг друга» и предпочитающих сохранить свои должности вместо добровольной отставки и демонстративного выражения недовольства проводимой политикой[21]; он отмечает «усилия партийных организаторов», которые выступили единым фронтом в поддержку решений своего лидера256.
Наблюдая с позиции герменевтики за тем, как Черчилль ловко оперирует фактами, пытаясь доказать тезис о том, что Вторая мировая война была «ненужной войной», что ее легко было предотвратить, а допущенные в прошлом ошибки должны служить предостережением в будущем, в рассуждениях британского политика можно обнаружить дополнительный смысловой пласт. Все аргументы Черчилля с упрощением и контрастом, а также доказательством того, что он оказывался прав гораздо чаще, чем принято думать, служили вовсе не средством достижения главной цели – описание войны и причин, к ней приведших. Они и были главной целью – создать миф о Черчилле-супергерое, о решительном, волевом, бесстрашном, непоколебимом, прозорливом государственном деятеле, который смог не только одним из первых разглядеть опасность на заре ее появления, но и, подвергаясь хуле и остракизму, сумел публично заявить о своей точке зрения и вступить за нее в борьбу. Характерным словесным подтверждение этого образа стало следующее назидание из «Надвигающейся бури»:
Если вы не станете сражаться за правое дело, когда можете легко одержать победу без кровопролития; если вы не станете сражаться, когда ваша победа гарантирована и достижима с небольшими потерями, вы дождетесь того момента, что вам придется вступить в борьбу, когда все факторы будут против вас, а ваши шансы на выживание будут ничтожны. Возможен и еще более мрачный сценарий, когда придется сражаться без надежды на победу, поскольку лучше погибнуть в бою, чем жить в рабстве257.
Результат мифотворческой деятельности превзошел даже самые смелые ожидания автора. В западной политической культуре имя Черчилля стало синонимом борьбы, а аллюзии на его поведение – частым атрибутом внешнеполитических выступлений и подходов, связанных с выходом из кризиса и демонстрацией решительной политики. Подобные тенденции не могут не удивлять, поскольку речь идет о мифе. А мифу, как известно, нельзя подражать напрямую, и уж тем более его опасно использовать в качестве программы действий. Прав был профессор Джон Рамсден (1947–2009), когда предупреждал, что упрощенный взгляд на политику умиротворения, изложенную Черчиллем, представляет «ловушку для большинства его последователей». Сколько западных политиков устремлялись в горнило борьбы, прикрываясь провалом политики умиротворения, и сколько из них потерпели поражение, оказавшись на деле в непохожей ситуации, с другими реалиями, с отличными причинно-следственными связями и, как следствие, с иными результатами? Подтверждая эту закономерность, Артур Майер Шлезингермладший (1917–2007) предположил, что использование Мюнхена в качестве модели подражания может послужить прекрасной темой для диссертации. И не исключено, что взявшийся за нее исследователь обнаружит, «насколько много ошибок, совершенных под именем „Мюнхена“, превысило изначальный просчет 1938 года»258.
Нужно отдать должное Черчиллю, который, хотя и утверждал, что «„умиротворение“ во всех его формах лишь поощряло агрессию и усиливало власть диктаторов», понимал ограниченность созданного мифа. Он указывал на непостижимость истории, которая «в основном представляет собой список преступлений, безумств и несчастий человечества». Легко рассуждать о правильности тех или иных решений, располагая всеми фактами и мнениями по обе стороны проблемы. В реальности же приходится действовать в условиях дефицита информации, полагаясь на собственные, не всегда верные, представления, двигаясь по неизвестной территории и «руководствуясь, главным образом, догадками». Поэтому, указывает Черчилль, подобные случаи никогда не следует рассматривать «в отрыве от обстановки»259. Выступая в 1950 году в палате общин, он пояснит, что «„нет политике умиротворения“, хотя и является для государства хорошим лозунгом, требует уточнений». Черчилль отмечал, что само по себе умиротворение может быть «и плохим, и хорошим, в зависимости от обстоятельств». «Стремление сохранить мир, проистекающее из слабости и страха, одинаково напрасно и фатально, – объяснял он. – Стремление же сохранить мир, идущее от силы, великодушно и благородно, это самый прочный, а может быть, даже единственный путь к мирному обществу»260. Черчилль личным примером покажет, что он имел в виду, говоря об «обстоятельствах», когда во время своего второго премьерства, к недовольству североатлантического союзника, начнет кампанию деэскалации напряженности и налаживания отношений с СССР.
