Хем-Белдир. Как много я слышал о нем всякой всячины! Одни толковали, что это на диво большой город, другие — что это просто-напросто местность, где две реки сливаются в одну, а третьи — еще что-нибудь новое.
На протяжении нескольких лет Хем-Белдир не выходил из моей головы, поехать туда всегда было моей мечтой. И вот сейчас, приблизившись к его окраине, я, признаться, струхнул и уныло вымеривал оставшуюся часть дороги: куда здесь пойти, с кем встретиться?
В это время меня нагнал человек на гнедом рысаке. На всаднике была ягнячья шуба, покрытая синей далембой, поверх шубы надета черная жилетка, на голове шапка, которую у нас называют товурзак — такая тюбетейка с приколотым на макушке беличьим хвостиком. Всадник проскакал мимо, но потом, оглянувшись назад, остановил коня.
Я оторопел. Кто он, этот важный мужчина, этот саит? [39]
— Куда, парень, бредешь? Тебя как зовут? — спросил всадник, горделиво наклонившись в мою сторону. Но голос у него был мягкий.
— По имени я Тывыкы. Пришел учиться к Хем-Белдир. А вы кто по имени, акым? [40] — еле выдавил я.
— Зовут меня Тостай. А сам я — посыльный стрелок правительства, — ответил он.
Набравшись смелости, я спросил:
— Вы человек знающий. Скажите, пожалуйста, к кому мне нужно обратиться.
— Что же, беги за мной. Я тебя сведу куда следует. — Всадник натянул поводья и, не глядя на меня, заспешил в город.
«Куда следует». Этими словами называли черную юрту, то есть тюрьму. Но весь вопрос в том, можно ли так поступать с человеком, который ничего не сделал. Ноги мои приросли к земле. Я хотел подождать, пока совсем скроется из виду человек с беличьим хвостиком.
— Ну, что с тобой? — крикнул он.
«Пусть будет, что будет», — решил я и побежал за моим проводником.
Не оглядываясь больше назад, всадник пустил коня легкой иноходью, и моим ногам пришлось на славу поработать после короткой передышки: я взмок, как жеребенок, спорящий с ветром, чтобы скорей вернуться к матери.
Тостай вскоре обернулся и придержал коня.
— Знаешь, парень, поначалу ступай к нам, в правительство, учиться на посыльного стрелка. В деле толк поймешь — будет яснее, где и что. — Он опять заторопил коня.
— Ладно-ладно, пойду, куда хочешь. Человек ты знающий. Пожалуйста, сведи меня к себе в правительство. Мне очень хочется быть посыльным стрелком, — попросил я Тостая, неожиданно перейдя с «вы» на «ты».
— Тогда не отставай.
Мы вступили на окраину города. Как раз против того места, где сливались две реки, на высоком яру стояли военным строем шесть юрт. Тостай соскочил перед ними. Привязав коня, кивнул мне и зашагал к юрте посредине. У меня забилось сердце, но я уже знал по опыту, что задерживаться нельзя, и торопливо пошел вслед за моим первым знакомым в Хем-Белдире.
Войдя в юрту, я увидел там человек десять молодых парней с ружьями и саблями. Они сидели и оживленно переговаривались. Заметив меня, замолчали.
Я смекнул, что это не простые люди. Как они могут быть простыми, когда у них оружие и за плечами и на боку? Я закивал каждому из них и стал здороваться, стараясь говорить побойчее. Парни отвечали сухо. Смутившись, я замолчал и, присев в сторонке, огляделся.
Позади очага, на почетном месте, сидел толстячок с рябым лицом и носом, похожим на красный помпон. На нем был надет коричневый халат китайского шелка с драконами и сапоги с узорчатой вышивкой на голенищах. На макушке одиноко торчала косичка.
Покосившись в мою сторону, толстяк проскрипел:
— Куда прешь, парень? Да где это видано — залез к людям и расселся, будто в юрте у себя. Тебе что нужно? Говори, а то проваливай!
Вот так дело… Я оробел.
Толстяку это понравилось. Он подбоченился. «Вот какой я грозный!» — казалось говорил его вид.
Чтобы помочь мне прийти в себя, Тостай сказал усмехаясь:
— Ну-ка, птенчик, расскажи, откуда ты прилетел.
Осмелев, я заговорил:
— С Каа-Хема я. Дальний, каа-хемский. Кругом говорят: пришла революция, бедняков освободила. Был у начальника партизан Мыкылая. Велел мне в Хем-Белдир пойти учиться. Я, значит, пришел.
Толстяк засмеялся. Смеялся он так, как шипят и стреляют в костре смолистые лучины. Потом вынул табакерку из шелкового кисета и набрал щепоть табаку.
— Придумал ты здорово! Учиться хочешь? Как раз не хватает у нас одного посыльного, тебе бы и заступить в самую пору! А не то куда же пойти учиться такому увальню, как ты. Ха-ха-ха! Ученик ты у нас будешь самый первый!..
