Я привыкал к батрацкой жизни. Не скажу, чтобы она давалась мне легко. Никто из нас не знал покоя ни днем, ни ночью. Мы постоянно ждали злых окриков хозяина и его жены. Однако вместе с новыми лишениями я узнал, живя в землянке Чолдак-Степана, новое, не испытанное мною раньше чувство близости к окружающим меня людям.
Больше всех я полюбил Веденея. Он всегда старался спасти нас от хозяйского гнева, выручить из беды.
Другой батрак, Тарбаган, самый пожилой из тувинцев, часто по вечерам рассказывал интересные истории, которые знал во множестве.
Вспоминаю один такой вечер. С работы вернулись поздно. В землянке застали незнакомую девушку. Она проворно растапливала печь. Сказала, что Наталья Прокопьевна принимает гостей и прислала ее принести нам ужин. Назвала свое имя — Вера. Подав нам ужин, она пошла к выходу, но в дверях остановилась и подняла вверх руку с опущенной кистью, как будто хотела с нами проститься. Какая у Веры красивая рука, — так держит голову лебедь, когда выплывает ясным утром из камышей на середину озера. Неожиданно Вера заметила меня:
— Этот малыш тоже работник? Что же он наработает?
«Сама-то ненамного старше», — хотел сказать я, но меня опередил Веденей Сидоров.
— Вроде и мал, а на работе бойчее всех — резвый мужчина! Дай ему подрасти — он и к тебе присватается, а ты «Малыш»! Не видишь, какого тебе жениха припасли?
Вера смутилась и, махнув рукой, исчезла.
Тарбаган похвалил Веру и вспомнил наш прежний разговор:
— Если сбудется то, о чем говорил Веденей, как будет хорошо! Когда к был маленьким, дед рассказывал мне одну сказку. Таких сказок я больше ни от кого не слышал. Там говорится, как охотник — старик и сын его не хотели покориться баю и добились хорошей жизни своим трудом.
Заслышав голос Тарбагана, одни приподнялись, другие подсели поближе, свертывая самокрутки.
Тарбаган говорил нараспев:
«Давным-давно это было, в незапамятное время. На берегу реки Тустуг-Хем жил богач по имени Бура-Баштыг. У него была белая богатая юрта, тысячи голов скота и много работников. Среди них был старый охотник, его сын Кодур-оол и девушка Биче-Кыс, возлюбленная Кодур-оола. Однажды старый охотник, не выдержав побоев Бура-Баштыга, взял сына и ушел в лес. Перед уходом Кодур-оол пошел проститься с любимой.
— Я ухожу с отцом в лес. Проклятому Бура-Баштыгу мы не хотим покориться, — сказал Кодур-оол.
— Ты меня покидаешь? — Биче-Кыс заплакала.
Кодур-оол крепко прижал ее к себе и поцеловал.
— Я никогда не покину тебя, моя Кыс. Пойду в лес, убью много зверя. Освобожу и тебя от Бура-Баштыга.
Биче-Кыс отерла кончиком рукава слезы и улыбнулась:
— Ладно, милый! Желаю тебе большой удачи.
Кодур-оол пошел догонять отца. В дорогу он взял свой бызанчи [26], на котором любил играть. Кодур-оол шел, часто оглядываясь на черную юрту, где осталась любимая. Он хотел, чтобы она еще долго слышала его голос, и громко пел:
Если у подножия Кускуннуга я вырою колодец,
То найду в нем чистую воду,
Если девушку в бедной юрте я посватаю,
То найду в ней добрую жену.
Он шел, думая о Биче-Кыс. Вдруг перед ним старшая дочь Бура-Баштыга — Чилбакай. Она сидела верхом на красивом белом коне с серебряной сбруей. На ней был шелковый халат и шапка из богатого меха, в ушах блестели золотые серьги.
— Ты самый красивый среди людей моего отца. И ты оставляешь наш аал и меня! Если я захочу понежиться, кто будет ласкать меня?
Кодур-оол некоторое время стоял молча. Что скажешь хищной рыси, когда она готовится растерзать свою жертву?
Наконец он сказал Чилбакай спокойно, гордо:
— Ты богата и нарядна. Но в тебе нет сердца. Я тебя ненавижу, не хочу видеть никогда.
С этими словами Кодур-оол пошел дальше. Чилбакай просила его остановиться, еще хоть немного поговорить. Он только прибавил шагу. Поднявшись на горку, оглянулся. Чилбакай изо всей силы хлестнула коня и помчалась по степи.
А Кодур-оол, довольный, отправился дальше по следу отца. Он пересек широкую и ровную степь и пришел к опушке леса. Здесь текла бурная горная река, за рекой шли бескрайние леса, а за ними — цепи гор, вершины которых смотрели в небо. К тому времени солнце уже подошло к одной из высоких скал и должно было скоро упасть за нее.
Кодур-оол пошел вверх по темному берегу реки.
Наконец он увидел отца у большого утеса, подступившего к берегу.
— Где ты так долго пропадал? Из-за тебя я пропустил вечерний выход зверя, — сказал отец.