Но об этом несколько позже. Пока же скажем еще несколько слов о первом томе. «Вторая мировая война» стала не только апологией, но и выражением авторских взглядов. Некоторые из них были рассмотрены выше. Другие звучали приглушенно, но от этого их роль в мировоззрении британского политика не была меньше. Возможно, даже наоборот. Они не имели прямого отношения к описываемым событиям, и тот факт, что они появились, пусть даже по касательной в отношении к главной линии разыгрываемой драмы, говорит об их важности для автора. Например, Черчилль критически оценивает подготовку к предстоящим боевым действиям, повторяя известную мысль, что военные всегда готовятся к прошлой войне261. По его мнению, эта особенность связана с инерционностью мышления и врожденным недоверием, страхом и даже «отвращением»262 большинства руководителей к инновациям и изменениям. Так было всегда и так будет всегда, а вопросы инерции уже давно стали в теории управления отдельным объектом для исследования. Но Черчилль также обращает внимание на еще один нюанс, связанный с подготовительными мероприятиями и учетом изменившихся реалий. Он указывает, что одинаково опасно при разработке планов не только игнорировать последние нововведения, но и придавать им неоправданно большое значение. Как, например, стало с военно-воздушными силами, которые рассматривались в качестве «главного фактора обороны». В то время как на самом деле «роль авиации была преувеличена», и в начале войны ожидания от этого грозного оружия оказались «преждевременными»263.
«Надвигающаяся буря» посвящена не только описанию межвоенного периода и разбору причин, приведших к мировому пожару, но и начальной стадии самого военного конфликта. В историографии боевые действия на Западном фронте в период с сентября 1939-го до мая 1940 года принято называть «Странной войной». Черчилль решил использовать другой термин – «Сумерки войны», заимствовав его из письма Чемберлена264. Свое название этот период получил за отсутствие масштабных боевых действий, что больше напоминало не саму войну, а подготовку к решающему противостоянию. В своем тексте Черчилль обыгрывает известную военную истину: пассивное ожидание битвы в течение длительного времени разрушает боевой дух армии не хуже поражения. В отличие от союзников (Великобритании и Франции), немецкое командование смогло использовать возникшую паузу для «уничтожения и покорения»265 Польши, а также тщательной подготовки к операциям на Западном фронте. Вновь прибегая к контрасту, Черчилль демонстрирует различия в подходах на линии Мажино и линии Зигфрида. Если лексический ряд, описывающий поведение союзников, содержит «бездействие», «настроение апатии», непонимание «чрезвычайной важности положения», отсутствие «новых принципиальных стратегических решений»[22], «бесконечное обсуждение мелких вопросов» и «состояние транса», то противник представлен «германским вулканом» с «подземным огнем близким к извержению», немцев отличает «роковая подготовка» и «движущаяся с грохотом военная машина»266.
На фоне «апатичных» коллег Черчилль изображает себя предприимчивой и активной натурой. Он описывает свою деятельность в Адмиралтействе так, как будто стал главой не военно-морского флота во время мировой войны со всеми вытекающими отсюда издержками, ограничениями, переживаниями и грузом ответственности, а оказался в комнате исполнения желаний. «Крайне захватывающе было следить за этой восхитительной битвой из комнаты с картами», – передает он свои ощущения от наблюдения за сражением у реки Ла-Плата 13 декабря 1939 года267.