Я еле сдержал свою злость и обиду. К таким ли учителям посылал меня партизанский тарга?.. Однако сидевшие вокруг люди, перешептываясь, поглядывали на меня с сочувствием, и я немного успокоился.
«Побуду здесь и пойму толк в жизни. А то как быть человеку, который ни в чем не знает толка», — подумал я.
Глава 5
Цирики
Так, придя в Хем-Белдир, я познакомился прежде всего с цириками — «посыльным войском» правительства, Двор цириков состоял из десятка отобранных в хошунах юрт с пожелтевшей кошмой. Внутри юрт было не ахти как. На полу — истрепанные циновки, неказистые полки для посуды, и только у Тактан-Мадыра — подобие кровати.
Снаряжение цириков очень мало походило на военное. Получали они от казны винтовку с пятью патронами, да коричневую жилетку, да тюбетейку с беличьим хвостиком на макушке или соломенную шляпу. Прочее обмундирование было разное и пестрое, у кого что. У Тостая маймаки косульи, у Кока — из оленьих ножек, у меня — бродни, — одним словом, обувались каждый во что хотел. А каких только обязанностей не выполняли цирики: они были и милицией, и войском, и сборщиками налогов, и кухонными работниками, и посыльными, и возчиками, и табунщиками.
Собирай налоги деньгами и продовольствием, пополняй казну; служи гонцом, приводи на допрос людей; развози бумаги повсюду, куда только они писаны; станут наезжать купцы — встречай гостей, пломбируй товары, взимай пошлину; стой где-нибудь на часах в карауле; а соберется какой-нибудь саит в разъезды — сопровождай, прислуживай, припасай араку, — чего только не делали цирики!
Уж такое было время: шел 1922 год. Тувинское государство проросло, можно сказать, на каменистом грунте. Не было у него ни своей казны, ни своего хозяйства, ни своей письменности — ничего такого, что требуется новорожденному государству. В руках тувинского правительства было два-три одноэтажных домика да несколько голов скота — первое поступление натурального налога. Свои деньги, конечно, еще не завелись; брали бумажные царские рубли и нахлопывали на них клеймо. Такие клейменые бумажки назывались бонами и ходили за деньги.
Покуда не было своей письменности, пользовались монгольской. Зайдешь, бывало, в какое-либо учреждение Хем-Белдира — сидят чиновники, держат бумаги с монгольскими буквами и написанное по-монгольски читают сразу по-тувински. Удивляло это меня чрезвычайно: пишешь бумагу на одном языке и эти же самые завитушки тут же читаешь на другом. Только одиночки владели этим волшебным письмом. Зато дорого они брали за свою ученость: всякое дело могли повернуть, куда хотели.
Служащие, саиты и мы, цирики, получали жалованье натурой: цирики — по десять кусков чаю, а саиты — по сто кусков. Такую же разницу соблюдали и при выдаче всего остального. Все это взималось у населения теми же цириками не столько в виде налогов, сколько в порядке «доброхотных» подношений и конфискаций.
Начальником нашим был тот самый толстяк, который допрашивал меня в первый раз. Звали его Тактан-Мадыр. Больше всего на свете он любил командовать и покоя нам не давал никогда. Постепенно Тактан-Мадыр так обленился, что даже по большой нужде перестал выходить во двор и справлял ее прямо на полу юрты, заставляя нас убирать за собой.
— Как только мог такой сидень стать генералом? — спросил как-то один из молодых цириков, когда Тактан был в отлучке.
Другой, уже пожилой, объяснил:
— Лет десять назад ходил в Кобдо на войну, вот и назначили его — знает, мол, военное дело. Если бы не это, никому бы и в голову не пришло.
— Что за война в Кобдо? Расскажи, пожалуйста, — спросил я пожилого цирика.
— Давай, давай, — подхватили все.
Рассказчик откашлялся, приосанился, оглядывая нас, и заговорил усмехаясь:
— Ходил он, значит, в Кобдо на войну. Даже палец большой отстрелил, а вернулся живой. Вот и стал он, Тактан-Мадыр, богатырем.
— Ну и ну! За палец героем стать — веселое дело! — выкрикнул один из моих новых товарищей по имени Кок.
— Молчи, парень! Человек интересное дело рассказывает, не мешай! — загудели цирики.
— Начинать мне — так, что ли?
— Так, так, начинай.
— В то время тувинская земля и Северная Монголия были заняты маньчжурскими войсками. Их главный лагерь находился в городе Кобдо — в центре Северной Монголии. Тувинцы и монголы несколько раз поднимались на восстание, чтобы вырваться из-под владычества маньчжурского хана. Стоявшие в Уланкоме и Кобдо ханские отряды много раз проливали народную кровь. Тогда, в девятом и десятом месяце тысяча девятьсот одиннадцатого года тувинцы разбили маньчжурские отряды, прилипшие к урянхайской земле, взяли у них трофеи, отобрали товары в их торговых заведениях, а самих непрошеных гостей, тех, кто остался в живых, отправили восвояси через Россию. Так бедняки араты ответили на кровавые дела маньчжурского хана. Это, дорогие товарищи цирики, понимать надо!
