«Мама больна уже вторую неделю. Приходится вести все дела дома. Это совсем не так легко. С некоторых пор я чувствую себя стремительно повзрослевшей: могу заниматься, даже если не хочу этого делать, разучилась плакать, появилась уверенность и смелость. А случилось всё как-то незаметно. Кажется, что всё в порядке, а я чувствую странное неудовлетворение. Странно. Опять ничего не понимаю».
1 января 1941 года
«Хочется плакать. Но не могу понять, почему. Неужели из-за того, чего я добивалась так долго?! Странная вещь. Неужели мне придется, как Базарову, признать существование чувства? Кажется, да. Выходит, что когда нет чувства, не может быть и жизни, и игры. Приходится с этим согласиться».
23 февраля 1941 года
«В душе наступило странное спокойствие. Иногда кажется, что чувство вот-вот вырвется на свободу. Но я некоторым усилием снова сковываю его, и опять всё в порядке. Однако что бы я теперь ни думала, всё без всякого увлечения и почти без интереса <…> Жизни мне все-таки как-то мало и хочется чего-то нового, интересного, необычайного, такого, что снова заставило бы меня, сломя голову, броситься в жизнь и больше не выходить из нее».
20 апреля 1941 года
«Писать нечего. Борис будет работать всё лето. Между нами ничего нет и ничего не может быть».
21 июня 1941 года
«Объявлена война Германии».
22 июня 1941 года
Розалия Серднак
«Всё кончено. Я уезжаю, не знаю куда. Из города эвакуируют ребят. Ужасно! Что будет с мамой? Но я не должна подавать вида, что мне очень тяжело. Я не должна плакать, а это очень трудно. Но ничего — и так много слез пролито за эту неделю с начала войны.
О, как я ненавижу Гитлера! Я готова перегрызть ему глотку, попадись он мне в руки. Недаром старые люди говорят, что Гитлер — это сам сатана.
Я не уверена, что мы все будем жить. Я так хочу жить! Если бы кто-нибудь знал. Как можно жить, как Гитлер, истребляя такое количество людей, какое истребил он? Я бы хотела, чтобы ему по ночам являлась целая рать теней убитых и замученных им людей. Я желаю ему всех мук, которые могут быть дадены человеку. А нашей армии желаю всего лучшего, что только может существовать: я желаю ей скорой победы и скорой смерти Гитлера».
28 июня 1941 года
«Я никуда не уезжала. Но здесь меня ждет нечто худшее: начался призыв в ремесленные училища, и меня уже тянут туда. Но я хочу учиться. С какой стати терять пять лет, когда можно за это время кончить десять классов и учиться на четвертом курсе института. Но неужели все-таки придется идти в ремесленное?! Тогда будет разбита вся жизнь».
24 июля 1941 года
«Я не пошла в ремесленное, но несчастья падают на нас. Может быть, придется эвакуироваться из Ленинграда. Но я так не хочу покидать мой родной и горячо любимый город. Мама тоже не хочет никуда ехать, но сейчас мы не властны сами управлять своей судьбой».
26 августа 1941 года
«Идет уже четвертый месяц войны. Борис давно на фронте. Сначала он был в ополчении, а теперь в партизанском отряде. Сегодня он зашел ко мне. Это второй раз с тех пор, как он на фронте. Их иногда отпускают на отдых».
8 октября 1941 года
«И вот опять разлука с человеком, с которым связывает двухлетняя дружба, а может и что-то большее. Он был в Ленинграде, каждый день по вечерам приходил ко мне. Мы сидели, молчали, каждый занимался своим делам, а теперь опять… Он зашел проститься, опять на фронт. И опять ничего не было сказано между нами, ни одного слова. Только прощальное рукопожатие: „Ну, иди и скорей возвращайся“. „А как же, вернусь“. И всё… И опять целую неделю, а может и две я не буду никого ждать вечером.
Почему-то печально и грустно мне стало от этого расставания. Сейчас, в эту минуту, я чувствую себя уже взрослой девушкой, у которой ушел на фронт близкий, быть может и любимый человек. Он не сделал для меня тайной, куда и зачем его посылают: он верит мне, он знает, что от меня никто и ничего не узнает. И это будет так.
Сейчас я вытру слезы и опять буду заниматься, упорно, жестоко брать все те знания, которые могу получить. А завтра опять пойду в школу, опять уроки, дежурства. А он где-то далеко-далеко от нас. Но он вернется, он вернется, опять придет ко мне. Может тогда мы сходим куда-нибудь в кино, поговорим о чем-то, о чем он давно хотел поговорить со мной. Скорей бы настал опять день встречи. Я буду ждать его, этот счастливый день».
16 ноября 1941 года
Розалия Серднак
«Он вернулся. Заболел. Я каждый день хожу к нему, приношу последние школьные новости. Но это скоро кончится. Кажется, скоро опять разлука.