Как правило, мемуаристы стараются представлять себя в выгодном свете на страницах собственных сочинений. Черчилль не был исключением, заявляя, что «упорно боролся во вверенной мне области, чтобы завладеть инициативой в борьбе с врагом»268. Созданный им образ энергичного и динамичного первого лорда, который оказался в нужный момент в нужном месте, был не далек от истины. Во-первых, если какие-то знаковые события и происходили в период «Странной войны», то в основном они были связаны с военно-морской сферой. Во-вторых, Черчилль не собирался сидеть сложа руки – он постоянно искал различные способы нападения на противника. В одном из многочисленных обращений к своим заместителям он заявлял, что «не может нести ответственность за военно-морскую стратегию, исключающую наступательный принцип»269.
В случае с нашим героем слова не расходились с делом. Он предлагал ввести флот в Балтийское море и установить господство над этой акваторией (операция «Катерина», названа так в честь российской императрицы Екатерины II). Он был активным сторонником операции «Ройал Мэрин», предусматривающей минирование Рейна с последующим разрушением транспортной системы Германии и подрывом ее экономики. Он выступал за минирование норвежских территориальных вод с целью сократить снабжение Германии железной рудой. Последний сюжет был давней историей, привлекшей внимание британских стратегов еще в 1937 году. Транспортные потоки снабжения Германии шведской рудой проходили через Ботнический залив. В зимние месяцы, когда пролив замерзал, руда поставлялась через порт Нарвик, расположенный на севере Норвегии и имевший железнодорожное сообщение со Швецией.
Если посмотреть на результаты, операция «Катерина», к счастью для британских моряков, не состоялась, а минирование Рейна осуществлялось непродолжительное время из-за поражения французской армии и не принесло желаемого результата. Удалось реализовать лишь норвежский сценарий, но и тот закончился крахом. Со временем изначальный план был расширен и в целях подготовки к ответным действиям противника стал включать высадку десанта в норвежские порты с последующим продвижением к шведской границе и установлением непосредственного контроля над рудниками. Но немцы действовали более оперативно, захватив сначала практически всю Данию, а затем и Норвегию.
Описывая норвежское фиаско, Черчилль ссылается на неподготовленность и нерешительность, которые преобладали в Лондоне, на фоне тщательно продуманных и жестко реализуемых действий немецкого командования. Если стиль Германии отличали «внезапность, безжалостность, точность», «напористость, коварство и жестокость», то руководство британцев военной кампанией Черчилль оценивает, как «сумбурное» и «несостоятельное»270. «Нас полностью перехитрили», – признавался он начальнику военно-морского штаба адмиралу Дадли Паунду (1877–1943). Черчилль привел это письмо в своей книге, добавив, что «было очевидно, Великобританию опередили и застигли врасплох»271. Но чего он приводить не стал, так это текст своего выступления в палате общин от 11 апреля. «На мой взгляд, герр Гитлер допустил огромную стратегическую ошибку, расширив границы боевых действий далеко на север», – заявил глава Адмиралтейства собравшимся депутатам, уверив их, что Британии удастся достичь всех целей в норвежской кампании272.
Черчилль сознательно оставил это выступление за рамками повествования. И дело не в том, что оно повторяло мысль Чемберлена, выраженную печально знаменитой иронией, что, вторгшись в Норвегию, Гитлер «упустил свой автобус». Ситуация была гораздо хуже. Черчилль, подключившийся к проработке норвежского сценария еще в сентябре 1939 года, стоял у истоков этой операции. Он был ее главным инициатором, и он возглавлял флот, которому принадлежала ключевая роль в описываемых событиях. Кроме того, он лично вмешивался в оперативные вопросы, вызывая недовольство подчиненных-моряков. Сохранились дневники капитана[23] Ральфа Эдвардса (1901–1963). В начале апреля 1940 года он замещал своего руководителя, отвечающего за военно-морские операции, и присутствовал на совещаниях с участием первого лорда. В частности, он отмечал, что «Уинстон Черчилль проявляет огромный личный интерес и имеет склонность вмешиваться в вопросы морских специалистов», «было бы лучше, если бы он ограничился лишь кругом своим проблем» (запись от 7 апреля, версия 1); «встреча прошла хорошо, пока Уинстон не вышел из себя и все не испортил» (запись от 11 апреля, версия 2). На следующий день, 12 апреля, Эдвардс отметил, что «все очень возмущены тем, как ведутся дела, и Уинстон, по всей видимости, будет главной мишенью»273.