— Нигде не пропадал, но я пошел не той тропой и потратил время на обход, — ответил Кодур-оол и смутился.
Охотники развели большой костер и легли спать под утесом.
Глядя на искры, улетавшие в черное небо, Кодур-оол размышлял: «И деревья вокруг нас, и звезды на небе, и мы с отцом — все хотят жить. Трудно жить, а все-таки хорошо! Только нужно быть таким, как отец. Он молчалив, а добычи у него больше, чем у других охотников».
С этими мыслями он заснул.
Когда Кодур-оол проснулся, костер уже давно погас. Отца не было. Кодур-оол встал, быстро вычистил ружье. Тут он вспомнил о своем неразлучном друге:
— Пожелай мне удачи в охоте, — сказал он, крепко сжимая в руках бызанчи, и запел:
Как голосом кукушки
Полны леса,
Так словами любимой
Полны сердце мое и кровь.
Потом он поставил бызанчи перед большим камнем в укрытом месте и, взяв ружье, пошел на охоту. Он шагал, как гусь, высоко поднимая ноги, чтобы не хрустнула ни одна ветка.
Но он проходил до вечера и возвратился к утесу, не убив ни одного зверя.
Вскоре вернулся отец. Он нес на одном плече ружье, на другом — убитого дикого козла. Но Кодур-оол, занятый мыслями о Биче-Кыс, не заметил прихода отца.
— О чем ты так горюешь, сын? — спросил отец.
Кодур-оол вздрогнул, но скрыл свое смущение.
— Как не горевать? Видишь, с какой добычей ты вернулся, а я пришел с пустыми руками.
— Не горюй, — сказал отец, — козел — наш. Я его убил, а ты возьми бызанчи, сыграй и спой.
Кодур-оол послушался и пел и играл, пока не уснул с бызанчи в руках. Когда он проснулся, отца опять не было. Кодур-оол взял ружье и твердо решил вернуться с добычей. В это время грянула гроза.
«Что это? Все пошло мне наперекор. Осенью — гроза! Но я не сдамся, пока у меня есть мой бызанчи и мой голос», — подумал Кодур-оол. Он поставил ружье к скале, взял бызанчи и стал играть и петь. Голос у него был сильный, как буря, и в то же время нежный и мягкий, как обмытая дождем земля. Лил дождь, гремел гром. Но Кодур-оол не слышал воя бури.
Вдруг раздался страшный треск. Это молния разбила в щепки большой старый кедр, прижавшийся ветвями к скале. Кодур-оол очнулся. Вот раздался еще более сильный треск; и из скалы, у которой сидел Кодур-оол, выскочила нарядная девушка, в халате из красного шелка, подпоясанная зеленым поясом, в рысьей шапке с парчовым верхом, в расшитых маймаках… Ее узкие, черные глаза сверкали, концы длинных кос извивались по земле. Она села у погасшего костра, словно не замечая бури.
Кодур-оол не знал, что ему делать. Он вспоминал то своего отца, то свою Биче-Кыс и сурово молчал. Наконец он спросил:
— Кто ты? Откуда пришла?
— Я царевна этих гор и лесов, — ответила девушка. — Звуки твоего бызанчи привели меня сюда. Я три дня слушала их. Они проникли в мое сердце. За это я полюбила тебя.
Когда Кодур-оол услышал эти слова, его сердцу стало тепло. Но что-то отталкивало его от незнакомки. И Кодур-оол сурово спросил:
— Что тебе нужно от меня?
— Пойдем со мной. У меня тысячи голов скота. Юрта моя из чистого золота и серебра. Если ты станешь моим другом — будешь хозяином этого богатства. Согласен ли ты?
— Ладно, подумаю, посоветуюсь с отцом. Он ушел на охоту и скоро должен вернуться, потом отвечу, — сказал Кодур-оол и отправился на охоту.
Но в это время снова поднялась буря, загремел гром, полил дождь. Какая-то неведомая сила подняла Кодур-оола и понесла по воздуху. Упав на землю, он увидел возле себя богатую юрту.
Кодур-оол вошел. Весь пол юрты был покрыт узорными ковриками, вдоль стен стояли расписанные разными красками сундуки. На очаге большая чаша была полна молока с желтой пенкой. Справа стоял шкаф для посуды с узором из драконов и львов, а слева — деревянная кровать, покрытая шелковым одеялом. В юрте никого не было.
Через некоторое время вошла царевна.
— Вот моя юрта, — сказала она. — Если ты будешь жить со мной — все это богатство будет твоим.
Кодур-оол ничего не ответил.
— Разве можно мужчине быть таким застенчивым? Почему ты боишься меня? Давай будем жить вместе, — настаивала она.
Видя, что Кодур-оол молчит, она продолжала:
— Если ты думаешь о своих, то не беспокойся: Когда будем жить вместе, ты приведешь их сюда.
— Мне не надо твоего богатства и твоей красоты, — сказал Кодур-оол. — У меня есть бедная, но любимая девушка.
— К ней ты не уйдешь. Я тебе дороги не покажу и коней не дам! — крикнула разгневанная красавица и убежала.