Он зовет меня с собой, идти пешком из города. И тут я начинаю колебаться: мне хочется идти, но вместе с этим что-то неприятное поднимается из глубины души и шепчет: „Напрасно“. В таком положении быть очень трудно. Не можешь проверить своих чувств, своих мыслей. Я не могу понять своего отношения к нему: иногда я чувствую нежность, почти любовь, а иногда… иногда поднимается какая-то неприязнь. Из-за чего это? Чем объяснить? Я не могу понять его отношения к себе. Оно изменилось, я вижу. Но как? К лучшему? К худшему? Кто знает. Иногда мне кажется, что он скажет мне в роде: „Буду тебе только другом, но не люблю тебя!“. Как я восприму такой ответ, или иной какой-нибудь, не знаю. В душу и разум в мысли человека не влезешь и не узнаешь, что там делается.
Я чувствую,что если он уедет, для меня опустеет громадная часть города. Мне не с кем будет делиться своими мыслями, радостями и печалями. Но и идти с ним я не могу. Какой же избрать выход?! Если он уйдет, то мы можем больше никогда не встретиться. Последние два дня мы почти не говорим при встречах. Нет тем, говорить не о чем. И каждый думает о своем.
Какой же будет конец?!?! Продовольствия очень мало. Всё время хочется есть, но я не плачу и не унываю. Но если нам все-таки придется расстаться и, быть может, навсегда, то тогда я, кажется, заплачу».
3 декабря 1941 года
«Вот и над нашей семьей висит кровавая лапа ненасытной войны и голода, требующих всё новых и новых жертв и сотнями берущих их. Неделю тому назад умер папа. Он болел недолго, но быстро слаб, вставал с трудом. 16-го я пришла из школы, он спал. Я напилила и наколола дров, всё сделала и пришла в комнату. Он проснулся и попросил иноземцевых капель от маминого имени (капли Иноземцева — лекарство, применяемое при желудочно-кишечных заболеваниях, — прим. «Бумаги»). Я ничего не дала, велев ждать ее. Надо сказать, что дня за три до его смерти мне было неприятно и тяжело с ним. В живом еще человеке уже чувствовалось мертвящее дыхание смерти. Он осунулся, лицо обтянулось кожей, вытянулось. И так захотелось мне вдруг уйти из дома куда угодно, только уйти. Пошла к маме. У нее взяла обед и потянулась домой. Она ушла с работы на целый час раньше срока.
Приходим домой: папа затопил печурку-буржуйку, сидит и греется. Начали гнать его в кровать: капризничал, не шел. Потом попытался выйти из комнаты в кухню. Упал. Мы с мамой втащили его на диван. Тем временем сварился суп. Сели обедать. Налили папе суп в кружку. Он вдруг захрипел, откинул голову назад, вытянулся и начал что-то бормотать, как пьяный. Мы подумали, что он притворяется, но непонятное продолжалось. Мама ввела ему камфору, но пульс исчезал. Пошла за санями, но их не оказалось. Принесли от дворника носилки и вдвоем с мамой, положив отца на носилки, понесли его в больницу. Так начался последний путь папы из нашего дома.
Было уже совсем темно, когда мы вышли на улицу. Глубокий снег. Народу мало: скоро десять часов, конец движения по улицам. Мы шли вдвоем, проваливаясь в глубоком снегу и не зная, несем мы живого или уже нет. Было очень тяжело. Слабели руки. Приходилось часто отдыхать. Но надо было дойти до приемного покоя, и мы, напрягая всю волю и силы, шли вперед. Наконец, больницы. Но пришлось свернуть с тропинки и в темноте мы провалились в глубокий снег по колено. В приемном покое папу не приняли и велели нести обратно: нет направления. Но мама подняла скандал. Увидев состояние больного, сестра впрыснула ему камфрору, но в сознание он больше не пришел. Отец лежал, откинув голову и открыв один глаз, который бессознательно смотрел на больничные стены, потолок, людей, стоявших около. Таким я видела папу в последний раз.
Я больше не пошла смотреть на папу. Мы взяли с мамой пустые носилки и пошли домой тем же путем. На улице не было ни души: уже одиннадцатый час. Дома показалось как-то пусто, расхотелось спать, стало холодно. Но мы легли и немного согрелись. Больше папу я не видала и не увижу уже никогда, никогда…
Странно, у меня нет ни жалости, ни печали, вернее, почти нет. Есть только такая горячая, жгучая ненависть к виновнику всего этого, к проклятому Гитлеру. Как я ненавижу немцев! О, как я их ненавижу! Когда-нибудь они расплатятся за всё, за всё: за смерть тысяч ленинградцев, за голод, за холод, за темноту. Мы перенесем всё это, но мы потребуем с немцев возмездия и отомстим. Мы отомстим беспощадно.
Утром я пошла в школу не зная, как говорить про отца: в настоящем времени или в прошедшем. Придя из школы я узнала, что ночью он умер. Мы с мамой осталось одни. Приходишь из школы: пусто, холодно, хочется есть, а есть нечего. Скоро Новый год. Как мы его встретим? Что-то он принесет нам!?»
24 декабря 1941 года