Но Черчилль был не единственным виновным. Планирование операции обсуждалось с участием представителей внешнеполитического ведомства, Комитета начальников штабов и военного кабинета, включая премьер-министра Невилла Чемберлена. На заседаниях военного координационного комитета принимались совместные решения, в том числе, на какой из норвежских портов – Нарвик или Тронхейм – направить основные силы. В итоге решили атаковать по обоим направлениям, приведя к распылению сил, оппонентом которого выступал глава Адмиралтейства с самого начала. Не столь однозначно выглядит и участие первого лорда в оперативном управлении самой операцией. Впоследствии вмешательство Черчилля в деятельность своих подчиненных станет предметом спора двух влиятельных историков британского ВМФ – Стивена Роскилла (1903–1982), считавшего, что политик проявлял излишнее рвение и подавлял своей мощной харизмой не привыкших к такому прессингу со стороны руководства профессиональных моряков, и профессора Артура Мардера (1910–1980), полагавшего, что Черчилль, напротив, предоставлял достаточно свободы своей команде. Современные исследователи отмечают, что сегодня трудно с большой долей уверенности утверждать, какие именно распоряжения во время непосредственного проведения операции были даны главой ВМФ, какие – его заместителем, а какие стали результатом их совместного решения. При этом они больше поддерживают А. Мардера, признавая, что Черчилль сделал выводы из неудачи в Дарданеллах в 1915-м и в годы следующего военного конфликта стал реже вмешиваться в работу своих подчиненных. Что же касается кампании в целом, то их вердикт сводится к тому, что вне зависимости от решений и модели поведения первого лорда норвежская кампания была обречена на провал после того, как немцы закрепились на побережье, более того, Черчилль был прав, предлагая сконцентрироваться исключительно на Нарвике274.
Приступив к описанию своей версии случившегося, Черчилль не собирался замыкать всю вину на себе и планировал привести имена военачальников, чьи действия, по его мнению, привели к катастрофе. Ответственность за неудачу в Тронхейме он возложил на выступившего против лобовой атаки на порт вице-маршала авиации Филипа Жубера деля Ферте (1887–1965), приписанного к Адмиралтейству. За поражение в Нарвике он винил ответственного за высадку генерал-майора Пирса Джозефа Маккези (1883–1953), который также возражал против лобовой атаки и вместо фронтального удара сосредоточил усилия на расположенных на флангах полуостровах. Изучив немецкие документы, Паунэлл обнаружил, что Черчилль преувеличил силы Маккези и что выбранная генералом тактика захвата порта в целом была правильной. К обсуждению также подключилась Клементина. Она сочла недостойным упоминание имен «второстепенных военачальников, которым не повезло и которые не справились». Благодаря заступничеству Клементины и редакционной правке Паунэлла критика в адрес Ферте была исключена, а описание деятельности Маккези приняло в окончательной редакции менее категоричный формат. Хотя даже то, что осталось, носит, по мнению С. Роскилла, несправедливый характер275.
Норвежский казус имел и другие грани, освещение которых либо отсутствует в тексте, либо завуалировано и не бросается в глаза непосвященному читателю. Да и сам этот эпизод был очень важен как по своим последствиям на дальнейшую деятельность Черчилля, так и по ряду скрытых причин, которые определили поражение в норвежских фьордах. Первое на что необходимо обратить внимание, Норвегия (как и Швеция) сохраняла нейтралитет, не просила о помощи, а в минировании своих территориальных вод отказала, поэтому и минирование, и тем более высадка союзников в ее портах противоречили нормам международного права. Черчилль об этом, разумеется, знал, и его это не смущало. Более того, он подготовил отдельный меморандум (от 16 декабря 1939 года), в котором продемонстрировал релятивистское понимание международного законодательства. В его представлении, Великобритания «вступила в борьбу для защиты свободы маленьких стран», и «маленькие страны не должны связывать нас по рукам и ногам, когда мы сражаемся за их права и свободу». Он считал, что «буква закона в чрезвычайных обстоятельствах не должна мешать тем, кто борется за защиту закона и его правоприменение». Черчилль настолько искренне верил в свою правоту, что в полном объеме включил указанный меморандум в свою книгу276.