Вокруг юрты она поставила стражу.
Кодур-оол мог уходить из юрты до того места, куда долетает стрела, пущенная тугой тетивой.
Он каждый день взбирался на горку и там играл на бызанчи свою любимую песню. Все жители аала собирались у подножья горки, чтобы слушать его.
Кодур-оол долгие дни и ночи думал о том, как бежать от красавицы. Случай ему помог. Лесная царевна решила испытать терпение Кодур-оола.
Перед заходом солнца она пришла к нему:
— Послушай, Кодур-оол. Если ты хочешь получить то, что тебе дороже всего на свете, девяносто дней ничего не говори. Когда ты выполнишь это условие, то получишь все, что захочешь. Если нет — будешь изгнан отсюда и вернешься ни с чем к своему костру. Но не думай меня обмануть: если ты нарочно что-нибудь скажешь, то всю жизнь будешь сидеть в этой юрте под стражей.
— Я готов выполнить твое требование, — согласился Кодур-оол.
Много дней Кодур-оол ничего не говорил, выполняя условие. Время от времени он поднимался на горку и играл на бызанчи. Он думал о родине и о Биче-Кыс. Он больше не хотел оставаться здесь, но не знал, как сказать что-нибудь вслух, чтобы слова сказались сами собой, а не нарочно.
Как-то Кодур-оол вошел в юрту и стал подбрасывать дрова в очаг, все думая о том, как бы что-нибудь нечаянно сказать.
Он не заметил, как огонь разгорелся, молоко в чаше вскипело и стало с шумом заливать пламя. Он невольно воскликнул:
— Молоко кипит! Молоко кипит!
Раздался страшный грохот, кто-то поднял Кодур-оола и понес. Он долго летел. Потом сильно ударился, и когда опомнился, то увидел, что сидит возле знакомой скалы, в старой одежде с бызанчи в руках.
— Где ты был, сын? Я много ночей не спал. Много таежных троп исходил, ища тебя. Порой я слышал твою песню. Но она неслась эхом со всех сторон. Я доходил до ущелий и возвращался назад. Почему ты не сказал, куда ушел? — спрашивал отец, прижимая голову сына к своей груди.
Кодур-оол рассказал все, что было. Выслушав его, отец сказал:
— Богачи все одинаковы. Хорошо, что ты вернулся.
— А ты опять с добычей? — спросил Кодур-оол.
— Как же. Сорок лет охочусь, а такой богатой добычи, как сегодня, у меня не было.
Отец подошел к большой куче, укрытой ветками. Когда сняли ветки, там оказались сложенные рядами драгоценные звери. Кодур-оол подбежал к куче пушнины.
— Теперь у Бура-Баштыга желчный пузырь лопнет! — воскликнул он. — Я завидую тебе, отец: все добыл ты, а я остался с чем был.
— Не горюй, сын. Я тебе не сказал, кто мне помог в охоте. Знай, это ты помог своими песнями. Когда ты пел и играл, все звери тайги останавливались и поднимали уши.
Отец почистил ружье, связал пушнину, и, взвалив на себя шкуры, они отправились домой.
Бура-Баштыг, увидев, что Кодур-оол с отцом вернулись с богатой добычей, приветливо встретил их. Но они не поклонились Бура-Баштыгу, как прежде, а прямо прошли в свою юрту.
Бура-Баштыг не стерпел обиды. Он вошел в юрту Кодур-оола и с укором проговорил:
— Что вы за люди? Забыли древний обычай делиться с друзьями и близкими после удачной охоты?
— Почему ты нашего горя не замечал, а наше богатство сразу увидел? — сказал отец.
Бура-Баштыг быстро ушел, размахивая длинными рукавами халата. Кодур-оол с отцом разложили по земле в юрте и развесили по стенам богатую добычу. Вскоре снова явился Бура-Баштыг. Он привел свою дочь в праздничном наряде.
— Слушай, ашак [27], — сказал Бура-Баштыг отцу Кодур-оола, — мне нужно поговорить с тобой наедине.
Они вышли из юрты. Кодур-оол услышал сквозь кошму громкий шепот Бура-Баштыга: «Послушай, у тебя, сын, у меня дочь. Надо подумать об их счастье».
Кодур-оол обернулся и посмотрел на дочь Бура-Баштыга.
— Теперь мы ровня, милый Кодур, — сказала она, — я знатна, и ты богат. Я буду твоей женой. Я люблю тебя.
— Ты любишь не меня, а шкуры зверей, убитых моим отцом. Но я их не продаю. Можешь уходить.
В это время Биче-Кыс сидела в юрте Бура-Баштыга и горько плакала.
— Я так и знала, — говорила она себе, — теперь он богат. Теперь я ему не нужна.
Тут вошли Бура-Баштыг и его дочь с красными от злобы глазами.
— Ты чего здесь торчишь? Вон из моей юрты! — крикнул он Биче-Кыс.
Биче-Кыс, не понимая причины такой злобы, быстро откинула полог и выскользнула из юрты. Может быть, Кодур-оол не принял их предложения и еще думает о ней, о Биче-Кыс? С этой надеждой она побежала к юрте Кодур-оола, но встретила его на полпути.