— Изгнать маньчжурских наездников наверняка помог хувискал в России. Так я понимаю, — поддержал Тостай.
— Такая же история была и в монгольской земле, — продолжал рассказчик. — В Кобдо стояло две с лишком тысячи цириков маньчжурского хана. Когда они готовились подавить восстание тувинцев, монгольское войско осадило Кобдо с юго-востока, а тувинское — с северо-запада. Там и разнесли ханских цириков. Отсюда прозвали ту войну Кобдинской.
— Ага. Вот оно как! Тактан, говоришь, тоже ходил на ту войну и, дав себе отстрелить большой палец, прослыл героем? — проговорил один из цириков.
— Теперь поняли? — спросил рассказчик.
Я внимательно слушал, не вмешиваясь в разговор моих товарищей.
— Из Тувы тогда пошло шестьсот тридцать человек. Кроме Тактана, из моих знакомых в тот раз ходили Шалык Кижир-оол, Оюн Самбу и другие. Тувинское войско только называлось войском, а по правде сказать, это были просто худонские бедняки. Собрали нас, дали в руку по кремневому ружьецу и повели туда. Ни военной формы, ни строя у нас не было. Были мы, проще сказать, араты — и только.
— А далеко то место, дядя? — спросил молоденький цирик.
— Раз десять ночевали в пути, а там и подошли к окраине Кобдо. Уртелей [41]двадцать станет. Вот мы развели костры, разбили палатки. К нам и скачет посол от монгольского войска — молодой бравый цирик. На нем синий чесучовый халат, щеголевато обтянутый безрукавкой, за плечом — пятизарядный карабин.
Спрашивает начальника. Вытягивается на стременах. Кличет протяжно, как трубач: «Наше монгольское войско под командой Кадын-батыра готово атаковать завтра на рассвете маньчжурское войско, напавшее на земли наши. Неприятель сидит за стенами Кобдо. Вышел указ: нам атаковать город с юго-восточной стороны, вам, тувинцы, — идти с северо-запада. Атаку начать по сигналу большой раковины. Медисин-оо? [42]»
Посол важно подбоченился, опираясь на рукоять своего хлыста. Он ждет ответа.
Тувинский воевода подъезжает к послу с ответным кличем: «А-а, медисин, медисин!» Он кланяется, пригибаясь к седлу, и низким басом, так же протяжно и громко обращает к послу старинные, общие у монголов и тувинцев, слова: «Мир вам». Потом воевода что-то шепчет послу и широко улыбается, от чего лицо его становится круглым и густо покрывается морщинами. Посол дергает повод и скачет назад. Удалившись на несколько скачков, он вдруг снова кричит: «Медисин-оо! Медисин-оо!» Наш тарга кивает головой: сайн [43], медисин.
— О-ха-ай! [44] Ишь ты его как здорово! Продолжай, продолжай, брат, — воскликнул Кок.
— Так вот. Ночь была тихая. Чуть занялся рассвет. Под ногами уже видна земля. То тут, то там чирикнет ранняя птичка. С южной стороны города вдруг донеслись гудки большой раковины и защелкали ружья. Тувинские ополченцы уже давно встали, держали наготове кремневки. У войсковых начальников были карабины, как у монгольского посла. Как только раздались звуки раковины, мы по указу воеводы всей толпой кинулись на приступ. Вспоминать тогдашний бой — и смех и горе. Наших ополченцев раньше никто не учил боевым действиям, сами знаете. Умели, как говорится, только скот пасти. На поверку так и вышло: бежит ополчение, как хорошо сбитое, дружное стадо или степной табун — копытами, значит, отбивать волчью стаю. Подбегаем, как положено, к окраине, где начинается улица Кобдо, а маньчжуры уже бьют нас пулями, — так внезапный град прибивает посевы к земле.
Не выдержала этого града часть войсковых начальников и рядовых ополченцев. Небось пришли из байских юрт. Им бы стрелять и бежать — быстрей и быстрей.
— А они?
— А они встали да стоят. Ружьишки между коленями зажимают. Достают из-за пазухи какие-то амулеты. Читают с бумажек тибетские молитвы. Будто кого хоронят. И похоронили бы все войско. Да наш-то брат в амулетах не разбирается, бумажек не читает. Зато горазд охотиться на зверя — где пулей, а где рогатиной, где свистом, а где окриком, где кулаком, а где каблуком, где смелостью, а где просто смекалкой. Пошли, значит, на приступ. Так и взяли город. А когда в том бою монгольско-тувинское ополчение разбило неприятеля, мы прибрали наших погибших товарищей. По обычаю нашему, облачили в самодельные саваны, уложили в самодельные саркофаги и, не предавая земле, оставили покоиться на склоне холма. Было у нас около двадцати раненых. Положили их на волокуши и повезли. Таким путем воевали, а войну ту прозвали Кобдинской. Вот, парни, мой рассказ.