Далеко не все разделяли взгляды британского политика. Джон Колвилл записал в день составления документа, что «Уинстон считает необходимым использовать радикальные и даже незаконные методы для предотвращения поставок руды»277. О том, насколько «радикально» был настроен первый лорд, станет понятно во время проведения самой операции. Восьмого апреля на заседании военного кабинета, когда премьер-министр уточнит у Черчилля, вышла ли флотилия или только готовится взять курс на Норвегию, глава Адмиралтейства ответил, что высадка на норвежском побережье уже (!) состоялась. Чемберлен воскликнул «Ого!», после чего воцарилась тишина. Получалось, что Адмиралтейство дало необходимые приказы без предварительного обсуждения и согласования этого решения с военным кабинетом и начальниками штабов278.
Для Черчилля это был уже не первый случай нарушения установленной процедуры. В июле 1914 года он сначала принял решение о мобилизации военно-морского флота и только потом получил разрешение на это действо у премьер-министра. Британского политика оправдывало, что и в 1914-м, и в 1940 году он действовал в интересах страны, беря на себя ответственность за скоропалительные решения в случае неудачи. И если в 1914 году своевременная мобилизация дала возможность британскому ВМФ встретить начало войны во всеоружии, то рискованный поступок в апреле 1940 года позволил опередить немцев и первыми высадиться на норвежском побережье. Правда, итог операции все равно будет плачевным. И с этим связан третий принципиальный момент.
В черновиках «Надвигающейся бури» сохранился фрагмент, не вошедший в окончательную редакцию. В нем описываются «опасности и ужасы» десантной операции, осуществляемой без обеспечения господства в воздухе. Автор указывает, что на все британское руководство, и на него в том числе, пережитое фиаско произвело сильнейшее впечатление и посеяло «благоговейный страх». Этот страх окажется настолько сильным, что, по признанию самого Черчилля, не раз будет напоминать о себе в течение следующих нескольких лет войны, «повлияв на мои мысли относительно высадки во Франции в 1942-м и даже в 1943 году»279. Происходившие в следующие годы неудачи десантных операций – эвакуация из Греции (апрель 1941 года), провал высадки в Дьепе (август 1942 года), задержка с закреплением на побережье и продвижением в глубь территории противника после высадки в Сицилии[24] (июль-август 1943 года), потери в Анцио (январь 1944 года), лишь усиливали этот страх.
Безусловно, это был не единственный фактор, который сказался на нежелании британского премьера открывать второй фронт во Франции, но он вносил свою лепту в его поведение. Потомка герцога Мальборо трудно отнести к жертвам фобий, но настороженность в отношении десантных операций действительно имела место[25]. Более того, эта настороженность появилась не в 1940 году. Поражение в норвежских фьордах возродило тревожные опасения, с которыми Черчилль впервые столкнулся еще в 1915 году во время провала в Дарданеллах281.
Упоминание Дарданелл весьма кстати. Тогда Черчилль тоже занимал пост первого лорда Адмиралтейства. Он тоже стоял у истоков крупной военно-морской операции, которая закончилась крушением надежд. В 1915 году фиаско на побережье Галлиполи стоили политику поста. В мае 1940 года глава ВМФ не без оснований боялся, что аналогичная учесть постигнет его и на этот раз. На заседаниях 7 и 8 мая парламентарии подвергли резкой критике решения правительства и неудачи в Норвегии. Нужно отдать должное Черчиллю, он не стал прятаться за спину премьера, взяв на себя ответственность за имевшее место поражение. Но судьба уже бросила жребий, определив в качестве козла отпущения другого человека. «Было поистине чудом, я, действительно не знаю как[26], но я удержался, сохранив уважение общественности и доверие парламента», – вспоминал Черчилль282. Это и правда было чудо. Он не только остался на капитанском мостике, но и пошел наверх, взяв штурвал премьерства в свои руки.