Кодур-оол схватил ее за руки и сказал:
— Я не хочу больше никогда расставаться с тобой!
— Я тоже, — ответила она.
И Биче-Кыс стала женой Кодур-оола, хозяйкой их новой юрты».
Когда Тарбаган кончил сказку, все сразу заговорили. Каждый старался первым сказать, что он думает о Кодур-ооле и Биче-Кыс.
— Сказка и впрямь хороша, — заметил Веденей, — но ты не досказал, что стало дальше с молодыми. Прискакали же когда-нибудь чиновники с цветными шишками на шапках и увезли их пушнину и разлучили Кодур-оола с его Биче-Кыс — угнали ее в рабыни к нойону, а его оставили на поругание Бура-Баштыгу и его дочке. Ведь так всегда бывало?
После сказки Тарбагана и рассуждений Веденея я часто стал задумываться над тем, как выбраться из кабалы Чолдак-Степана. Я надеялся, что и мы найдем счастье. Но я, как и все жители нашей землянки, не знал, куда за ним идти и как его сохранять, если добудешь.
Часть третья
Борьба началась
Глава 1
Вера
С Верой мы встречались редко, больше издали, но своим присутствием она скрашивала жизнь батраков. С ее приходом в нашей землянке становилось как будто светлее. Мы старались сделать для нее что-нибудь хорошее и сказать приятное. Но встречи с ней были коротки. Хозяйка своим противным окриком «Ве-ер-на!» лишала нас этой радости. Вера убегала, махнувши нам на прощанье рукой.
Наш хозяин задолго до пасхи стал готовиться к празднику. Усердно постился, даже рыбы не ел. Под предлогом поста он стал нас кормить одной вареной капустой и солеными грибами. Но Вера иногда приносила нам сибирских шанег или даже вареного мяса. Парни стали заигрывать с ней, и как водилось, в шутку забирали что-нибудь из ее вещей — платочек, гребенку, рукавицы, а потом долго не отдавали. Однажды и я невзначай выхватил у нее платочек.
— Завтра вернешь? А то хозяину скажу, — пригрозила Вера и, рассмеявшись, убежала.
Платочек был красивый. Куда бы его спрятать, карманов у меня не было, а сунешь за пазуху или за пояс — сомнется. Выискав место в коровьем хлеву, я спрятал Верин платочек в расщелине бревна. Угрозу свою Вера забыла и не требовала вернуть платочек, а я, улучив время, наведывался к нему полюбоваться и подумать о Вере. Славная девушка! Как мы резвились и хохотали, держа друг друга за руку, когда вместе попадали в круговую игру или в хоровод деревенских парней и девушек!
Наталья Прокопьевна тоже усиленно готовилась к пасхе: перебирала наряды, варила пиво, торопилась с побелкой и все чаще ругала работниц. И вот пришел канун пасхи. Нам-то стало свободней, а Вера попала в самое пекло. Между делом я заглядывал в окна, заходил в сени и видел, как Вера таскала воду, топила печи. Когда началась стряпня, она мелькала по кухне с котлами, мисками. В суете задела ухватом хозяйкин рукав.
— Что ты озоруешь? — крикнула Наталья Прокопьевна и, нехорошо обругав ее, пихнула в грудь скалкой, которой она раскатывала тесто для лапши.
Полетел ухват. За ним упала Вера. Потом она, всхлипывая, тяжело поднялась и снова принялась за работу.
Мне хотелось подойти к Вере и чем-нибудь утешить ее. Другие девушки перестали работать и зло смотрели на хозяйку.
— Ну, чего вы, паскуды, стоите разинув рот? — закричала Наталья Прокопьевна и, схватив ту же скалку, стала тыкать ею батрачек.
Не знаю, сколько ведер воды и дров я принес в тот день. Проходя между женщинами с водой или дровами, я несколько раз замечал, как на меня грустно и задумчиво смотрела Вера. Ее пристальный взгляд смутил меня. Мне захотелось с ней поговорить, утешить ее. С этими мыслями я сел на крыльцо и размечтался.
Вера не выходила.
Тогда я взял охапку дров и вошел в избу. Переступив порог, я громко кашлянул, чтобы Вера услышала меня. Вдруг вижу, летит ко мне Наталья Прокопьевна с палкой в руке, как коршун, подхвативший сурка. Не понимая, в чем дело, я стоял, широко раскрыв глаза.
— Ах, черт окаянный! Я же тебе говорила, что больше не надо дров. Чего тебе нужно здесь? — закричала она и выгнала меня из избы.
Было обидно не то, что меня выругали, а то, что это случилось на глазах у Веры.
Я пошел в землянку.
— Ну, ребята, бабы пекут сдобы, пельмени готовят. Наверно, за весь год хоть раз-то накормят досыта, — шутя сказал Тарбаган.
— Конечно, накормить должны, — откликнулся кто-то из батраков.
— Зря болтаешь, друг. Их дело работать заставлять, а кормить — это дело не их. Хозяин на пасху гостей пригласил. Для них приготовлено, — сказал Веденей Сидоров.