Мы стали упрашивать рассказчика:
— О себе-то скажи, отец.
— А я что?
— Небось охотник?
— Был когда-то.
— Знаем, и теперь охотник. Вора хоть одного из города выбил?
— Считать не считал. Скажу по правде — то ли пять, то ли шесть… Воришки приказали долго жить, пошли, как люди говорят, соль промышлять… А нам, пареньки, пора выходить на работу…
Незамысловатый рассказ кобдинского героя всем нам запомнился. Мы удивительно ясно поняли: даже в неравном бою тайна победы не в ладанках, не в амулетах, — она в отважном сердце самых скромных и самых простых людей.
Глава 6
У главного саита
На другой день все цирики собрались у палатки начальника. Вскоре объявился и он.
— Идем на поклон и благословение к великому саиту, за мной шагайте, — прохрипел Тактан-Мадыр и, напружинив спину, будто на ней лежала порядочная кладь, направился к коричневому дому. В те времена дом этот, где ныне редакция газеты «Шын», был самым большим в Хем-Белдире.
Открыв большую дверь, мы вошли в приемную. На табуретке в синем чесучовом халате сидел молодой чиновник с продолговатым белым лицом, с длинной косой. На коленях у него лежала письменная доска. Увидав нас, он отложил ее в сторону и закричал:
— Куда, черти, лезете? Хочешь быть во дворце у великого саита — проси позволения. Безмозглые черепахи!
Тактан-Мадыр склонился, простирая обе руки к ногам чиновника:
— Среди нас много людей не ходило еще к саиту поклониться, благословение получить, вот мы и пришли. Свободен ли саит?
Чиновник недовольно сморщился и указал на дверь в глубине комнаты.
— Ну, ребята! — сказал Тактан-Мадыр и лихо шагнул к двери, за которой восседал главный саит.
Мы ступали в лад с качающейся походкой нашего поводыря, как будто нас пристегнули к его халату. Одного за другим нас вобрало в себя небольшое помещение с двумя окнами, с продолговатым коричневым столом и парчовыми креслами. На видавшем виды большом ковре, кроме кресел, было несколько тюфячков. На последнем из них сидел человек лет пятидесяти, с горбоносым прыщавым лицом и большими навыкате глазами.
Тактан-Мадыр склонился еще ниже, чем перед чиновником.
— Посыльные стрелки, саит. Пришли благословиться.
Саит оживился:
— О-ха-ай! Очень хорошо.
Вслед за этим последовал хриплый приказ:
— Подходите!
Тактан-Мадыр приблизился первым, сложив молитвенно руки и коснувшись ими головы. Из-за людей не вижу, как благословляют нашего начальника, только слышу: что-то постукивает и сыплется, будто выколачивают остатки всякой всячины со дна старой барбы [45].
За Тактаном идут благословляться Кок, Тостай Силин. Тут я разглядел: на головы товарищей гулко опускается толстенная книга в дощатом переплете.
Вот ужас! Хорошо бы выскользнуть из этой очереди добряков, ожидающих такого благословения!
Тактан-Мадыр ущипнул меня и подтолкнул:
— Чего стоишь? Проси благословить!
По примеру Тактан-Мадыра я плотно сложил мои ладони, поднес их ко лбу, низко поклонился и подошел к ламе.
Получив благословение, мы, пошатываясь, ушли от ламы, который стал главным саитом, то есть премьер-министром самой молодой республике на Востоке.
Большая часть моих товарищей недоумевала: вот так благословение! Людей хлопают по голове страшной колотушкой и отправляют домой. Так бывало и в старые времена.
Тактан-Мадыр восторженно объяснил:
— Не болтайте! Нет больше счастья, чем благословение судуром из рук саита! Как только ты, к примеру, коснешься судура головой, так в нее — пойми — войдет все писание, вся благодать. Не шумите, охальники, а то у вас все обратно из головы выскочит.
Тостай с усмешкой поддакнул, обращаясь ко мне. — Значит, и ты, парень, напрасно горланишь: «Буду учиться!» Благословили судуром — чего же тебе еще не хватает?
Глава 7
В черном доме
В один из вечеров, поздней осенью, прибежал дежурный цирик.
— С утра будешь стоять на часах в черном доме.
— Где он? Кто в нем живет?
— Выходи, покажу, — ответил цирик и вышел.
Я выбежал за ним.
— Вон тот каменный дом серого цвета видишь?
— Вижу, вижу — серенький, каменный.
— Это и есть черный дом.
Вернувшись назад, я узнал у Тостая, что «черным домом» называют тюрьму.
На другой день с рассветом я уже был там.
