Карл Мангейм в одном из своих произведений рассказывает, что он иногда посылал своих лондонских студентов наблюдать за людьми на Флит-стрит,[17] а потом они рассказывали ему все, что видели. Насколько нам известно, Гофман никогда не давал никому подобных заданий, хотя его тоже интересовала обыденная повседневная жизнь. Он сам вел все наблюдения и делал описания, опираясь лишь на свою неистощимую выдумку по поводу того, где и как следует наблюдать и анализировать повседневную жизнь. Немецкий социолог Г. Освальд называет Гофмана «одержимым писателем-социологом с выдающейся способностью исследовать самые сокровенные, обыденные и банальные стороны жизни и обнаруживать в них нечто необычное, приключенческое и волнующее».[18]
Ральф Дарендорф в предисловии к первой книге Гофмана, опубликованной в Германии, высоко оценил его способность интерпретировать всем нам знакомую повседневную жизнь. Он пишет: «Гофман является, конечно, мастером интерпретации с таким глубоким чутьем, которое редко встречается в истории социальных наук. Не случайно, что первым автором, которого вообще цитирует Гофман, является Георг Зиммель. У него мы находим схожий талант прояснять наблюдаемую реальность через обнаруженные в ней структуры; здесь мы находим схожий смысл в по-видимости различающихся деталях».[19]
Дарендорф отмечает способность Гофмана к осмыслению очевидного абсурда,[20] и этот интерес к абсурду возникает лишь от того, что абсурд формирует наши основные представления о нормальности. Например, он так поясняет свой интерес к уголовным преступникам: «В отношении уголовников главное на то, какие преступления они совершают и почему... Главное — свет, который проливает контраст их социального положения с нашим на то, что делаем мы.»[21] Благодаря методу максимального контраста можно обнаружить условия социальной нормальности. Представитель альтернативной социологии А. Гоулднер в этой связи справедливо заметил, что идеально-типическая методология Макса Вебера тоже является «сравнительным методом», который «основан на исследовании скорее крайних случаев, чем обычных».[22]
|
|
Интерес к гротеску и экстремальным ситуациям восходит к традиции романтизма. В современной социологии к ней можно отнести прежде всего Гофмана, который в элегантной форме продолжил эту традицию социальной мысли. Он рассуждает «с позиции хитроумного аутсайдера»[23] и рассматривает вещи с необычной точки зрения. Американский социолог К. Берк назвал такой подход «смещением перспектив». У Гофмана этот прием является основным методом научного творчества.[24]
Такой оригинальный стиль мышления оказал глубокое влияние на методологическую дискуссию в социологии. Это касается этнометодологии 60-х годов и герменевтически ориентированного анализа глубинных структур речи и деятельности конца 70-х годов. Интересно, что при этом имя Гофмана упоминается редко и вскользь, хотя именно его «дружеское недоверие» к обычному восприятию повседневной реальности, которое он считает лишь частью житейского лицедейства, легло в основу целой научной школы.
Несмотря на большое косвенное влияние на социологию, Гофман до сих пор не попал в центр теоретических дискуссий. Хотя он, как уже отмечалось, был в свое время отмечен журналом «The Sociological Quarterly» как «вероятно самый значительный теоретик после второй мировой войны», внесший решающий вклад в феноменологическую социологию, тем не менее следует отметить, что сообщество профессиональных социологов мало принимает его во внимание.[25] Непоследовательность восприятия и отрыв его творчества от основной социологической дискуссии имеет свои причины. Одной из них является его манера изложения. Гофмана «очень легко читать благодаря наличию примеров и литературному таланту автора, но трудно понимать из-за сложности анализа и высокой степени детализации концепций, замысловатости рассуждений с частой сменой перспектив».[26] Социологи, которые стремятся поддержать репутацию своего предмета с помощью абстрактных понятий и систематических методов исследования, до сих пор испытывают трудности в восприятии соединения жанров «научной монографии и романа».[27] Однако Дарендорф предостерегает от недооценки социологии такого рода. Гофман, как и Зиммель, относится к «неудобным» социологам, которые «слишком нетребовательно относятся к основам этой дисциплины, и возникает сомнение, относится ли она к точным наукам или к литературоведению».[28] Однако при таком «легком, почти эфемерном отношении к предмету» не следует заблуждаться по поводу якобы его незначительного теоретического содержания.[29]
|
|
Другая причина отдаленности творчества Гофмана от теоретической дискуссии в социологии заключается в том, что сам Гофман никогда не стремился прояснить или хотя бы прокомментировать свои теоретические положения. Он знал, что его либо понимают, либо не понимают. Так, он лишь один раз высказался по поводу критики в свой адрес.[30] Вероятно, будь у него намерение обогатить теоретическую дискуссию, он совершил бы это скорее всего в форме пересмотра всей социологии. Именно на это указывает содержание его вступительного послания к коллегам 1982 года в качестве президента Американской социологической ассоциации в, которое он так и не смог прочесть. В нем он критикует социологию за пустоту в теории и слепоту в эмпирии.[31] Конечно, первое обвинение весьма спорно, но второе ясно показывает, что имеет в виду Гофман. Он хочет вернуться к предпосылкам социологии как науки, благодаря которым она не только непосредственно наблюдает явления, но и описывает их с некоторой дистанции. Именно этому и посвятил свою жизнь Гофман, заглянув «за кулисы нормальности». Его способность смотреть на вещи «с изнанки» оказала большое влияние на социологическую теорию. Интересно, что социологические теории на основе идей Гофмана относятся к сложным теоретическим конструкциям, разработанным наиболее полно. В качестве примеров таких теорий можно назвать социологию Лумана или Хабермаса.