Описывая свое назначение, Черчилль слукавил не только с датой решающего обсуждения с Чемберленом и Галифаксом, но и с содержанием самой беседы. По его словам, их встреча проходила следующим образом. Чемберлен сказал, что после консультации с лейбористами он «не в силах сформировать национальное правительство». Возникла продолжительная пауза, после чего слово взял Галифакс, заметивший, что его пэрство и членство в палате лордов «затруднит» для него выполнение обязанностей премьер-министра. «Он говорил в таком духе несколько минут, и к концу стало ясно, что этот жребий выпадет, и уже фактически выпал, – мне», – вспоминал Черчилль. После этого он вступил в дискуссию, сказав, что не будет вести переговоры ни с одной из оппозиционных партий, пока не получит от короля указание сформировать правительство283.
Черчилль неявно упоминает биографию Чемберлена работы Кейта Фейлинга, давая читателям понять, что опирался на этот источник. Но в книге Фейлинга описание этой сцены отсутствует. Исследователи считают, что приведенная в «Надвигающейся буре» версия с назначением является исключительно авторской интерпретацией решающей встречи трех влиятельных членов Консервативной партии284.
Сохранились и другие версии этого диалога, рассказанные Черчиллем близкому окружению. Так, в одной из них, записанной Дж. Колвиллом, после нескольких вводных слов Чемберлен спросил:
– Уинстон, ты видишь какие-нибудь препятствия, чтобы в наши дни пэр мог стать премьер-министром?
Черчилль расценил этот вопрос, как ловушку. Ответь он положительно, ему пришлось бы предложить взамен свою кандидатуру, то есть явно обозначить позицию и, соответственно, подставить себя под удар. В случае отрицания непреодолимых препятствий глава Адмиралтейства опасался услышать от Чемберлена следующее: «Ну что ж, если Уинстон меня поддерживает, тогда я отвечу королю, что предлагаю кандидатуру лорда Галифакса». Загнанный в угол, Черчилль решил ничего не отвечать. Он повернулся спиной к двум джентльменам и устремил свой взгляд через окно на площадь конной гвардии. Именно в этот момент и возникла та самая «продолжительная пауза», о которой он пишет в мемуарах. И именно после этой паузы слово взял Галифакс, фактически расставив все точки над г, – руководство кабинетом в сложившейся ситуации не входит в его планы285.
Последнее замечание, пожалуй, самое точное. Галифакс не слишком стремился быть военным премьером. Война тяготила его, поэтому он без сожаления вышел из борьбы за ключевой, но чреватый проблемами и ответственностью пост. Не все однозначно и с позицией Чемберлена. Если он был изначально против кандидатуры потомка герцога Мальборо и догадывался о нежелании Галифакса становиться главой правительства, зачем ему вообще потребовалось собирать трехстороннюю встречу? Возможно, Чемберлен хотел видеть своим преемником именно Черчилля. Разумеется, не из-за симпатии к нему, а руководствуясь личными интересами. В том случае, если его коллега не справится на ответственном посту, взоры могут вновь устремиться на человека, возглавлявшего правительство в предвоенные годы286.
Тем временем колесница истории неумолимо двигалась вперед. На следующий день после знаковой встречи на Даунинг-стрит Черчилля пригласили к королю. Георг VI принял пожилого джентльмена любезно. Несколько мгновений он смотрел на своего министра испытующе и лукаво, после чего спросил:
– Полагаю, вам неизвестно, зачем я послал за вами?
Примеряясь к заданному монархом стилю, Черчилль ответил:
– Сэр, я просто ума не приложу, зачем.
Король засмеялся и произнес:
– Я хочу просить вас сформировать правительство.
– Конечно, я сделаю это Ваше Величество, – ответил Черчилль, новый премьер-министр287.
На обратном пути из Букингемского дворца в Адмиралтейство он ехал со своим телохранителем, инспектором Томпсоном. Всю дорогу, которая заняла пять минут, они ехали молча. Выходя из автомобиля, Черчилль повернулся и сказал:
– Томпсон, ты знаешь, с какой целью я ездил в Букингемский дворец?