У дверей, где должен стоять часовой, — никого не было. Я обежал вокруг дома, но часового не увидел. Как это получилось? Я снова подошел к двери. Ни души. Или его пристукнули осужденные, а сами бежали? При этой мысли кровь прилила к вискам. Я дернул ручку входной двери — заперто изнутри. Изо всей силы ударил в дверь. В доме послышались шаги. Что-то звякнуло, и дверь распахнулась; из тьмы черного дома, потирая заспанное лицо, появился Кок.
— Малость переспал, — сказал он, зевая. — Давно стучишь-то?
— Разве можно, товарищ, сидеть вместе с преступниками? Да, я очень долго стучал!
— А то нельзя? Посмотрел бы я, как ты простоишь, не получая смены, день и ночь, натощак.
— Со сменой или без смены — все равно. Я думаю, мешать себя с преступниками нельзя.
— Что можно, чего нельзя — не тебе знать. Судья нашелся!
Кок, не оглядываясь, ушел.
Я распахнул дверь. На глиняном полу, разгребая угольки, копошились две тени. Когда я вошел, они повернулись ко мне:
— Мир вам, тарга.
— Здравствуйте, здравствуйте! Как поживаете, старики? Кто вы будете?
Один из заключенных — невысокого роста, с горбатой спиной и глубоко запавшими щеками — ответил за себя и своего товарища:
— Мы по имени-прозвищу лихие удальцы. Меня зовут Тарачи, а моего товарища — Базыр-оол, сынок.
— Очень хорошо. Коли вам требуется выйти, выходите. — Я вывел их, держа ружье наготове, как это делали в боевом охранении партизаны Сарыг-Сепа.
На вид мои «удальцы» совсем не удалые, проще сказать — калеки.
Оказывается, и калеки бывают похожи друг на друга — вроде близнецов: у обоих спины горбатые, ноги хромые, щеки у челюстей впалые, а подле скул покрыты темно-синими волдырями. Ой да лихие, ой да молодцы! Но — как знать? — на всякий случай я покрепче сжал ружье и посмотрел на своих удальцов построже.
Пригнав их назад и задвинув снаружи засов, я прислонился к двери и задремал. Очнулся я от стука. Открыл дверь.
— Ну, что вам?
Перебивая друг друга, они взволнованно заговорили:
— Ты нас по-своему не держи.
— У нас другой порядок.
— Смотри, как другие-то сторожа: выведут нас на двор, а назад не сразу гонят.
— Сначала выведут в лес по дрова.
— Потом на реку — за водой.
— А приготовим еду — едят с нами вместе.
— Тише! Тише! Вы погодите. Я подумаю, — сказал я.
Задвинув засов, я побежал домой посоветоваться; заключенные, дескать, так, мол, и так, а на самом деле какой порядок в черном доме?
Товарищи высмеяли меня:
— Потеха с тобой, Тывыкы! Разве может заключенный сделать что-нибудь? Он себе этого не позволит. Мы тоже раньше думали, как ты. Не бойся, веди на остров. Пусть собирают себе дрова, таскают воду. Потом опять посадишь в черный дом. А когда приготовят еду, их прямое дело накормить своего сторожа. А выдумывать тут нечего.
Вернувшись к черному дому, я смело отворил дверь и, держа ружье наготове, предупредил:
— Держитесь вместе. Кто отойдет в сторону, пусть никого не винит.
Пропустив их вперед, я пошел сзади, следя за каждым их движением.
Вскоре мы добрались до рощи. Старики быстро набрали сухих сучьев. Тарачи взвалил их на спину, а Базыр-оол из реки наполнил чайники. Первый удалец стал похож на вола с вьюком, второй — на стреноженную лошадь, которая уходит неровными, порывистыми прыжками, позвякивая путами и дергая головой. Подойдя к черному дому, они высморкались в обе стороны, вытерли ноги и вошли.
Я закрыл за ними дверь и, прислонив к стене ружье, присел на пороге. Довольно долго они не давали о себе знать… Но вот застучали. Открыв дверь, я спросил:
— Что вам?
На пороге стоял Тарачи. Он просительно произнес:
— Зайти бы вам, чаю бы отпили, мой младший брат. За день-то небось человек наголодается, сынок.
Всяко случается — в сказках и наяву. За мягким голосом, бывает, прячется лютый зверь. Чего доброго, заманят к себе — и готово.
— Уже попил, — ответил я. — Не гремите дверьми.
В тот день выводить заключенных пришлось еще два раза.
Наконец наступил вечер. «Ну, теперь до утра», — подумал я и наглухо задвинул засов. Но не успел я устроиться на пороге поудобнее, как в дверь опять застучали!
Я стоял, наведя ружье туда, где зияла раскрытая дверь, и недовольно закричал:
— Что?!
Откликнулся Тарачи:
— Тарга, отпили бы с нами чаю. Бояться не надо. Думаете: «Сбегут». А куда бежать? Посмотри, сынок, спина у нас не стоячая, ноги у нас не ходячие. Другие-то цирики непременно зайдут — и нам веселее. Ружье поставят стоять у входа, выпьют с полчашечки, посидят с полноченьки, поговорить с людьми не откажутся.