|
|
В заключение отметим темы, которые Гофман разрабатывает методом смещения перспектив. Прежде всего это проблема социального действия, которую он рассматривает с двух точек зрения: во-первых, с точки зрения теории социального действия Макса Вебера, на которого он ссылается лишь эпизодически.[32] Гофман увлечен идеей Вебера о том, что социальное действие ориентировано на общий смысл, подразумеваемый участниками взаимодействия. Во-вторых, он рассматривает социальное действие с позиции Дж. Мида, придерживаясь его тезиса о принятии роли другого. Он объединяет оба теоретических подхода в модели драматургического действия.
У Хабермаса имеется понятие драматургического действия, которое лежит в основе социологии Гофмана: «Понятие драматургического действия относится не к отдельному действующему лицу или члену социальной группы, а к участникам социального взаимодействия, которые являются друг для друга публикой, перед которой они себя презентируют. Действующий человек вызывает у публики определенный образ, производит на нее определенное впечатление о себе, более или менее целенаправленно раскрывая перед ней свою субъективность. Каждое действующее лицо может контролировать доступ публики в сферу своих личных взглядов, мыслей, установок, желаний, чувств и т. д. в силу своего доминирующего положения в этой сфере. В драматургическом действии его участники обращают это обстоятельство себе на пользу и управляют своим взаимодействием путем регулирования взаимного доступа к своей субъективности. Поэтому центральной понятие теории — понятие саморепрезентации, означает не стихийное выражение эмоций, а стилизацию выражения своих переживаний, адресованную зрителям».[33]
Гофман рассматривает социальное действие с точки зрения манипуливания смыслом, как спектакль, развивая при этом теоретическое положение Вебера о смысле социального действия и теоретическое положение Мида о калькуляции последствий социального действия. Мы коснемся этого подробнее при рассмотрении «управления впечатлениями».
Можно предположить, что такое развитие Гофманом теоретических положений Мида шокировало социологов. В качестве примера иной версии символического интеракционизма можно привести творчество Х. Штайнерта, которое сыграло важнейшую роль в распространении символического интеракционизма в Германии. Полемизируя с Гофманом, Штайнерт пишет: «Парадигма Мида получила у Гофмана дальнейшее развитие постольку, поскольку он исходит не из консенсуса между участниками социального действия, возникающего в результате социализации, а из социальных требований и заранее заданных «декораций» социального действия, с помощью которых действующему лицу более или менее (с точки зрения Гофмана имеет место скорее первое) искусно удается извлечь из ситуации максимальную выгоду».[34] Мир, который стоит перед мысленным взором Гофмана — это мир актеров. Штайнерт в этой связи продолжает: «Эта парадигма разрабатывается дальше, поскольку Гофман по сравнению с Мидом, гораздо больше знает о людских трюках, применяемых в повседневной жизни. Он лишь смотрит на вещи теоретическим взором и ничему не удивляется. Он знает, как и что делают люди в повседневной жизни, но описывает это безо всяких эмоций».[35]
Гофман смотрит на социальный мир с точки зрения «чужака» и пользуется специфическими возможностями, связанными с такой позицией. Г. Зиммель описал их в своем широко известном в социологии экскурсе о чужаке. Под «чужаком» он понимает вновь прибывшего, который намерен остаться в данном обществе. Он становится частью новой социальной группы, но до конца не расстается с прошлым опытом. Такой синтез «далекого» и «близкого» обусловливает у него «особые аттитюды объективности»,[36] так как он не связан с единственной точкой зрения на мир, а смотрит на него с постоянной дистанции. Поэтому Зиммель называет объективность свободой.[37] Гофман является подобным «чужаком», живущим в нашем обществе, имеющим право рассматривать нормальное как то, что могло бы быть иным. Некоторые считают такую манеру наблюдения комедией, другие были введены ею относительно нее в заблуждение. Гофман на этом основании считает, что одной из задач социологии является просвещение.
Отсюда возникает еще один ответ на вопрос о цели гофмановских описаний: Гофман претендует на свободу объективного и разрабатывает метод анализа того, что скрывается за «вещами», что обращает его к фундаментальной проблеме социологии — взаимосвязи человека с обществом, с другими людьми. Ответ Гофмана на этот вопрос касается рассмотрения опасностей для сохранения личности в современном обществе.