Наступил день пасхи. Снег почти везде сошел. Земля просыхала. Было видно, как от нее идет пар.
Веденей, Тарбаган, Чолдак-оол и я пошли вчетвером на берег Каа-Хема. Сели у обрыва на ствол подмытой лиственницы. Задевая краями солнце, плыли волнистые, как стада овец, облака. Весело щебетали зяблики.
Веденей набил трубку табаком, достал огниво, высек огонь и закурил.
— Хозяин ждет гостей, — сказал он.
— Знаем, — сокрушенно вздохнул Тарбаган.
— Ничего ты не знаешь.
Опять сидели молча.
Позади нас громко залаяла собака. Мы обернулись. По улице, с кадилом в руках, быстро шел сельский поп Иван Щенов. Риза на нем блестела. Конец бороды на ветру отогнулся к плечу, как прутья у старой метлы, на груди покачивался блестящий крест. За ним торопилась вереница стариков и старух. Одни несли образа, другие тащили ивовые корзинки. За людьми двигалась большая повозка.
Батрак Щенова вел под уздцы разукрашенного бумажными цветами гнедого жеребца. Щенов, славословя, торопливо забегал в каждую избу, а за ним, постукивая сапогом о сапог, чтобы сбить налипшую слякоть, входила его свита.
— Смотрите, ребята — сказал Веденей — сколько нахватал отец Иван, пока мы здесь сидим, — в телеге-то пироги, яйца, куры битые. А мы работаем день и ночь, годами мучаемся и ничего не насобирали.
— Лопни моя локтевая кость, хорошо бы родиться ламой, да борода не растет, — с шутливой досадой сказал Тарбаган.
К нам подошла Вера:
— Хозяин зовет вас.
Веденей, Тарбаган и Чолдак-оол ушли. Мне хотелось остаться с Верой.
— О чем вы тут разговаривали? Почему ты так смотришь на меня? Когда принесешь мой платок? — улыбнувшись, спросила Вера.
Я смущенно молчал.
Вера сунула мне в руки узелок и развязала его. В узелке были горячие пирожки. «Вот она всегда приносит что-нибудь, а я ни разу не подарил ей ничего. Какой из меня человек?..» Я стал отказываться и протянул узелок Вере. Она взяла его и быстро переложила мне пирожки в обе руки.
— На, на, чего стыдишься? Думаешь, я не знаю, что ты их любишь?
Держа в руках пирожки, я смотрел по сторонам и думал: «Чем бы мне отблагодарить Веру?»
Я вспомнил, что в углу сада уже зацвели одуванчики.
— Пойдем в сад, — сказал я Вере. — Там цветы. Я нарву тебе в подарок.
— Пойдем, пойдем!
Вера шлепнула меня по плечу и, крикнув: «Догоняй!» — побежала. Забыв обо всем, я метнулся за ней, твердо решив догнать. Вера бежала, громко смеясь. Чем больше я приближался к ней, тем веселее становился ее смех.
— Не догнать, не догнать! — кричала она.
— Догоню, догоню! — задыхаясь, вторил я.
Вера ловко обегала кусты и деревья, а я то и дело налетал на них. Ветки больно ударяли по лицу, но я на них не смотрел.
— Вот и догнал.
Она остановилась.
— Ну, догнал…
Я отбежал в сторону, быстро нарвал одуванчиков и заячьих лапок — так у нас называли вербу с пушистыми серыми почками.
Я подал Вере большой букет.
— Ай, какие хорошие! — обрадовалась Вера. — Приду домой, налью в стакан воды и поставлю цветы на окно. Их мало еще. Выросли только одуванчики. А потом, когда все вырастут, пойдем собирать? Да?
Бера закрыла лицо цветами и одним смеющимся глазом взглянула на меня.
Потом отошла в сторону и запела:
Бор горит, густой горит,
Горит в бору сосеночка…
Не полюбит ли меня
Молоденький мальчоночка?
В этом время до нас долетел крик Чолдак-Степана. Вера остановилась. Лицо ее стало совсем другим.
— Тока-а! Верка-а! Куда вас черти унесли? — гнусавил хозяин.
— Пойдем скорее, а то беда будет, — сказала Вера и торопливо пошла домой.
Я шел следом, глубоко дыша, опустив голову, как будто меня постигло несчастье. Я думал о Вере: поет, словно зяблик, вытянув шейку, а потом, услышав клекот ястреба, нахохлится и умолкнет.
Глава 2
Гости
В доме были расставлены длинные столы с угощением.
Хозяин с хозяйкой встречали гостей.
Первым явился Иван Щенов. Он уже успел напиться и, шатаясь, хриплым голосом пел:
Кольцо души-и девицы
Я в море утопил.
И с тем кольцом я счастье
Навеки погубил.
За ним, гремя колокольцами, подъехали самый большой богач Кок-Хаака Медведев, сарыгсепский богач Мелегин, урядник и еще человек десять. Был и салчакский нойон Идам-Сюрюн со своей свитой.
О приезде нойона я еще раньше узнал от старших работников. Мы советовались с Тарбаганом, что сказать «солнечному князю» [28], когда он приедет. Решили, что к нойону первым подойду я.