Меня еще утром тянуло расспросить, как живут заключенные. Но я опасался. Теперь отказаться было труднее. Я вошел, не выпуская из рук вверенного мне оружия, и сел у входа. Передо мной тотчас появилась жестяная посудина. Каша была сварена круто и наложена щедро, от всего сердца.
Я поднял обгорелую с одного края щепку и, сделав ее ложкой, начал есть кашу, придерживая на коленях винтовку. При этом я заметил, что Тарачи с любопытством осматривает меня. Потом он набил свою трубку и закурил.
— Вижу, ты молодой, — заговорил он трескучим голосом, немного растягивая слова, — нигде не бывал, ничего не видал. Я обошел халхасцев с дербетами [46]и другие страны. Меня бояться не нужно. Воды тебе на голову, поди, не налью. А в эту тюрьму попали мы не за лихость и не за удаль. Жили мы в Улуг-Хеме. Детей у меня — как муравьев. У Базыр-оола тоже пять человек. В ту зиму много соседей — старых и молодых — отлучилось навсегда. Унесло их, скажу, каким-то мором, вернее сказать — джутом [47]. Вот мы, чтобы не умереть с голоду, и забили издыхающую корову Сонам-Баира. Сонам-Баир в чине сайгырыкчи [48]. За это утром, когда от мороза поднялся белый, как снег, туман, мои руки протянули сквозь решетку юрты, а самого на колени поставили. В очаге пылает огонь. Мне горячо, а рук не чую, руки-то на дворе. Когда пальцы с ладонями пристыли, сынок, их отбили простой палкой, как сосульки. Потому у нас теперь не руки, а культяпки. У Базыра тоже. Спину сломали и все другое. Калеки мы. Подумай, сынок…
Тарачи развел руки и приблизил ко мне блестящие глаза; хотел сказать что-то доверительное, но не смог: закашлялся и замолчал. Базыр-оол, кивая, добавил:
— Про джут надо сказать: ко всем он приходит, всех с собой уносит, только одного нойона с баем обходит, у них милости просит. Мы тоже просили милости, вот и ходим теперь по-утиному, вперевалку…
Заключенные уснули. Я охранял их тут же, у рваных постелей, не выходя из тюрьмы. Ходил потихоньку взад и вперед и думал о том, что будет, если у власти останутся сайгырыкчи Сонам-Баир и нойон Ажикай?
Когда рассвело, я сдал черный дом моей смене.
Часть вторая
Великий хурал
Глава 1
В нижние хошуны
Шла осень 1922 года. Тактан-Мадыр позвал меня в юрту.
— Поедешь в нижние хошуны собирать налоги. Велишь заседлать коня на Пестром уртеле. Утром поскачешь вместе с коноводом. Как и что — написано здесь. Показывай это письмо во всех хошунах.
Я принял в обе руки свернутую трубкой бумагу.
— В такие далекие места я еще не пробовал ездить. Как читать по буквам, не знаю. Что мне делать, Мадыр? — спросил я.
— Не плети вздора. Я и сам писать не умею, а правлю войском правительства. Ведь правлю? Служу я моему правительству? Служу… Не плети вздора!
— То вы, а то я. Какое тут сравнение? Ведь вы Мадыр.
Тактан просиял:
— Это все знают. Да я и не сравниваю. — Он кашлянул к сплюнул на край очага.
Я спрятал за пазуху мои полномочия и вышел из юрты.
Утром я дал заседлать коня на Пестром уртеле и поехал на запад вместе с коноводом.
Солнце недавно взошло с того края земли, откуда течет скалистый Каа-Хем.
Перейдя Тонмас-Суг [49]и выехав на прибрежное плоскогорье, я оглянулся на проснувшийся город. Домиков тут немного, с десяток, и столько же юрт, а дыму какого успели накурить в ранний рассветный час!
Мой коновод тоже засмотрелся на облака дыма, клубившиеся над Хем-Белдиром. Глаза наши встретились. Мы улыбнулись друг другу и погнали коней.
Широкая степная дорога покрыта толстым слоем наносного ила, истертого в тончайший прах тысячами конских, коровьих, сарлычьих [50], верблюжьих копыт и разных маленьких копытец, лапок и ножек. Босиком идти по такому одеялу мягче, чем по верблюжьему коврику, а если едут мимо верхом, — не становись с подветренной стороны: насквозь прокоптишься, никто не отпарит и не отскоблит пыли с твоего лица, рук и одежды. По краям-обочинам дорога усыпана гладеньким булыжником и словно обшита где кустиками синеватой полыни, где метелками пожелтевшего ковыля, где коричневыми головками льна, где золотистым караганником с чернеющими стручками.
Издали дорога, ведущая из Хем-Белдира на запад вниз по Енисею, похожа на серп: рукоятка легла на предплечье прибрежного плоскогорья у Тонмас-Суга, лезвие слегка наклонено вниз, а конец серпа уткнулся в то место, где резвый Элегест [51]вбегает в Улуг-Хем.
Степные птицы старались перекричать друг друга. Почти все они прятались в траве, в кустах и в. складках земли. Зато хорошо были видны высоко в небе коршуны. Они неслышно кружили, высматривая добычу.
Невдалеке важно прохаживались и то вытягивали шеи, посматривая по сторонам, то замирали на одной ноге великаны-дрофы. Хорошая добыча для охотника. Но, владея пятком патронов, нельзя выбрасывать ни одного — даже на дрофу! Подумав об этом, я притворился, что ничего не заметил.
Труднее пришлось моему коноводу. Он-то давно пожирал глазами степных великанов. Давно уже беспокойно постукивало его охотничье сердце. Все чаще глаза Шагдыра перебегали с вожака стаи дроф на мой карабин. Правда, Шагдыр был не моложе, а гораздо старше меня, но я в его глазах не простой смертный, а как-никак солдат в полном вооружении. Поэтому Шагдыр, как ни смешно, зачислил себя в мои младшие братья.
— Смотри, уже близко, уже можно… Пожалуйста, стреляйте, старший брат.
— Где? Кто?
— Здесь… два куста караганника — видите?
— Где? Где?
А дрофа-поводырь выглядывала из-за куста уже совсем рядом с нами. Теперь-то ей не уйти от стрелка. Ой, сколько времени утечет, пока поводырь начнет что-то кричать своим дрофам, беспомощно подпрыгивать, расправлять крылья, как долго будет он отрывать от земли свои ходули! Наверняка можно управиться не с одной, а с двумя-тремя птицами. Дрофа — овца. Три дрофы — это три овцы.
Делать нечего. Я продолжал притворяться и, будто не понимая, озирался на дальние кусты: «Где? Где?» — а сам гнал своего скакуна прочь с дороги, на один, заветный куст. Оставалось только метнуть аркан, и богатырь степных просторов оказался бы у седла. Напрасно: дрофа не дала себя заарканить. Судя по выпущенным блестящим глазам, она была очень удивлена. А потом спокойно показала, как крылатый житель земли, встретившись с несговорчивым существом, может, отбежав в сторону, распластать дородные крылья и, взлетев над его головой, стать небожителем.
А мне пришлось остаться на земле и выслушать вежливые упреки моего спутника.
— Эх, тарга!.. Вам бы выстрелить! Такой, как я, бедняк трое суток мясом бы кормился.
Я рассердился:
— А скота у тебя мало? — Да еще уртель держишь. Бедняк!..
Помолчав, Шагдыр тихо ответил:
— Какой там скот! Я табунщик у князя Ажикая. Мой отец и мой дед служили князю, когда Ажикай еще в люльке лежал. Теперь князь поставил меня в ямские коноводы, а содержания никакого не положил и прокорма никакого не дал. — Тут Шагдыр опять помянул давешнюю дрофу и продолжал: — И раньше так было: на уртелях баи отслуживались только своими конями, а тяжелая работа коновода и табунщика доставалась беднякам и дворовым, вроде меня.
— Ползать перед Ажикаем не нужно. Бросай, уходи. — С видом бывалого человека, я объяснил, как бросил своего хозяина Чолдак-Степана и поступил в солдаты народного правительства.
— Брошу князя — беда придет. Мои старики — отец с матерью доят его корову, тем и питаются [52]. Зарежу их, коли брошу князя. Корову он сразу отберет.
До этой минуты я был так отвлечен дорожными впечатлениями, что, признаться, не обращал внимания, какое у Шагдыра бледное и сухое лицо, как зловеще торчат у него на щеках острые скулы; не замечал, что на истертом козьем полушубке моего товарища видны порядочные прорехи, а сквозь них поблескивает голое светло-бронзовое тело, что подошвы у него подвязаны веревкой и пальцы ног высовываются наружу. Все это мне сейчас бросилось в глаза. Кроме того, я, уже к своему удовольствию, увидел, что Шагдыр, как и я, не заплетает кос и волосы коротко стрижет, оставляя только маленький чуб.
Мне стало жалко товарища, но показывать жалость нельзя. Глядя на дорогу, я громко выговаривал ему:
— Людей надо держаться; да ты не за тех ухватился. Будешь хвататься за Ажикая — долго не протянешь.
— Боюсь. Князь откажется от подоя, заберет корову. Да, красные, говорят, в свою страну добрых людей угоняют на каторгу.
— Кто говорит? От кого слышал?
— Слышал, как всей дворне говорил Ажикай.
— Так и есть. А знаешь, для чего он выдумал про каторгу? Чтобы работники не ушли с его двора. Хитрит и выдумывает. Красные молодцы. Они вот за таких бедняков, как ты. По себе небось знаю. Из байских рук меня вывели как раз они — Кочетов, Сидоров, Мыкылай. И уходить от своего князя не бойся. Уходи, говорю, не бойся.