Пробравшись в дом, я ходил среди суетившихся людей и высматривал: «Где мой нойон? Он еще не знает, как Чолдак-Степан с нами обращается. Все скажу ему. Идам-Сюрюн рассудит нас, уймет своего подданного».
— А ты, подлец, зачем пришел? — закричал хозяин, взяв меня за уши и собираясь вывести, как в первую встречу.
— Пфа! Степан, откуда ты этого оборвыша взял? — спросил Идам-Сюрюн.
— Тут у одной старухи тувинки — Тас-Баштыг. Ха-ха! Она совсем лысая. Но вы не смотрите, что он такой маленький. На работе большого загоняет, — ответил Чолдак-Степан, самодовольно кряхтя. Потом повернулся ко мне и заскрипел: — Ну! выходи, выходи.
«Сейчас нельзя», — подумал я и повернулся, собираясь уйти, но услышал за собой голос Идам-Сюрюна:
— Ну-ка, подойди ко мне.
Решив про себя, что он, тувинец, не обидит меня и рассудит по правде, я доверчиво подошел.
— Где ты находишься, болван! Посмотри на. себя. Как ты, наглец, мог показаться в таком виде! — заревел на меня нойон и ударил по лицу рукавом халата.
Нет! Идам-Сюрюн не добрей Чолдак-Степана.
Гости сидели за столом, ели и пили. В прихожей собрались батраки. Топтались, тихо переговариваясь. Казалось, они с нетерпением ждут, когда хоть крошка с хозяйского стола попадет им в миску.
Я вспомнил детство. Я, сестра Кангый, брат Пежендей — в шатре Таш-Чалана.
Таш-Чалан — как бочка, а голова совсем маленькая. Отщипывает с бараньего зада кусочки кожи и подбрасывает над нами.
Кожа поджаренная, темная, как спелый кедровый орех. У Таш-Чалана лицо багровое, в прыщах и угрях. А бороды нет. Зато у Чолдак-Степана борода большая, мокрая от браги, а лица не видно: только блестят глаза и торчит шишковатый нос.
Прогнав от себя страшный образ Таш-Чалана, я подошел к Торбагану и рассказал, как меня ударил сначала Чолдак-Степан, потом салчакский нойон.
Тарбаган притянул меня к себе и, гладя мои густые жесткие волосы, прошептал:
— Ладно, что сказал.
Через некоторое время гости сильно захмелели, начали громко петь, плакать, некоторых тошнило и рвало.
Главный богач Сарыг-Сепа Мелегин, Иван Щенов и нойон Идам-Сюрюн громко спорили.
— Я богат, учен и тебе не поклонюсь, — кричал Мелегину поп. — Вы, голодные собаки, вы слышите меня? — продолжал он, обращаясь к нам и расплескивая на подрясник брагу из кружки.
— Э-э, расходился, бес! Тебе ли со мной равняться? — ревел Мелегин. Наступая на Щенова, он ухватил его за бороду.
Щенов так же яростно вцепился Мелегину в волосы. В густом табачном дыму они были со стороны похожи на петухов, дерущихся на пыльной дороге. Остальные гости, казалось, ничего не замечали.
Заметил дерущихся только сарыг-сепский урядник. Хмель давно свалил его, но сейчас он протрезвел и, задрав голову, хрипел:
— Господа, господа…
Мелегин отпустил бороду Щенова. У попа тоже разжались руки. Мелегин оттолкнул Щенова и пошел к столу, приговаривая:
— Я тебе дам равняться со мной.
Идам-Сюрюн неподвижно сидел на корточках перед столом, сваливая голову то на левое, то на правое плечо, как игрушечный болван, которого дергали за веревочку.
Он толкнул сидевшего рядом тужумета и, заикаясь, пробормотал:
— Спо-ой п-п-пе-сню, п-п-па-арень…
Тужумет оперся на руки, привстал на колени и заголосил на одной высокой ноте:
Ой ынай-о-о, ой, ынай-о-о…
Идам-Сюрюн закинул голову назад и, прикрыв глаза, сказал восхищенно:
— Вот, п-п-парень! Как п-п-поешь!
Глава 3
Что происходит на свете
Наступила осень 1914 года. Кругом стали говорить о войне.
За годы жизни в батраках я много испытал, вырос, возмужал. Но я еще очень мало знал о том, что происходит на свете.
Дарья, мать Данилки Рощина, однажды спросила Тиунова:
— Откуда война пошла?
Тиунов, поглаживая чехол своего топорика, неторопливо заговорил:
— По-всякому толкуют. А я рассуждаю: пришло время — и она пошла. Ихний царь — германский — пригрозил, а наш не спустил. Один, выходит, не в уме, а другой — себе на уме, с того и пошло.
Заговорили о мужчинах. Дарья сказала:
— Раз война — мужиков не оставят, всех заберут. Девушки, сидевшие у Тиуновых, переглянулись.
— И меня небось заберут, — отчеканил я громкой скороговоркой, подражая Тиунову.
Девушки улыбнулись, а Дарья разразилась веселым смехом:
— Сперва портки подтяни да нос оботри, солдатик!
Я заспорил с Дарьей, доказывая, что мальчишки умеют сидеть в седле не хуже больших казаков — была бы острая сабля и конь.
Прислушиваясь к разговорам о войне, я многого не понимал. Когда говорили о железной дороге, я ее представлял так: чтобы земля на дороге не растаптывалась, ее устилают листами железа; по железной дороге бегут лошади.
Когда началась отправка призываемых в армию, крестьяне Усть-Тергиза бросили всякую работу. Сыновья Чолдак-Степана садились на лучших коней, галопом скакали по улице, — того и гляди, задавят. Сыновья безлошадных крестьян ходили вдоль улицы. Если до войны любимой песней была «Сколько счастья в море утопил», то теперь напевали: «Последний нынешний денечек»… Вперемежку с песнями всюду слышались плач и причитания женщин. Почти в каждом доме пили пиво.
Но среди этого пьяного шума и плача часто раздавались голоса:
— Немец идет на русскую землю!
— Нашего брата вздумал разорить!
— Не дадимся!
— Милые сыночки мои! Что же мне делать? Ведь убьют их там! — сквозь рыдания говорила Дарья Рощина.
— Если себя отстоим до конца, у тебя сыновья еще будут, — успокаивал ее старик Тиунов.
По улице, шатаясь из стороны в сторону и крепко ругаясь, шел пьяный Чолдак-Степан. Его новая шелковая рубаха была забрызгана брагой.
— У меня два сына в армию идут, — кричал он хриплым голосом. — Пускай идут защищать царя-батюшку-у! Эй, вы, уйдите с дороги! А то я вам покажу-у, су-укины де-ти!
Настал день проводов. Все жители Даниловки высыпали на улицу и, сбившись кучками по пять-шесть человек, окружили отъезжающих, давали последние советы.
Вдруг залаяли деревенские собаки. По улице ехали два казака. Все повернулись в их сторону.
Илья Дутликов, деревенский староста, побежал им навстречу.
— Новобранцы готовы к отправке, — с трудом, глотая слова от волнения, доложил он казакам и поклонился.
Казаки, не оглянувшись на него, подъехали к толпе. Они не поздоровались с народом, стали кричать:
— Куда прете? Осади!
Один казак, низенький, очень толстый и рыжий, выехал вперед.
— Слу-шай! — закричал он истошным голосом. Он погладил усы и продолжал: — Слушай! Читаю список, кого забрали.
Народ сразу притих. Пьяные отрезвели. Люди стояли неподвижно, как каменные бабы в степи.
— Рощин Михей.
— Я! — вырвался из толпы бодрый звучный голос.
— Рощин Данилка!
— Я!
Рыжий казак назвал около двадцати имен. Как только кончилась проверка, снова поднялся шум.
— Где подводы? — обратился другой казак к Дутликову.
— Есть, ваше благородие, четыре пары, с колокольцами.
— Всем, кого выкликал, идти за вещами и собраться здесь, в этом дворе, — прокричал рыжий казак.
Веденей Сидоров, Данилка Рощин и другие работники Чолдак-Степана тоже приготовились к отъезду.
Подвели лошадей, впряженных в телеги. Лошади мотали головами, позвякивали колокольчиками.
Когда отъезжающие расселись, люди, до сих пор стоявшие поодаль, хлынули к телегам и, обступив их, стали прощаться. Некоторые из тех, кто был на телегах, слезали снова, целовали детей, жен, родных.
— Чего стали? Трогай! — завопил казак.
Лошади тронулись.
Звон бубенцов и колокольчиков смешался с рыданиями женщин и лаем собак.
Над Терзигом стоял невообразимый гомон. Как вечерним туманом, деревню затянуло густой красноватой пылью.
Я не знал, зачем затеяна война. Но из разговоров окружающих я понял, что германцы лютуют, как звери. Они убивают жителей захваченных мест, живыми закапывают людей в землю, жгут на кострах.
Я слышал, как многие рассказывали о героях русской армии. В избах часто видел портрет Кузьмы Крючкова. Говорили, что он один заколол тридцать вражьих солдат. Я смотрел с восторгом и завистью, как он лихо сидит на коне.
— На тот год мы тоже пойдем воевать, как Кузьма. Заседлаем коней Чолдак-Степана и поскачем за Саянские горы, — хвастались мы в кругу сверстников.
По вечерам, вместо того чтобы пасти табун, мы переправлялись на ту сторону Терзига и до самой зари гоняли лошадей, устраивая сражения.
Лето сменялось зимой, а люди с войны не приходили.
Наконец вернулся Данилка Рощин. Его не узнать: фуражка сдвинута на ухо, усы закручены вверх, как маральи рога; серая рубашка в блестящих пуговицах, голенища не сморщены гармошкой, как у охотников, а гладко вытянуты до колена, кушак широкий с нарезной пряжкой, руки в карманах. Мальчишки восторгались: «Вот это солдат!» Девушки перешептывались. Все подходили к нему и просили рассказать о войне. Данилка охотно рассказывал, и чудилось мне, что в широкой степи сверкают мечи, ломаются копья и наши земляки теснят полчища Караты-хана.