Шагдыр поднял голову и молча посмотрел мне в глаза.
Глава 2
«Самый знающий человек»
Вскоре мы подъехали к уртелю Бай-Булун [53]. Хозяева ямской юрты встретили нас как редких гостей. Когда закончилось угощение, новая лошадь была уже подана. Поблагодарив хозяев уртеля и Шагдыра, который должен был возвращаться с первыми лошадьми на конный двор Хем-Белдира, я вскочил в новое ямское седло.
Лошадка было засеменила к дороге, но пришлось ее придержать: сзади кто-то громко меня позвал. Я оглянулся и увидел бегущего ко мне Шагдыра. Подбежав ближе и отдышавшись, он сказал:
— Я много думал, мой старший брат. Когда вернетесь в Хем-Белдир, встречусь нарочно с вами, хочу поговорить. Можно?
— Конечно. Приходи. Доброго здоровья, мой старший брат!
Я тоже Шагдыра назвал старшим братом. Пускай не путает нашего возраста и называет, как хочет, но не старшим братом.
Он закивал:
— Доброго здоровья, спокойной дороги, сынок!
Конечно Шагдыр переборщил, сказав «сынок» вместо «старший брат», но и это меня радует.
В тот вечер, доехав до уртеля в Оттук-Таше [54], я спросил коня, но все лошади были уже в табуне, на пастбище. Уртельщики предложили переночевать.
Поев, я выбрал местечко среди вьюков и спящих людей.
Разбудили меня голоса. Разговор шел обо мне, и я понял, что меня уже успели превратить в начальника. Так и говорили: «Спросим таргу из Хем-Белдира».
Покашливая, я открыл глаза.
— Вы из Хем-Белдира. Хотим к вам обратиться. Люди не все поняли. Можно спросить, тарга?
Я приподнялся и сел около вьюка.
— Таргой не был никогда. Посыльный человек на службе в народном войске; проще сказать, никакой не тарга, а цирик. Спросить — спрашивайте, смогу — отвечу.
Мои собеседники замялись. Потом один из них, постарше, решился:
— Правду говорят, что красные отбирают у бедняков скот, людей хватают и морят на тяжелой работе, а жен тоже не оставляют в покое, делают, что хотят?
— Известно, что это неправда. От кого только вы слышали такие лживые слова?
Ночлежники переглянулись.
Я стал рассказывать путникам, собравшимся на уртеле Оттук-Таш, все, что знал о русском народе, о новой России. Под конец я сказал им:
— Красные защищают бедняков и байских работников, а против баев сами борются. Мне пришлось родиться в самой бедной семье: я сын одной нищенки по прозвищу Тас-Баштыг. С восьми лет работал у бая — сначала по нашей нужде, потом по суду, то есть по указу салчакского нойона, которого звали «Солнечным князем». А красные партизаны меня освободили. Потом я сам пришел учиться в Хем-Белдир и поступил в народоармейцы.
— Ба-а! Так-так-та-ак! Вот вам благородный чиновник с шариком на голове! [55]Мы же говорили, что эти его слова — чистая ложь, настоящая клевета, — заметил молодой парень, раздувая покрывшиеся пеплом угли.
Сидевший позади старик добавил:
— Выходит, каждого не слушай; маленько разбирайся да смекай, и все будет хорошо…
Через три дня, сменив лошадей шесть раз, я приехал в Даа-хошун, в сумон Шанчи. От Хем-Белдира до Шанчи шесть уртелей, в каждом уртеле тридцать километров, всего сто восемьдесят километров. Только в Шагонаре — несколько полуземлянок и крытых дерном избушек. На всем этом пути в селениях — ни одного дома. Окинешь глазом долину Енисея — знакомая картина: здесь три, там пять юрт. По зажиточности хозяев юрты двух цветов; одна — почти белая, другие вокруг нее черные, залатанные.
По дороге я заехал в один из таких аалов, чтобы передать местному чиновнику письмо, и спросил у встречного:
— Где тут будет самый знающий человек Даа-хошуна?
— Вам, поди, нужен хошунный председатель. Сонам-Баир… Откуда едешь, мой сын?
— Из Хем-Белдира, посыльный правительства. А вашего председателя в какой юрте искать?
— Вон там, где у коновязи стоят лошади, — кивнул головой старик. — А тарга когда выехал? Что нового в Хем-Белдире.
— В дороге ночевал три раза. Новостей-то много, да их не расскажешь двумя словами, уж потом…
Войдя в указанную мне юрту и, сказав «мир вам», я достал из-за пазухи письмо и поднес его председателю обеими руками.
Грузный мужчина с длинной седеющей косой сидел у столика, поставив рядом с бронзовыми божками чиновничий колпак, на вершине которого блестел темно-синий стеклянный шарик — знак высокого ранга. Не разворачивая свернутого в трубку письма, он поднес его сначала к свету из дымового отверстия, как будто хот<