— А ты сам видел германцев? — спросил кто-то.
— А ты думал? И в плен брали. Из окопа прицелишься в другой раз, как в твою косулю. А не видя, как будешь стрелять? — посмеивался Данилка.
— Ну какие они, германы? — наседали ребята. — Как мы или другие?
Не похожи. Фуражка у нас простая, а у них как монастырская крыша: на макушке — шишка, а по бокам — рога.
— А сильны они? Ты их повалишь, если без всего, без ружья?
— Без всего они не идут. К пике и штыку не приучены. На одного нашего нужно десять германских солдат.
— Ишь ты! Так, так…
— Зато смерть хитрые они, германцы-то. Оденутся в нашу форму, пролезут на склады и воруют припасы, оружие. Нам, бывает, и стрелять нечем… И так бывало: смотришь — ровное место, травой поросло. Вдруг из-под земли, как в твоей сказке, выходят ихние артиллеристы и выкатывают с собой пушку. Загодя приготовились воевать.
Через несколько месяцев пришел домой и наш Веденей. Много вечеров и ночей мы просидели с ним в нашей землянке, слушая его спокойную, увесистую речь о том, как рабочие и солдаты скинули царя, и о том, как власть перешла в руки Советов.
Глава 4
Партизаны
В наши места приходило много вооруженных людей. Про одних говорили, что это белые, про других — красные, про третьих — монголы.
Был осенний вечер. Солнце ушло куда-то за Саянские хребты, и только его алые отблески кое-где лежали на самых высоких шапках горы Кускуннуг. Такой алый закат напоминает мне примету охотника Томбаштая, говорившего: «Завтра будет хороший день, и он принесет нам удачу».
«Да, — подумал я, — хорошо было бы, если бы эти непонятные для меня люди, именующие себя красными партизанами, дали нам завтра хорошую жизнь, хорошую удачу. Веденей Сидоров зря не скажет».
Однажды я на сивом коне хозяина поехал на Терзиг за скотом.
Тамошние ребятишки видели стадо, уходившее вверх по ущелью Мерген.
«Кто напугал моих коров? Теперь до ночи с ними не управлюсь, — невесело думал я. — Ой, как проучит меня хозяин!»
На перевале, навстречу мне выехало около тридцати вооруженных людей.
— Откуда едешь? Знаешь, где белые? — спросил один из них по-русски.
Я, мотая головой, сказал по-тувински, что ничего не знаю.
В это время к нам подскакал на красивом коне человек в кожаной тужурке, с револьвером и гранатами за поясом.
Он стал ругать товарищей:
— Зачем вы привязались к мальчику? Бросьте, ребята!
Я обрадовался, услышав эти слова.
— Товарищ командир, разрешите сменить у него лошадь, — обратился один из всадников к тому, который подъехал.
— Это другое дело. Безусловно, можно сменить, — сказал командир.
Тот, что спрашивал, подошел ко мне.
— Ты возьмешь моего коня, конь хороший, но сейчас устал, мы обменяемся, — сказал он по-русски.
Когда я слез, он оседлал своего коня моим седлом.
— Ну вот, у тебя замечательный конь! — добродушно смеясь, сказал партизан. Он стал седлать Сивку.
Я увидел, что получил в обмен действительно хорошую лошадь. Ей надо было только отдохнуть немного.
Отряд тронулся. Командир еще медлил. Я спросил его по-русски:
— Кто вы такие, откуда приехали?
На его лице я увидел удивление.
— Ты только что говорил, что не умеешь говорить по-русски. Когда же ты научился?
— Я работник Чолдак-Степана, — объяснил я ему. — Я испугался вас и потому обманул.
— Нас не надо бояться. Мы красные бойцы Щетинкина — партизаны. Слышал? Мы пришли защищать бедняков.
Он вынул из переметной сумы краюху хлеба и протянул мне со словами:
— Возьми на дорогу. До свиданья, товарищ.
— До свиданья!
Проводив своего нового знакомца, я задумался: «Что мне теперь делать? У меня чудесный большой конь, но он совсем измучен. На нем не поднимешься в горы, не угонишься за коровами. А если я и найду коров, то понравится ли Гнедко Чолдак-Степану? Ведь хозяин мой тоже с норовом, как старый Рыжка. Нет, уж лучше не возвращаться домой». И я поехал к матери.
Глава 5
Как хорошо!
Бедный Гнедко еле-еле переставлял ноги. Мне стоило большого труда заставить его пойти хотя бы трусцой. Конь — животное умное; недаром он сразу понял, что ему вверена жизнь нового седока, и теперь в меру оставшихся сил перебирал ногами.
Я погладил конскую шею.
«Откуда ты, из каких краев света и почему молчишь? Должно быть, тебе действительно досталось! Чу, чу! Повеселей, осталось немножко, скоро покажется наш берестяной чум. Приедем — подкормлю тебя, ты поправишься и станешь не хуже Сивки».
Когда мы добрались до Мерген, день уже конч<